И жили они долго и счастливо...

      «…Много сказок и поверий ходит по родной земле       И о джиннах, и о пери, и о страшных шурале.       Правда ль это? Бесконечен, словно небо, древний лес,       И не меньше, чем на небе, может быть в лесу чудес…»*       За окном звонко перекликались детские голоса…       — А когда Али Батыр вынес волшебную птицу из горящего леса, та бросила свои крылья прямо в огонь.       — Зачем?       — Как знак, ну, что останется с ним навсегда и будет жить как человек.       — Ух ты!       — И не побоялась?       — Чего?       — Ну она же птица. А птицы должны в небе жить.       — А что в небе делать? Летаешь себе, и все. А красавица Сююмбике на земле осталась, замуж за Али Батыра вышла. Свадьба, говорят, целых три дня была. Разве плохо?       — А после свадьбы что?       — Не знаю. Сказки всегда кончаются свадьбой, мол, жили они долго и счастливо. Наверное, и у них так было…       Старая Сююм отошла от окна. Неслышно прошла на середину комнаты, села на табурет, сложив руки на коленях.       Она могла бы много рассказать. Про Шурале и огненных ведьм. И про то, как горел заповедный лес. И про то, как нес ее сквозь огонь сильный человек. И всю свою жизнь после свадьбы. Только зачем детям знать об этом? Пусть лучше слушают сказки…       Поначалу все было хорошо. Она быстро привыкла к людским обычаям, одни казались ей правильными, другие смешными, но Али сказал: раз так положено, значит, надо. Ничего, привыкнешь со временем. Главное, любим друг друга.       Она не спорила, благодарная за то, что не досталась страшному Шурале, не сгорела в огне. Осталась жива, хоть и на земле.       И со свекровью ей повезло — так говорили новые подружки. Рассказывали о причудах своих, жаловались, ахали, разглядывая синяки на руках. И разносили сплетни по селу: старая Зайтуна скотину сама смотрит, у печи стоит, в огороде возится, любимой невестке лишь рукоделием заниматься разрешила.       Сююм лишь плечами пожимала.       Работе она выучилась быстро. И с коровой справлялась, и в огороде трудилась в охотку. И готовить выучилась, хотя по первости от огня шарахалась — тот пожар вспоминался. Потом привыкла.       Прав был Али.       Лучше всего ей рукоделие далось. С первого раза запомнила узоры, потом начала придумывать свои. Вначале дом украсила, родственников одарила, затем стали соседи заглядывать, заказы давать. И полетели по миру пуховые шали, вышитые полотенца, вязаные скатерти, принося уважение мастерице и деньги в дом. Немалые деньги. На них Али первую лавку открыл.       А потом пошли дети. Одну за другой приводила Сююм в мир дочерей. Легконогих, ясноглазых, хозяйственных. Гордых. Сводивших с ума и молодых парней, и сильных мужчин. Сколько споров было за каждую, даже до крови доходило, а уж сколько золота обещали… дорогу до Казани выстелить хватило бы.       Сююм за дочерей не волновалась, знала: те выйдут замуж только по своему выбору. И дома ни одна не останется.       Так и случилось.       Али вот только хмурился.       Нет, первой дочери он обрадовался, носил на руках, хвастался ею. Когда родилась вторая — досадовал, после третьей только рукой махнул.       А когда Сююм пятую родила, добрые соседушки донесли, что приглядывается Али к молоденькой вдовушке Гюлисе, что живет через два дома от них.       Через неделю после родов Али объявил, что берет вторую жену, ведь наследник нужен, да и положено так по обычаю.       Свекровь для порядка поохала, не особенно скрывая радости. Сююм по привычке плечами повела. Хочет брать — пусть берет.       Любви меж ними давно уже не было.       Она первой пошла к новой родственнице, отнесла расшитое полотенце да серебряные с бирюзой серьги, подаренные когда-то свекровью. Гюлиса ахала, пряча глаза, благодарила. И в положенный срок родила сына. Али тогда для всего села праздник устроил, из самой Казани угощение привез.       