В этом мире все слишком сложно, неоднозначно и криво. Ты посмеешься, не поймешь. А мне потом болеть этим, тобой. Я не могу себе позволить такую простуду... Нет, грипп. Снова нет, ты не грипп и точно не простуда — от них легко найти вакцину. Ты — моя злокачественная опухоль, ты — мой диагноз, мой рак. От тебя не избавиться, панацеи не существует. Хотя я знаю, ты — прецедентный случай, пострадало уже приличное количество парней. Но я готов отдаться в твои удушающие оковы. Я уже однажды был связан похожей болезнью. Но эти цепи, может, и забирают право выбора, зато дарят мне нечто большее, важное, неотъемлемое теперь, с того дня. Я рассказывал уже тебе...
Ей было всего тридцать шесть, она не дожила до моего дня рождения два дня.
Третье июля. Канун дня независимости, черт возьми... Ей нравились салюты.
8:00 Папа выкатывает ее на улицу, потому что «прогулки – источник ионизированного воздуха». Они говорили, это поможет укрепить иммунитет. А ей просто нравится вбирать в себя воздух, чувствовать саму способность
дышать.
9:00 Я обнимаю отца, целую ее замерзшую на легком летнем ветре щеку и отправляюсь в школу. Помню, как воняло в автобусе перегаром, а водитель Стив ругался на вошедшего вчерашнего гуляку, ныне — просто человека с острым похмельем, как тот себя оправдал перед девушкой, стоявшей у окна.
9:30 Рейчел долго шипит мне в ухо про какой-то мужской акапельный хор, наших соперников на региональных, про их милашку-солиста и про мерзкого суриката-участника, которого она совершенно точно видела в компании двух взрослых парней.
10:03 Звонок, изменивший меня навсегда.
10:54 Спертый воздух в больнице, за версту разивший фенолом, мешает мне дышать, а может, это парная преддождевая духота, а может, душившие слезы.
11:00 Она лежит неподвижно, волосы (чего уж там, то, что осталось после химиотерапии) забраны в высокий хвост, губы кажутся бледнее обычного, между бровями лежит складка боли, но она все равно прекрасна. Взгляд ее, как обычно, полон решимости и уверенности, глаза смеются в лицо темной старухе. Но только из ее горла вырывается ужасающий хрип.
12:00 Отец просит меня сходить за обедом. Я понимаю, я бы тоже хотел на его месте побыть с ней наедине. Дать волю чувствам, ведь он — опора, он — сильнее.
13:25 Морфин уже не справляется. Ей хуже.
14:00 Она говорит все эти слова, но лучше бы просто продолжала держаться.
15:00 Я крепко держусь за ее руку. На столике — забытый обед.
16:00 Она просит меня быть сильным и храбрым малым.
17:06 Эти штуковины начинают невыносимо противно пищать, как во всех клишированных кино.
17:07 Ее окружает целая толпа из врачей.
17:09 Я понимаю, что это конец. Хоть врачи и продолжают суетиться.
23:59 Люди кричат, хлопают, чему-то радуются.
01:10 Еще рано, но они уже празднуют, просят меня их сфотографировать, какой-то парень в толстовке и с кошмаром на голове в виде копны кудряшек тормозит меня. Чем я ему мешаю? Все равно час ночи, какая разница, где я иду.
05:30 Папа сидит в своем кресле и смотрит прямо перед собой, не на меня. Спрашивает, где я был. Что я могу ему ответить? Я молчу...
***
Молчу я и сейчас. Всегда. Прошло три года, но мне до сих пор нечего сказать. Врачи говорят, это называется мутизмом. Глупое название. Все они глупые.
Папа пытается бороться: разговаривает со мной, что-то просит обсудить. Но его слова сливаются, а я не могу ответить.
Рейчел считает это бессмысленной тратой контратенора. Эгоистка. Но хотя бы не забивает на меня. Хотя я более чем уверен, она сейчас исключительно в плюсе: отпал претендент на соло, зато появился беспрекословный слушатель.
