* * *
…Наверное, я должен был понять, что это политическая уловка. Воронка зыбучего песка, предназначенная лично для меня. Или заподозрить, что меня накачали в госпитале спецхимией с эффектом отложенных галлюцинаций. Происходящее походило на сюжеты книг, которые я постоянно читаю, чтобы разгрузить голову. Немного авантюрности, немного тайны, немного эротики, немного нелепости, ночь, живописная природа, близкая гроза. Дзенин с прошлым и юный правитель, солдат и демон. …Нет, я ничего не желал знать о последнем. Не хотел выяснять, что именно и откуда он знает обо мне. Подростки бывают очень упорны и крайне навязчивы в преследовании своих целей. Может, медсестра проболталась. Или ребята из команды Куренай. — Я знаю, о чем вы думаете, Хатаке-сан, — сказал он. — Это похоже на книжки Джирайи-самы. Я ни одной не читал, потому что в Суне такая литература запрещена. Но мне пересказали две. У меня есть сюжет, однако никто не может написать его. Он о политике, государственной измене и любви. Там много крови. Я не умею писать книги, поэтому решил прожить то, что не дает мне покоя. — Вы пришли поговорить о книгах? — откинулся я на траву. Зря я решил, что разговор будет быстрым и деловым. Каждая новая фраза расшатывала найденный баланс. Хотя это было по-своему интересным. — Нет. Я хотел поговорить об Акацки. Я имею архив на пять человек. Хочу обменять его на ваш. — Почему вы не поговорите об этом с Хокаге? — Я не доверяю женщинам. Я пожал плечами. Не известно, что у него на уме, но предложение было нужным. Параллельно пришла мысль: он может лгать. — Отчего бы вам не обсудить это с капитаном АНБУ Морино Ибики? — я указал на его плащ. — Потому что я хочу обсудить это с вами. Очень непривычный довод. Я поднял бровь. Все равно он этого не увидит. Видимо, он заметил или угадал. — Если хотите знать мои мотивы, вот они: Ибики-сан штабной работник. Он работает с готовой информацией, которую получает через отчеты, либо с той, которую получает в допросном отделе. Акацки не являются для него приоритетной проблемой. Отчеты могут быть… не полны. Память искажена или стерта. А вы разведчик и работаете в аппарате Хокаге на других основаниях… я пока не разобрался, на каких. — С каждым его словом я охреневал и очень жалел, что не могу выпить немедленно. Это что, мальчик 16 лет?.. — В любом случае, вы ведь учили Узумаки Наруто?.. Если то, что я знаю, правда — вы точно заинтересованы, Хатаке-сан. Значит, вы знаете то, что неизвестно Хокаге и АНБУ. — И тут он приоткрыл губы. Хищная белая улыбка, два удлиненных клычка. В воздухе запахло электричеством. Мысленно я спросил себя, отчего жизнь столь неудобная штука. Почему бы сейчас не вызвать своих собак и не помчаться с ними через лес, пьянея от близкой грозы, ломая ветки, дыша полной грудью почти здорового человека?.. Почему я сижу здесь и слушаю это? Потому что ты любишь родину, — сказал внутренний голос. — И потому что мальчик прав. Он джинчуурики, как и Наруто. Акацки охотятся за Хвостатыми Зверьми. Для него это — дело жизни в прямом смысле слова. …Но неужели его собственная разведка столь слаба? — Я знаю не так много, — сказал я. — Акацки носят особые кольца, это род связи либо другая техническая необходимость. Работают парами. Их база в Стране Дождей. Они очень опасны, так что вряд ли стоит слушать кого-либо из них или пытаться расколоть. Вы поступили легкомысленно, общаясь с Итачи Учихой. Он смотрел на меня странным взглядом, надбровные дуги сошлись. Я сказал глупость?.. — Вы не помните, Хатаке-сан, что говорили мне в прошлый раз? Про Итачи Учиху? — Я что-то говорил?.. — какой прошлый раз?.. — Признаться, не помню. — Я потянулся к поясной сумке и вынул флягу. — Да, вы писали мне о его технике Шарингана. (Я?!) и сказали, что Итачи — несчастный человек, который любит Коноху. Что он не предатель. …Я вынул пробку, и теперь сидел с раскрытой флягой. Напряжение, казалось, вливалось в меня не только из воздуха, но и через почву. В кронах шумел ветер. Я ничего не понимал. Я не мог сообщить подобные вещи этому мальчику, кем бы он ни был. Это тот уровень откровенности, который недопустим даже в компании старых друзей. — Хатаке-сан, — сказал он. — Прошу простить меня за этот разговор, но вы мне дороги. Я должен сделать это. Вы потеряли память.* * *
