Цвет в ее честь

Франкенштейн снова забылся и не уследил за моментом, когда тонкие руки обвили его шею. Всего несколько секунд назад он сражался с главой клана Кертье, а в другой миг он уже в кромешной тьме – в обители собственного оружия. Он редко терял контроль, но это всегда было по-своему приятно. Сначала – боль, а потом безмятежная гармония в кольце тонких рук с длинными «музыкальными» пальцами. Франкенштейн знал, что его тело и мозг сейчас на смерть сражаются с обладателем оружия духа Картас, но вот душа… Душа нежилась в Ее объятьях. Здесь, в лагуне хаоса и ада, его ненавидело каждое создание, каждая невинная душа, отнятая во имя силы Темного Копья. Они тянули к нему прокаженные руки, пытаясь ухватить его за одежду и утянуть в самый низ, откуда выбраться ему не поможет даже Мастер. Франкенштейн ненавидел все это. И любил одновременно. Он хотел, чтобы обугленный разум существ поглотил его, потому что заслуживал кары, но одна только мысль, что его коснется липкая от крови лапа безумия, вызывала отвращение и рвотные порывы. Эти скрюченные от ненависти и экспериментов пальцы выходили за все рамки ужаса человеческого воображения; от такого обычно сходят с ума… А Франкенштейн сходил с ума в Ее объятьях. Она отличалась от всех жаждущих его страданий, Она была другой. Ее черные волосы казались бесконечно длинными, потому что растворялись в окружающим их мраке, и сколько бы он не пытался разглядеть кончики локонов, все было бестолку. Иногда Франкенштейн закидывал руку назад, чтобы убедиться в Ее присутствии и тогда ощущал под своими пальцами маленькие тоненькие косички, которые, впрочем, тут же терялись в пышной копне других волос. Еще Она была невероятно худа, потому что питалась исключительно его гневом. А он не мог Ей позволить полностью насытиться, поэтому молча терпел впалые груди, на которые обычно откидывал голову, и костлявые ноги, которые часто обхватывали его живот. В этом мире, где от одного гневного воя можно навсегда оглохнуть, Она считалась самой сильной. Ее тьма была беспрекословной. Поэтому только Она могла защитить Франкенштейна от страждущих узников его силы. И Она делала это. Оберегала его, шипя как кобра, распушала дикие крылья, чтобы укутать его душу в тени перьев, и метала глазами молнии, надрывая глотку: «Мой! Он мой!» Позже, когда твари расползались и безысходно выли на придуманную луну, Она, наконец, успокаивалась и полностью отдавала себя Франкенштейну. Острым подбородком впиваясь в его плечо, черноволосая прикасалась губами к месту за ухом, что-то соблазнительно шепча. «Никогда не целует» – это Франкенштейн понял давно. Ее пальцы – эти «музыкальные» пальцы! – едва ощутимо скользят вдоль мускулистой груди, поочередно касаясь кожи то указательным, то средним, словно задавая ритм их совместно-проведенному времени: «Тик-так, тик-так…» Иногда Она трется щекой о его спину и тихо поскуливает, больно царапая бока, но Франкенштейн никогда не позволяет Ей большего – иначе быть беде. Часто выпрашивала силу, подначивая к действиям, о которых он потом будет долго сожалеть. Вымаливает гнев, словно нищий кусок хлеба. Еще Она ненавидит Мастера. Так сильно, что рычит и кусается, когда слышит в его мыслях это имя. В прошлый раз Она выдрала ему клок волос, когда Франкенштейн попытался ответить на ментальный призыв Рейзела. Ревнива как никогда. Франкенштейн вдохнул. Сегодня он разрешит Ей немного побаловаться, выпустить давно заждавшуюся достойную битву силу. Но только сегодня и только на чуть-чуть. Иначе острые клыки поглотят не только соперников. «Да кто она такая?!» – часто слышит Франкенштейн гневное недоумение ходячей плоти, давно ставшей экспериментальным образцом под каким-то там номером. Он может только хмыкать в ответ, прекрасно понимая, кто Она. Его женщина, которая собственнически не позволяет погружаться ему в чужую тьму – только в темень своих ночных волос. Его оружие, что одинаково жалит как врагов, так и союзников. Она – его Темное Копье.