Но всем остальным плевать, плевать так же, как было плевать и на мою маму, мою Элизабет. О чем с ними можно разговаривать?
Как же меня раздражает сабвэй. Люди шумят, толкаются, ненавидят заранее, даже не зная еще друг друга. Будто ты снова в старшей школе. Я не хотел ехать в Нью-Йорк, не хотел жить с Рейчел, не хотел перемен, но отец решил, что здесь психологи учатся иначе, нежели в Лайме, здесь они «образованней». Глупо, папа, глупо. По иронии судьбы, тот золотой мальчик с кудрями, он же солист хора мальчиков-зайчиков, он же теперь мой психолог. Папа совершил просчет, мне просто смешно, потому что «Курт, тебе стоит развеяться, это поможет тебе сбросить скопившееся напряжение. Не хочешь сходить сегодня со мной в кино, это моя рекомендация специалиста».
Я ненавижу сабвэй, я, кажется, заблудился.
Чертово метро, чертова кондуктор. Грубиянка. Я же показываю ей, куда мне нужно. Я не инвалид, твою мать, нечего орать.
— Извините, я думаю, этому юноше нужно в Мидтаун. Если очаровательная дама не против, я украду его у Вас.
Это что за мудак?
— Я провожу тебя, принцесса, хрупким леди негоже шататься в такой час совсем одним.
Спятил совсем?
— Эй, я спас тебя от гнева той грымзы, можешь подарить мне носовой платочек, ну, или что у вас там принято.
Совершенно точно идет нахрен.
— Ладно-ладно, я понял. Хоть скажи, как тебя зовут. Кстати, мы приехали.
Станция Мидтаун. При выходе из вагонов, не забывайте личные вещи.
— Ты знаешь, эти джинсы отлично обтягивают твою задницу. Увидимся, русалочка.
И ты просто побежал вверх по эскалатору, легко маневрируя между скоплением людей. А я так и остался стоять на перроне, с открытым ртом и едва не сорвавшимся оскорблением. Первый раз, когда я хотел ответить тебе.
***
Во вторую нашу встречу я практически смеялся от нелепости ситуации. Мой психолог, подкатывающий к своим клиентам — лучший друг того "подземного" парня. За что мне все это?
Кто ж мог себе представить, что в очередной раз отбиваясь от предложения прогуляться мистера Андерсона, я буду вынужден идти под руку с самым наглым человеком на всем земном шаре?
— О, русалочка твой клиент, Бэггинс? Так и знал, что мы встретимся снова.
— Да, Себастьян, — устало вздохнул мой
мучитель психолог, — у Курта селективный мутизм.
Эй, чертова кудряшка, про клятву Гиппократа не слышал, что ли?
— А, хорошо, эм... Курт задолжал мне услугу, — когда это я успел, грызун семейства куньих? — поэтому, я его сейчас забираю.
И снова руководствуясь каким-то своим ветром в голове, хорек потащил меня вдоль по улице. Едва офис Андерсона скрылся из виду, я резко остановился, выдергивая попавший в плен локоть.
— Послушай, Ариэль, я знаю, что флюиды нашего фландерсона на редкость манящие, но тебе он не нужен.
Я поднял бровь, действительно поражаясь самодостаточности засранца.
— Ладно, дай мне просто неделю. Ты снова обретешь голос, миледи.
Посмотрим, хорек.
***
— Ты идешь? Не отставай, русалочка.
Как, черт возьми, эта наглая сурикатова морда затащила меня в гей-бар? Я искал ответ на этот вопрос буквально первые полчаса, потом рассудок затянуло дымкой. Это было похоже на ту ночь, когда я бездумно бродил по улицам города после смерти Элизабет. Я будто прожил этот день снова. Ну, а дальше я интересовался, разве что, где в этой помойке туалет. Зря, наверное. Зря, наверное, я выпил пятую маргариту и зря, наверное, зашел в тот туалет. У Себастьяна забавные ямочки на заднице и совершенно нет вкуса на парней. И эта была первая победа хорька — я засмеялся, открыто и громко.