…Он лежал напротив меня в высокой траве, не близко и не далеко. Пил из моей фляги — жадно, залпом, словно что-то сжигало его изнутри, гнало вперед, какая-то щенячья неразборчивость. Во фляге был медицинский настой на 72 градусном спирту. Неужели я действительно занимался с ним любовью?.. Я ничего не помнил. Может быть, я был тогда счастлив, куда счастливее чем теперь. Был ли я влюблен в него? Я действительно сравнивал его волосы с лепестками сунских маков? Это странно, невозможно, немыслимо. Я люблю женщин. Всегда любил их. Как бы то ни было, он не в моем вкусе. Я не люблю эксцентрику. Не люблю экзотику. Я спокойный человек, у меня одинокий налаженный быт, я стремлюсь к скуке, потому что ее так мало в моей жизни. Все, кого я любил, давно мертвы. Неужели он действительно попал под Тсукиеми из-за меня, и это не голос его гордости?.. Что сделал с ним Итачи?.. Непроницаемая маска лица. Неужели он позволил Ибики копаться в своей голове?.. Как он смог уйти, там кругом охрана?.. Снял Ибиков плащ и вышел?.. Почему он голый? В каком состоянии он попал в палату АНБУ? …До чего докопался Ибики? И — по кругу — что делал с ним Итачи? Что сделал с Итачи он сам?.. В каких обстоятельствах включился Шаринган?.. Что за провокация?.. Он лжет, — продолжал убеждать меня разум. — У него нет ни одного доказательства. Шиноби Суны заключали союз с Орочимару. Они работали против Конохи. Он работал против Конохи, был отвлекающим маневром, когда Орочимару убил Третьего. Это может быть до сих пор актуально. Сидящий передо мной человек — неконтролирующий себя убийца, он начал убивать с четырех лет. Нет, гораздо раньше. С момента рождения. Теперь его ум догнал его нин-техниики, и… я все еще не представляю, отчего не встаю и не растворяюсь в листве. Глупо и тягостно говорить о прошлом в два часа ночи на заброшенном блокпосте. Но я чувствовал обращенное на себя желание. Хотя нет. Это было что-то иное. Он вернул мне флягу. — Я никогда не ставил вам условий, Хатаке-сан, — сказал он негромко, отчего его голос стал бархатным и одновременно печальным, но в нем присутствовали шумы, некие всполохи интонаций. Если бы голос имел цвет, этот был бы темно-вишневым. — И никогда не поставлю их, знайте о том. Вы вправе ничего не помнить и вправе не любить меня. Я никогда не был любим, и полагал, что готов жить без этого. Надо отдать вам должное — вы не лгали мне, что любите. Но есть вещи, которые ни с чем не спутаешь. Моя любовь к вам была такой огромной, сияющей, словно… выламывалась из моего тела, я был не в состоянии молча носить ее в себе, она рвалась наружу как вопль радости, как… свет. Понимаете? Это были самые счастливые дни в моей жизни. Они пахли вашим Райкири, которое вы применили ко мне… неважно почему. Все произошло мгновенно, словно в этом не было человеческого решения. Словно все было решено с первого слова, которое сказали не то Вы, не то я. Поэтому я поклялся, что буду преследовать вас до конца своих дней, вы — моя добыча, если вы откажетесь от меня — я сломаю вам каждую кость, вырву их из грудной клетки и ворвусь туда песком, как в разоренный храм, чтобы понять, по ком рыдают мертвые, чтобы ласкать каждый нерв вашего тела, чтобы быть с вами с изнанки кожи. Если ваш левый глаз будет превращать вас в истощенный труп, я вырежу его и войду в глазницу, а если вы умрете — я достану вас с того света, и напомню о себе. Месяц назад вы словно надломились… вы сказали мне, что не можете выдерживать такое напряжение… Прошу вас, относитесь к этому теперь как пожелаете. Но вы должны знать. Так чувствую. Я сидел и тупо ерошил волосы на затылке. Политика, Акацки, вероломство Суны, охота за биджю, стратегия АНБУ, даже результаты моей последней миссии — все это утонуло в тумане. Беда никогда не приходит одна. Да, настоящая проблема лежала передо мной в траве, и ее размер действительно имел демонический размах. Я ничего не помнил. Я никогда не слышал подобных слов. Я наверное даже не представлял, что они существуют. В шиноби напротив меня без всякой границы соединились высоты любовной поэзии с самой глубокой страстью к разрушению, дух и плоть словно поменялись местами. Я отвернулся, оттянул край маски и выпил.* * *
Большой жгучий глоток разлился по венам огнем, и окружающее пространство постепенно стало искажаться. Спасительная легкость — гарант беззаботности. Я смотрел поверх растрепанной головы и видел размытые кипы деревьев, задернутое небо — серое и светлое, в подтеках акварельных туч, черные провалы между стволами, опознавательной столб блокпоста. Ночная прохлада приятно студила шею. Столб совершенно расплылся. Красные волосы напротив меня, наоборот, были очень четкими, прядь к пряди, хотя цвет их был неопределим. — Послушай, — я протянул руку, дружески касаясь его плеча. — Может быть… …Он взметнулся и отпрянул от меня, словно я заразен. Его прозрачные глаза ни на миг не теряли прицела. Однако одного мгновения мне хватило, чтобы понять: он дрожит. Он говорил мне спокойным голосом вещи, которые были либо трудны для него, либо вызывали мощные чувства. Он смог совладать с голосом, но не смог совладать с телом. — Прошу вас, не надо, Хатаке-сан, — бесцветно сказал он. Я снова поднял руки и улыбнулся. Это никак не исправило ситуацию. В воздухе продолжало накапливаться напряжение, но алкоголь сделал свое дело. Запахло чем-то сладким, словно вдруг обострился нюх на ночные цветы. Я выпил еще. Он сверлил меня взглядом. Ужасные темные тени вокруг глаз, зола пустыни. Так выглядят симптомы перелома основания черепа. Или почти так. Если забыть, кто он… — Может быть, — вернулся я к своей мысли, — ты просто не можешь больше находиться в одиночестве?.. Ты уверен, что любишь меня? Может быть, ты просто меня