Сююм сидела во главе стола, слушала похвалы в глаза, ловила шепотки за спиной. Пусть. У каждого своя дорога.       Гюлиса родила третьего сына и Али переселился в ее дом. Сююм не забывал, заходил через день, кланялся матери, дарил подарки дочерям, раз в месяц оставался на ночь.       Сююм не огорчалась, ей и без того забот хватало.       Время шло.       Али погрузнел, заважничал, носил шелковый бухарский халат и казанскую тюбетейку, шитую золотом. Купил серебряную посуду в дом и золотые с рубинами серьги для Гюлисы. Та их только по праздникам носила, очень уж тяжелые были.       В дом к Сююм после смерти матери почти не заглядывал.       Время шло.       Дочери писали письма, присылали подарки, звали к себе, и в гости, и насовсем. Она благодарила, но ехать отказывалась — куда ей, старой.       Время шло.       Осенью умер Али.       Гюлиса рыдала на все село, голосила, каталась по земле. Сююм слезинки не проронила. Зачем? Муж для нее давно был чужим.       Сыновья отца проводили достойно, согласно обычаям, потом поделили наследство — и разошлись по своим дорогам.       Но про тетушку не забывали, особенно младший. Заходил часто с молодой красавицей женой. Помогали по дому: полы помыть, дров нарубить, воды принести. А в начале весны попросились к ней жить. Сююм согласилась, знала, что Гюлиса невестку не приняла, попрекала без конца сиротством да безденежьем.       Не прогадала.       Камиль поправил покосившийся забор, вскопал огород, Халида его мигом засеяла — тыквой, капустой, травами. С утра крутилась по хозяйству, потом садилась рядом, мастерство перенимала. Сююм не жадничала, делилась узорами, показывала приемы; девочка была способная, а ей, старой, только в радость.       В июле решили они перебрать сундуки.       Вытащили на задний двор, раскрыли. Вынесли туда же подушки с одеялами, что еще от свекрови остались — пыль полетела. Халида расчихалась. Сююм ее тут же домой отправила, нечего пылью дышать, вдруг будущему ребенку повредит. Взялась за дело сама.       Доставала из старых сундуков одну за другой старые вещи.       Казакин зеленого бархата, вышитый неведомыми цветами — ее первая работа, подаренная свекрови.       Детские башмачки — память дочерей.       Отрезы — шелковые, суконные, бархатные. Зачем хранила? Это отдать невестке.       Шаль пуховая, совсем расползлась. Выкинуть.       Мужское нательное — в сторону. Пусть Камиль глянет.       Опять отрезы.       Мешок с гусиным пухом.       Сверток какой-то.       Сначала она даже не поняла, что держит в руках.       Крылья.       На самом дне сундука, замотанные в ветхое полотенце.       Ее крылья.       Обгоревшие, побитые, расползающиеся.       Ее неизбывная боль.       Выходит, прав был Шурале, когда говорил, что человек ее обманет, заставит поверить — и сделает рабой. И Огненная, умолявшая ее бежать, тоже была права? И вороны, что застили дорогу, на самом деле вели к свободе?       Сююм погладила крылья, вскинула голову к небу, удерживая слезы. Еще хотя бы раз. Единственный раз взлететь, почувствовать зов ветра, шепот земли, песню неба.       Один-единственный раз.       Небо услышало.       Сверкнули под руками серебром крылья. Где-то в вышине прогремел гром. И налетевший ветер позвал ввысь…       …Халида коснулась рукой могильного камня, выпрямилась и пошла с кладбища.       Жаль было Сююм. Не пожила на земле толком. Что ж поделать, у каждого свой срок, своя дорога.       А когда родится дочь, они с мужем назовут ее Сююмбике.       И только они знают, что под могильным камнем — пустота.       «…Эта сторона лесная вечно в памяти жива.       Бархатистым одеялом расстилается трава.       Там ни холода, ни зноя никогда не знал народ,       В свой черед подует ветер, в свой черед и дождь пойдет…»*