Цунами

С ней ему не хотелось бунтовать, он не был цунами, он был усмирённой волной, которая мягко ложилась к её ногам. - Что же ты, Дайске? Мне сказали, что ты волнуешь людей. Покажи, на что ты способен. Её нежный тихий голос и смеющиеся добрые глаза совсем заколдовали его, он не мог отвести взгляда и топтался на месте, коньки резали и крошили лёд. С ней не хотелось быть взрывом, который сметает всё в радиусе ледового катка, с ней хотелось быть запакованной гранатой – и отдать кольцо в её руки. Однако её слова уязвили, захотелось показать, как он умеет – тоже умеет – колдовать, он толкнулся аккуратно, по-кошачьи, и поехал спиной вперёд, не сводя с неё взгляда. Он ехал от неё, а ему казалось, что он только приближается, её лицо удалялось, но всё равно заслоняло всё вокруг. С усилием отвёл он глаза, зажмурился, выдохнул – и поплыл, качаясь на волнах музыки, почти не делая гребков, но неизменно выныривая на поверхность в ударных аккордах. Он рассекал коньками ледяную поверхность, рассекал телом плотный холодный воздух, и сердце в его груди пело гимн силы и счастья. Это была запретная любовь, и Дайске это нравилось, окрыляло его. Утако была удивительной, абсолютно женственной, живой и горячей – он чувствовал. Она была самой жизнью, как расцветшая сакура. Нежная, с растрепанными волосами, мягкими ладонями. Дайске иногда почти против воли представлял её голой, и от этих фантазий кровь в венах становилась жгучей – и опасной, как ртуть. Наверное, так и было – ртуть растекалась, била в голову. Смотреть на неё было невыносимо. Нельзя было. Дайске знал, что она никогда не согласится стать его. Знал, но жаждал обольстить эту женщину. Именно её. Он вдыхал запах её волос после прокатов, когда подъезжал близко-близко. Она хвалила его, а он старался не закрывать глаза, потому что дышать ею с закрытыми глазами – значило выдать себя с головой десяткам устремлённых на них камер. Женщина в пуховике, огромном, в котором она утопает. У неё морщинки вокруг глаз, она сжимает чехлы для его коньков – и счастливо смеётся, когда он, откатав программу, смотрит на неё: «Вы видели, да?». На тренировке она пилит его, ругает за то, что он балуется, заставляет делать прыжки ещё и ещё, говорит: «Что это за умирающий лебедь? Где твои крылья? Лети!». А когда служитель катка, проходя мимо, лукаво подмигивает: что, мол, провинился? Дайске отвечает: «Утако-сан учит меня летать» – и смеётся. Она смеётся вместе с ним, невозможно на такого долго сердиться. На вопросы журналистов о любимых женщинах Дайске притворно вздыхает: "Пока что единственная женщина, с которой я регулярно встречаюсь, - это Нагамицу-сан". Журналисты улыбаются и сочувственно кивают. А ей он говорит то же самое, орет на весь каток: "Вы – единственная, Утако-сан!". Когда его любительская карьера заканчивалась, она совсем состарилась, а он был всё ещё молод, только-только входил в пору зрелости. За все эти годы, что они провели вместе, бок о бок, он ничего ей не сказал, только смотрел, всегда смотрел, как в последний раз, и его сердце сжималось при виде женщины, устоявшей под натиском волны.