хочешь?.. Твои слова кажутся мне смутно знакомыми, но я не подхожу для Кадзекаге-доно. Чувствую себя таким же сексуальным, как мертвый щенок. Он рассмеялся. Скрипучий, резкий, самозабвенный смех: как напильником по жести. Он даже запрокинул голову, отчего его кадык четко обрисовался под тонкой кожей. Но глаза его не смеялись, они все так же смотрели прямо в мои. — Не знаете, отчего, Хатаке-сан, почти все люди… если речь заходит о неразделенных чувствах… всегда либо придумывают себе диагноз, либо советуют найти кого-то лучше их самих?.. — он резко опустился на траву, припав на руки. Плащ распахнулся, но было слишком темно, чтоб проверить догадку. — Разумеется, я желаю вас. Но никто, хотя бы раз соприкоснувшийся с голосом сердца, никогда не перепутает похоть и любовь. У вас такая концепция: сексуальная жажда как побег от одиночества, да? Знаете — она ничего не стоит! Я выпил еще и протянул ему флягу. Я не мог себе признаться в этом, но да: он был красив. Невероятно, пьяняще, сильный хищник, еще не вошедший в возраст, но уже достаточно мощный, чтобы гипнотизировать и хватать кого пожелает. Он одурял. Сладкий запах стал сильней. Пришла нелепая мысль: это его пот, феромоны, перегной всех мертвецов, которые разложились в его песке. — Любовь, — сказал он, и вздернутая верхняя губа обнажила влажный блеск, — любовь это не чувство. Это не эмоция, не переживание, не жажда, не голод по родству. Любовь это стихия. Я дал слово любить Вас, и не отступлюсь от него. Таков мой путь шиноби. Поворот назад, обида на вас или жажда непременно быть с вами были бы для меня падением в бездну, где есть только ненависть и кровь. Потому что непринятая любовь становится болью, а боль — это месть. Вы ничего мне не должны, Хатаке-сан. Вы… совершенно свободны. Он запрокинул голову и выпил из фляги — резко, угловато, мальчишеским жестом. Его кадык дернулся — и я ощутил непреодолимое физиологическое напряжение… животное желание… реакцию на чужой глотательный рефлекс. Это было ни на что не похоже. Все мои седины разом завопили о непреодолимости границ. 16 лет. Его душа старше моей, — напомнил я себе, — она слита с тем, кому сотни и сотни десятилетий. Пустынный дух монаха, песчаный ифрит, Ичиби, играющий с ветром, демон сладострастия, самый последний из всех, самый слабый из всех, и самый ужасный из всех, поскольку ближе прочих к человеку. Вот так он, значит, и пожирает свои жертвы. Я исполню все твои желания, сын женщины, и выпью твою душу. И думаешь — о да, это и есть счастье. Нет. Конечно, нет! Я лег на траву, закинув руки за голову. Между нами было достаточное расстояние. Он не приближался. Запахнул плащ и оперся на руку, полуприкрыв глаза. Абсурд нарастал. Лгал он мне или нет, ситуация была ясна. Слова про любовь мало стоят в нашем мире поступков. За любимых людей отдают жизнь, закрывают их собой в бою, либо с ними следует соединить тело, и это самый приятный путь. Подлинная любовь почти неподвижна, как я помнил с детства, она опирается на глубокое внутреннее родство. Соединялся ли я когда-либо с таким человеком?.. Очень глупый вопрос. С товарищами не спят. Анко, Куренай, куноичи Конохи — боевые товарищи. С друзьями и родственниками не спят, с учителями не спят. Это непристойно, опасно и против природы. Для успокоения природы существуют наемные женщины. Ты закоренелый лицемер, Какаши, — сказал внутренний голос, или это был спирт. — Ты думал об этом, когда был немного младше собеседника. Но тебе не хватило пороху. Вот так: не хватило пороху. А потом все эти люди умерли, и ты перестал ломать голову о любви. Теперь ты о ней только читаешь. Потеря или приобретение? Ядовитая тоска разлилась по венам, как свет дальних зарниц. Ветер нагнул кроны, шум тысячи листьев… нужен разряд молнии, чтобы очистить сгущенный воздух. …А что такое любовь, если не гроза? Я не способен, — знал я. Давно не способен. Тебе надо встать, Какаши, попросить прощения, поклониться и уйти. Не тяни время. Он ждет твоего согласия или объятия, если допустить, что ты хотя бы раз целовал его. …Тугой удар крови в низ живота оказался для меня новостью. Мысль о поцелуе была очень паршивой. …- нил свой Мангекью Шаринган… — донеслось из темноты. — И когда я понял, что нахожусь в гендзюцу, уже не имел никакой возможности прервать его. — Холодный голос информировал меня, и странным образом это казалось успешной тактикой смены темы. — Я попался как младенец. — Пауза. Где-то закричала ночная птица. — Акацки-сан… прибег к изобретательному многофигурному насилию извращенной природы. До этого никто и никогда не прикасался ко мне подобным образом. Воображаемое переживание не играло никакой роли — оно было реальным. И этот счет, если вы помните — просто невероятно бесит! …Я кивнул, это было ошибкой. Надо было пользоваться паузой. Теперь прервать его речь невежливо. Всплыли неприятные воспоминания. Многофигурное насилие — да, он очень хорошо информирован. Но откуда? От Морино Ибики? От Хокаге? Маловероятно. Будь он сто раз носителем демона, шиноби Конохи не так просты, чтобы… неужели я сам ему рассказал? Отчего я так держусь за мысль о шпионаже? Оттого, что мне невыносимо слушать его? Предположить, что он на самом деле… — Акацки-сан не был груб, — механически неслось из мглы, — но он почти сломил мою волю. Тот факт, что я многое понял о принципах его существования, никоим образом не изменило того, что толчком к этому выступили Вы. Вы сказали мне, что он не предатель, и его глаза — защита вашей деревни. Но винить вас я не могу. Иначе перестану себя уважать. В каком-то смысле я получил то, что хотел — знакомство с техникой Шарингана. …Зачем он говорит это, и отчего я все еще спокоен? Что он вкладывает в слова «многофигурное насилие»? Если б не оговорка «извращенной природы» — я мог бы решить… — Акацки-сан думал, я потеряю сознание… Но я видел, как Итачи пытается уйти, и как песок не пускает его. Побег это трусость, я был взбешен им. Потом обрушился дом, далее не помню. АНБУ выясняло причины разрушений. Вы первый и единственный человек, который знает об этом, кроме Итачи. Морино-сан не докопался… Собственно, это все. Не знаю, отчего Вы постоянно противопоставляете любовь и желание! Может потому, что реализация желания может быть отвратительна! Раньше я такого не предполагал. Или в вашей деревне так принято? — Твоей ненависти мне не понять, думаю, — сказал я первое, что сумел. — Но что я точно понял, ты очень сильный человек, Гаара. — С каждым словом делалось ясно, что я понял нечто совсем иное, и с радостью бы разбил сейчас пару голов. — Не только потому, что пережил это, а потому что ты смог мне все это рассказать. И мы обязательно разберемся со всей этой информацией. — Я старался говорить убедительно, потому что что-то такое обычно и говорят… Что-то такое я хотел бы услышать в его возрасте, если… — Во всем, что связано с Итачи, я вижу некую утлость… но это не более чем мое восприятие. Лично я не желаю Итачи ни смерти, ни зла. Спокойный голос… Этот переход от рокота глубин, песочных придыхательных шумов к взрослой констатации был как контрастный душ. Пропустил мимо ушей мои утешения или понял их невеликую цену? Если все, что он сказал, правда, я должен буду признать, что на мне стояла техника контроля сознания, и я опасен. Потому что от простого алкоголя такого не натворишь. Отвечал ли я за этого мальчика, когда все случилось? Или по непонятной теперь причине — нет?.. — Мне странно и удивительно, что ты меня ни в чем не винишь, — я наткнулся свободной рукой на флягу. Луна пробилась из-за туч и снова скрылась. Терять было нечего. — Это странно и для каге, и для каге твоего возраста. Думаю, после всей этой правды ничего еще более ужасного моя совесть пережить не сможет, поэтому скажи… был ли я у тебя первым. — Да! — легко сказал он, — я выбрал вас и взял приступом. …Этот радостный голос напомнил мне, что напротив мальчишка. Я снова провел рукой по волосам, принятый алкоголь не способствовал соображению. — Прости, я правильно понял… Что я не… — тягучий ком в животе стал ощутимее. Что-то вместе с предчувствием озона входило в мое горло, скулы окостенели. Никто до этой ночи не осаждал меня так тотально, по всем фронтам. Глупо думать, что он хочет чего-то иного, и пришел за чем-либо иным. Ему следовало родиться на 400 лет раньше и носить одежды гейш. Одним только голосом, на расстоянии в три метра, он управлял моим восприятием. Это следовало прекратить. — Знаете, — прокашлялся я, — вот до меня вот только что дошло, что вы одолели меня в поединке и поимели. — Я улыбнулся глазами и привалился на локти. — Я иногда люблю, напившись и нет, рассказывать о своих многочисленных связях. Но не в моих обычаях привязываться к шиноби. У меня было довольно много связей в открытых деревнях, но они оказывались настолько не важны для меня, что сейчас я не всегда могу вспомнить имена и лица. Он не шелохнулся. — Ужасно, что вы это воспринимаете так, — вишневый тембр был укором. — Я любил вас так, что ласкал на расстоянии каждый ваш внутренний орган. Они переливались в моих руках, как драгоценности. Я подарил вам себя до последней клетки. Внутри вас. Из моих пальцев до сих пор идет чакра, и чем ближе вы, тем сильнее ее жар… Я почти вдвое младше вас, Хатаке-сан, но внутри меня находится существо, которому сотни лет. Оно мыслит через мой разум, и я ощущаю тени его чувств. Я не всегда могу разделить его душу — и мою. Порой мне кажется, что все лучшее, самое зрелое во мне — это ОН. И я смертельно боюсь задать вам вопрос — кто я вам? …Атака не прошла. Это страшный противник, — понял я, — впрочем, неважно, он этого и не скрывает. Я закинул руки за голову: — Маа, в моем нынешнем состоянии мне сложно шлифовать фразы, главное, чтобы вы вообще могли разобрать мое бормотание… …Что бы я не сказал ему — сделал бы только хуже. Я уже понял, что момент для прощания упущен. Я должен лежать в траве, потому что сроднился с ней, и, как подсказывал ком в животе, мучиться двойственностью. Двойственность мира порождает страдание. Видимо, я сроднился с ним так же, как с этой травой.* * *
Он отвернулся. Под усиливающимся ветром зашелестел подлесок. Я тщетно уверял себя, что он не уходит из вежливости. — Спасибо за вашу откровенность, — примиряюще сказал я. — Но не стану чрезмерно злоупотреблять ей. И, надеюсь, вас не разочаровала моя некоторая… безэмоциональность. Очень трудно переварить все, что я узнал о себе за этот час. — Хатаке-сан, — сказал он, не поворачивая головы, и в его голосе послышалась улыбка. — Если б я желал обмануться… или воспользоваться шансом повысить вашу эмоциональность, я не стал бы сбрасывать с плеча вашу руку. В небе загрохотало. Я не мог понять, понимаем мы друг друга с полуслова, либо не понимаем вовсе. Надо было постоянно напоминать себе о втором. Он действительно младше меня почти в два раза. Но в отличие от меня, по пути к цели не пренебрегает ничем. Над деревьями полыхнуло, и с неба упали первые капли. Они были мелкими, осенними, и сильно походили на мою будущую старость. Правильно ли я понял правителя Скрытого Песка? Что будет с репутацией Конохи и моей в частности, если я ошибся? Это вызовет ужасные насмешки. Где моя обычная легкость в отношении к подобным вопросам? Подождать, пока не останется ни одного сомнения? — Я сказал вам все, что хотел, Хатаке-сан, — тускло пробился сквозь дождь надтреснутый голос. — Если желаете, можем обсудить стихосложение или возможность моего обучения гендзюцу… или мою технику песчаной молнии, она далека от совершенства, между тем без нее трудно сопротивляться чакре земли. Многие нукеннины используют землю. — Я понял, что вы устали, казекаге-доно, — размазал я воду по лицу. Контуры собеседника в ореоле дождя были немного размыты.- Возможно, я должен был как-то помочь вам… и не смог. — Не трудитесь. Я знаю, что вы подозреваете меня в двойной игре, потому что вы были и остаетесь анбушником. Лучше дайте еще вашего пойла. — Вы же знаете, я давно не работаю в АНБУ, — протянул я ему фляжку. Он сидел далеко, и не смог бы взять ее, если б не встал и не приблизился. Так я проверил бы свою догадку. …Струя песка поднялась из земли в метре от меня и схватила флягу. Мои пальцы с некоторым усилием разжались. «Дурак», — выругался я. Дождь, не успев разогнаться, пошел на убыль. В небе поминутно грохотало. Свежий порыв ветра приятно остужал горячую голову. Вместе с запахом листвы и ночной влаги он пах сладким ароматом какого-то тяжелого наркотика. Ветер шел из-за красной головы мне в лицо. — Прошу вас, Хатаке-сан, сделайте одну вещь, — наклонилась вперед голова. Голос снова углубился, я расслышал в нем ноты придушенного ликования. — Пожалуйста… покажите мне вашу татуировку АНБУ. Это важно! — Зачем? — тупо спросил я, однако правая рука потянулась к замкам жилета. — Я действительно работал там, и если это имеет какое-то значение… Знаете, один мудрый человек из «Ичираку-рамен» как-то сказал мне, что хотя поступки и определяют человека, человек — это не его поступки. — Я свалил наземь жилет и оттянул с правого плеча горловину. Повернулся, чтобы ему было видно. Дурацкий алый завиток в проеме между глухой майкой и спущенной тканью. Он даже привстал на руках. — Прошу прощения… я не вижу! Там должен быть шрам, пересекающий знак. Он там?.. Я вывернул голову и посмотрел. Бледный тонкий шрам, должно быть от куная, шел поперек завитка. Совершенно не помню, откуда он взялся. — Да, но это не что-то символическое, как с хитаями… не думайте, — напрягся я. К чему эти вопросы? — Да! — красная голова откинулась на траву, и я услышал гортанный, самозабвенный смех. — Я было решил, что вам не только подправили память, но и отшлифовали тело! Знаете, как много мыслей проносится в голове за минуту?.. Например, что можно выйти из госпиталя девственником! Реакция поставила меня в тупик, хорошо, что я давно утратил способность показывать это. Я рассмеялся. — Ну, считать шрамы… это также глупо, как считать седые волосы. — Еще бы! — продолжал смеяться он. — Вам не нужно считать ни свои седые волосы, ни шрамы, Хатаке-сан. Но вот свои я посчитаю! …Я отпустил горловину. Сказать, что положение было глупым, значит ничего не сказать. Он оставил на мне этот шрам… Интересно, при каких обстоятельствах? Горячая кровь снова ударила в живот. И в этот момент я увидел, как рядом со мной от земли поднялся песок. Тонкая желтая дорога шла по траве к чужому рукаву. Смех затих также внезапно, как и начался. Песок стоял на уровне моего лица и был похож на взвесь — разряженную, подвижную, изменчивую, от нее разило чакрой. Испугаться или гори все синим пламенем? — Простите меня, — разобрал я тихий, низкий голос. — Я вел себя малодушно. Глупая стеснительность никогда никому не помогала. Но вы сказали о том, что человек — не то же самое, что его поступки. Не надо стыдиться своих поступков. Спасибо вам, — и в этот момент весь его песок устремился ко мне. Я поднял локоть, чтобы закрыть лицо. Конечно, этот рефлекс был непрофессиональным: песчаная пыль просочилась под горловину, затекла в рукава, прошла сквозь все швы и облепила кожу. Какая-то пародия на песчаную броню. Нет. Через минуту песок начал двигаться. Стянувшись под одеждой в бесконечную ленту, он медленно, без малейшего стыда ласкал меня в местах столь укромных, что я, кажется покраснел. Песка было много. Я чувствовал его руку на спине… хотя почему руку? Через миг это стало похоже на веревку, потом снова на пальцы… на груди, и… боже, мое лицо стало вдвойне глупым от улыбки облегчения. — Напомните мне, — сказал я, — мне… нужно как-то реагировать? — Я никогда не ставил вам условий, и конечно не поставлю впредь, — внимательные светлые глаза были прищурены и пожирали мое лицо. Рука сжималась и разжималась, управляя песком, пальцы перебирали невидимые нити. — Я… никогда не повторяюсь… Я щелкнул сквозь одежду по неутомимому песку. Вскочил на ноги. — Там полно моей чакры, — замогильным голосом сказал он. -Ксо… — я попытался вытряхнуть песок, но не тут-то было. Он сдавил меня самым неподобающим образом в ожидаемых местах. Колени подогнулись. — Э-эээ… вы что, взываете к моему безумию? — Да! — ликующий голос развеял последние сомнения. — Только пожалуйста никому не говорите об этой ночи, — сделал я шаг по направлению к нему. Желтая дорога хорошо виднелась на траве. — Мало того, что было неразумно пить с политиками и детьми… — Я никому не скажу! — песок снова зашевелился, и я, должно быть, потерял голову. Светлые глаза были очень близко. За шаг до них песок просочился в мои штанины и затих. Наркотический дурман бил по обонянию, весь его песок пах им. Я быстро сдернул маску и коснулся его губ. Незначительный, пробный поцелуй. И мгновенно отскочил, натянув ткань на лицо. …Ничего не произошло, песок не раздавил меня, хотя я каждый миг был готов заменить себя бревном. В тихом шелесте листьев слышалась ирония. Его рот легко и мягко поддался мне, и теперь моя разведка казалось нелепой. Лицо напротив было как прежде бесстрастным. Я улыбнулся глазами: — Прошу прощения, Казекаге-доно… Я зашел слишком далеко. Теперь я вижу: вы были небезразличны мне в другое… несомненно более счастливое время… Еще раз прошу простить меня. — Нет! — громко и четко сказал он, все так же не двигаясь, даже не моргнув. — Вы что, подарили мне поцелуй милосердия?.. Из-за истории с Шаринганом?.. Жалеете меня, Хатаке-сан? — Тут он ударил кулаком в землю, и мощь удара отдалась громче раскатов давешнего грома. Ни трава, ни влажная земля не заглушили его. Огромная стена песка тут же поднялась за его спиной и растеклась подковой, высокой, подвижной, со всполохами ряби по верхам. Она дрожала, и тот, кто вызвал ее, тоже содрогался — сжимал кулаки, видимо, не давая ей обрушиться и затопить поляну. Вершины леса я не видел — только стена песчаной арены. Ужасное зрелище. — Хотите дать шанс расстаться с вами мирно и без пролития крови? — неподвижное лицо треснуло. — Как это принято у взрослых, избитых жизнью людей? Знаю, что каждый из нас приписывает другому только собственные чувства. Но отчего такая простая вещь как… любовь… — стена песка замерцала. — Отчего в этой простой вещи мне отказано?! Я встал. Ненужные вопросы «отчего он не нашел себе милую девушку» или «что было бы, если б на его месте оказалась Хокаге» отпали за ненадобностью. — Поцелуй милосердия унизителен, вы правы. Но я полагаю, ваша песчаная броня так и так меня не пропустит. — Но я снял для вас свою броню! — куски треснувшего песка осыпались с его лица. Кожа под ними была ослепительно белой. Матовый фарфор. Окрестный песок дышал и колебался. Очевидно, он сказал мне правду: не всякий в силах вынести подобное напряжение, совмещенное с неизвестностью. Я содрал маску и открыл Глаз. …Слепок его будущего, еще не совершенного движения, стал очевиден: припадение на руки, вытянутая шея, пригнутая к земле, песочные щупальца вокруг моих ног и рук, отрыв от земли, песчаная крестовина в воздухе, его прыжок вверх, глухая сфера вокруг нас обоих, я должен клонироваться немедленно либо не думать об этом больше. Зачем думать, если мы хотим одного?.. Его подбородок поднялся, и я впился в его губы зло, быстро… надолго. Мне казалось, я чувствую его кровь на языке, что наверняка было иллюзией. Он схватил меня за плечи, качнулся назад, почти выскользнул. Перехватился ртом, чтобы было удобнее проникать в меня. Качнулся навстречу. Острый клычок оцарапал мне нижнюю губу. Его язык замедлил движение, мягко лаская мой справа… слева… поощрительно… переходя на изнанку губ… он то почти выходил, мягко обняв по одной мои губы своими, скользя по ним своим узким, небольшим ртом, словно усыплял или благодарил, то сжимал их тисками, вламывался внутрь и столкновение возобновлялось, с каждым разом откровенней. Его исследование не было заявлением прав или попыткой понять мои границы. Не было провокацией. Он так… играл. Я не знаю, кто научил его этой манере, но она точно не походила на обычный поцелуй. Поцелуй не может длиться так долго. Я понял, что он победил. С трудом оторвался от него. Вломится он в меня подобным же образом, если… …невозможная мысль. Тело реагировало нелепо: оно не противилось. Противились остатки моего достоинства. А им — остатки табеля о рангах: его ранг выше моего, поэтому… Ксо, я кажется пытаюсь оправдаться. …Моя рука зарылась в его волосы, гладя затылок. Тонкая шея, тонкая кожа, не знакомая ни с солнцем, ни с холодом, ни с болью. Может быть, ее ласкает лишь ветер… иногда. Он мотнул головой и наклонился к моей руке. Провел носом по железной накладке; впитывал ее холодный запах? Перевернул ладонь, лег на нее краем подбородка, прикусил пряжку. Молча. Выжидательно. — Что я должен сделать? — не выдержал я, чувствуя нехороший озноб. — Решите, потому что решать теперь можете только вы… Я все еще могу уйти… — проклятое блеянье, чертова вежливость. — Ваши перчатки отвратительны, — сказал он, глядя вниз. — Они грубые. Зачем эти железки? Брезгуете, Хатаке-сан? Я знаю, что очень страшный. Но ваш ремень колется. — Он наконец поднял глаза, я увидел в них влагу. Она тонкой дорогой текла по щеке, совершенно не изменив выражения его лица. — Вы совершенно измучили мой разум, Копирующий. У меня совсем не осталось гордости. У меня остались только… — Забудь, забудь, — сорвал я перчатки. Что я наделал? Руки внезапно перестали слушаться. Я рывком стянул через голову два слоя одежды, расстегнул ремень. Я никогда не раздевался с такой скоростью и яростью, даже перед медиком в середине лихорадки. …Но это и была лихорадка. Во мне поселился жар чужого тела. Щедрый дар, которому не находится слов. Поясная сумка отлетела вместе с ремнем, рассыпались сюрикены. Промедление казалось мне позорным, трясущимися руками я разрезал бинт и остатки одежды, что-то выпадало, звенело, но громче было мое дыхание. Что я наделал? Лицемерное рассуждение о боли… Отчего каждый из нас всегда думает о той боли, которую готов вынести сам, и не видит, что происходит прямо перед его глазами? Какие еще доказательства нужны тебе, копирующий гордец?.. …Я вынул его из распахнутого плаща одним движением. Ни клочка иной одежды на нем не было. Он вытянул руку, прибивая песок. Тот растекся кольцом, встал за моей головой. Показались кроны деревьев. Пока я сажал его на свои колени, он хватал воздух другой рукой, управляя своей стихией. Сильные, цепкие движения. Он был очень напряжен, и я неверно истолковал это. Дело было… не во мне. Тело его было хрупким и совершенно белым. Канонический признак красоты. Мне казалось, оно сломается, пока я, держа его под лопатки, покрывал безволосую грудь поцелуями, укусами, вымещал на нем ярость на себя самого. Он не чувствует чужих касаний в своей броне… мне следовало быть осторожным, но я… не мог. Его шея запрокинулась, словно тело было лишено головы. Где были его руки, я не помню. Бедра и колени обнимали меня, как стальная ловушка. Так действуют наездники на верблюдах, занятые сабельным боем. Песчаная взвесь, разлитая вокруг, льнула к нему, высушивала влагу, слюну, пот… Он был бесчеловечно… чист. Но его кожа принимала все мои следы, пара из них кровоточили. Меня не оставляла мысль о том, что сам я пахну казармой, мокрой псиной, я чувствовал горький пот, пары принятого алкоголя, терпкий запах возбуждения. Как его не стошнит. …Очень глупый вопрос, достойный ребенка. Любящие люди этого не замечают. Для них наша вонь — многогранный аромат тысячи вишен. Я хотел его уничтожить. Я не любил его, я не знал его, он не был мне близок. Но я желал его как никого другого. Мне было больно от того, что он ко мне испытывает иные чувства. Разум плыл от дозволения быть тем, кем я являюсь на самом деле. Заказным убийцей. Я понимал, что он примет все, что я сделаю, с благодарностью. Значило ли это, что я должен забыть, кто он? Его любовный голод был зрим, горячий взведенный жезл. И да, на его теле не было ни одного волоса. …Скоро оно стало текучим, как жидкая фарфоровая масса. Дрожь прошла. Было что-то странное в том, как он отдается наслаждению. Самозабвенно, без спешки, словно возбуждение само по себе было для него ценным. Словно любая фаза этой игры могла длиться бесконечно, без насыщения. …У него не было никакой «программы действий». В отличие от меня. Я оторвался от его шеи и провел губами по плоскому соску. Никакой реакции. Видимо, я банален в своих представлениях… Злоба на себя ускорила мои движения. Хорош я буду, если не совладаю с ребенком. Он отклонился. Яркие следы на его груди напоминали кольчугу, ряд к ряду. Локти разжались, и он стал медленно опускаться в замке моих рук, пока его волосы не коснулись земли. Изгиб его спины жег мне ладони. Теплые пальцы беззаботно гладили мое бедро. Я закинул его колено на свое предплечье — и тут мне в ключицу уперлась его стопа. Останавливающий, запретный жест?.. Нога была непривычно гладкой, словно отполированной песком. Я знал, что уже не могу остановиться, и это вынужденное промедление разливалось под веками чернотой, я почти ничего не видел правым глазом. Его стопа касалась моей шеи, и ее ласкающие движения были ни что не похожи. Прозрачные глаза смотрели на меня ясным, взрослым взглядом. Ни пелены опьянения, ни тумана страсти, ни смущения. Скорее там читался приказ. Самый мягкий из всех, которые мне когда-либо отдавали. Я наклонился вперед — стопа соскользнула мне на спину, плечо вошло во впадину под коленом. Он отвернул голову и закрыл глаза локтем. Другая, откинутая, рука шевелила пальцами, прибивая к земле Песок. Его приоткрытый рот улыбался.* * *
…Почему сейчас, мчась по дну оврага за глиняной птицей, я вспоминаю этот рот? Он ни разу не сообщил мне ничего приятного или мудрого. Он действительно создан для отрывистых слов-выстрелов, которые страшнее укуса. «В отличие от людей, Хатаке-сан, книги имеют тираж». Он не мог знать, что под лучами взошедшего солнца на заброшенном блокпосте я сделал все, чтобы от него избавиться. Рассеянно гладя его по спине, я выудил из песка свою книгу и погрузился в чтение. Он что-то говорил мне своим вишневым, мучающим меня голосом — про вечную любовь и про мою вечную ему принадлежность, про сотни способов, которыми он желает любить меня, «да-да», «да, очень интересно», — отвечал я. Может быть до него дойдет, что все произошедшее — единственный и последний случай подобного свидания?.. Я помню не то, как он молча сжал кулаки, и его песок обволок мою книгу, спрессовавшись в кирпич. Как глухо испорченный том упал на землю. Я помню, как его кожа проехалась по моему боку, когда он встал: «В отличие от людей, Хатаке-сан, книги имеют тираж. К вечеру вы несомненно купите себе новую». Что он мог знать о пагубности привычек, о старых долгах, о полке с истрепанными томами в углу над кроватью, о бесстрастии в бою? Мое бесстрастие не так велико, когда в спину кричит сын Минато: «Скорее, скорее, мы же спасем Гаару?» Красный труп в птичьей пасти, песочные черепки. Я вижу край бордового подола, вывалившийся из глины. Я знаю, что некого спасать, все кончено. Меня гонит долг и холодная ненависть. Словно ветер в пустом доме, она свистит в моих ушах. Мелькают ветки, листья, стены оврага сумрачны, как вышло, что я всегда опаздываю? Саднит под сердцем, но это от скверных мыслей. …Когда я поднял его с травы на свои колени — он нащупал рукой сюрикен, один из тех, что просыпались из моей одежды. Рассек мне грудь молниеносным, точным движением. «Четыре жидкости ушли в песок, теперь вы принадлежите мне до конца моей жизни». .Лучше бы он сказал что-нибудь нежное. Я понял бы его лучше. Он не мог знать, что ни один человек до него не открывался передо мной столь полно, безболезненно, абсолютно. Любовный акт с ним не стоил мне никакого напряжения, кроме того, что шло от ума — из прошлого опыта. Как выяснилось, совершенно непригодного. Я думал, он сможет использовать нашу связь во вред Конохе… станет преследовать меня депешами… будет краснеть в моем присутствии или впадать в гнев, это станет неприличным. Что он будет мстить моим ученикам, если что-то его не устроит. Я думал, что любое посещение Суны будет для меня тяжелым испытанием. Я думал, что буду ждать его депеш или намеков… что буду ждать его самого. Я не успел им насладиться, не успел распробовать, каков он. Слишком бурно, слишком быстро, слишком… в бреду. Нельзя привязываться к шиноби, особенно из другой страны. Он слишком юн, чтобы знать все это. Есть разные степени родства. Терять близких людей, и терять любимых людей — совсем не одно и то же. …Какая разница. Итог всегда один. Я не сказал ему, и уже не скажу, что мое Райкири оба раза было призвано уничтожить его. Конечно, не его жизнь — его попытки сближения. Я долго восстанавливал память, и ее полотно местами приоткрылось. …Когда я смог перевести дух и открыл глаза — я увидел, что он давно убрал свою руку от лица. Его канзи на лбу было ярко-алым, как плотоядный цветок. Не важно, что именно и как я делал. Он принимал во мне абсолютно все. Это было жутким и опасным искушением. «Я исполню все твои желания, сын женщины, и выпью твою душу». И вот, она текла из меня вместе с потом и спермой, и его демон смотрел на меня двумя золотыми точками из потемневших зрачков. Я собрал чакру в руке, приподнял его спину и ударил в позвоночник разрядом Райкири. Джинчуурики очень живучи. Они мгновенно восстанавливаются. Ичиби не даст своему сосуду развалиться. …Весной, когда все началось, это было точно так же. Я отчего-то думал, что он либо посчитает меня подонком-из-АНБУ, либо оскорбится. Меня устраивали оба варианта. Какая разница, итог всегда один. Он раскинул руки, поглотив мое электричество — из его ладоней выбили две желтые молнии. Желтые Молнии. Стена песка зазолотилась, приняв их. Лучше бы он убил меня. Я не мог понять. Как можно принимать удар на поражение как награду. За что мне послан этот мальчик, чистый и голодный, если только он — не моя расплата?.. …Думай, думай теперь, как отнять у врага его труп. Что стоит твоя память, если там нет ни одного подходящего способа? Что стоит твоя память, если ты не знаешь ответов на такое множество вопросов. …Не знаешь, какие следы его стопы оставляют на песке.