* * *
Хидан провел в общине два с половиной года. Как и тридцать прочих соискателей, он прошел «особую подготовку» — химические и биологические эксперименты над телом и сознанием, целью которых было окончательно расшатать психику и внушить вожделение к смерти. Хидан отлично подходил по базовым характеристикам: разрыв с семьей, подвижный болевой порог, высокий выброс адреналина, отсутствие приоритетов, быстрое впадение в ярость, слабый самоконтроль, богатое воображение, ненависть к обыденной жизни, ненависть к себе, жажда признания или покровительства, мистический склад ума, который принято называть одержимостью. Действующий Жрец секты стал первым человеком, которого Хидан заинтересовал сам по себе, в своих отвергаемых качествах. Теперь нужно было только одно: чтобы тело выдержало «подготовку». Первый год соискателям вводили химию, «очищающую сознание». Они учили догматы джашинизма, основные асаны, ясны и молитвы. Дзясин был древним умирающим и воскресающим богом, один аспект которого символизировал бессмертие, другой — бесконечную агонию. Эта бесконечная агония являлась высшей формой бытия, максимальным отражением жизни. Аспект бессмертия был стагнацией и отражал космическую пустоту непроявленного Хаоса. Дзясин бесконечно приносил сам себя в жертву, порождая чувственный мир, и тут же повергал его в хаос проявленный. Служение богу заключалось в болезненных кровавых жертвоприношениях, которые уподобляли каждого из жрецов божеству, а орущих жертв отправляли прямо в объятия шинигами, и таким образом владения Дзясина на земле расширялись. Догматы говорили, что предельная ясность мысли — Постижение — настигает человека в момент смерти. Практика первого года заключалась в умении переносить повреждения и терпеть боль. Тренировки были жестокими, отводить взгляд от глаз гуру, что бы тот ни делал с соискателем, запрещалось. Кары за ослушание были серьезными. Некоторые испытания были тайными, некоторые — публичными. Голод, жажда, антисанитария, многодневная неподвижность и многодневное молчание, неизвестность, страх перед любым появлением Жреца способствовали расцвету «темной ауры божества» и истощали нервную систему. Попытки нарушить «священный порядок» обучения карались смертью. Данная методика именовалась «семью вратами» и соответствовала Омоте Ренге — фронтальному Лотосу тайдзюцу. Соискатель должен был открыть в себе семь «врат» начиная с сознания: врата начала (изменение реальности), врата покоя (расслабление мышц и поглощение повреждений), врата жизни (контроль за витальной силой и преодоление страха смерти), врата боли (трансформация боли в ее противоположность), врата вида (преодоление человеческих свойств, техника крови), врата прозрения (контроль за психикой и регенерация) и седьмые врата потрясения (поэтапное переживание смерти без потери сознания). На этом этапе отсеялось одиннадцать человек. Кто-то сломался, не восстановился после травмы, половина тронулась умом, один наложил на себя руки. Двоим удалось сбежать, их трупы демонстрировались как «грешный хлам». На втором этапе изучался сам ритуал. Дошедшие до него, наконец, получили личные прозвища. До того кандидаты имели только номера. Действующий Жрец именовался по тому же принципу: его подлинное имя было неизвестно, община звала его Наригин. Так назывался горький гликозид, который давали кандидатам вместе с прочей химией, чтобы организм выбрасывал шлаки. Но, может быть, смысл был иной: превращенное серебро, одна из фигур игры в сёги. Физический тренинг на втором этапе ужесточился, включая контроль чакры, основы нинпо, стандартный набор уровня чуунина и техники проклятой крови. Тут следовало совершать ритуальные жертвоприношения — обычные убийства в сопровождении молитв, пока соискатель не станет готов к полному ритуалу. Материала для убийств было полно по всей округе. Но самой главной была мистическая составляющая. Неспособность впадать в экстаз дисквалифицировала. Неспособность получать наслаждение от собственной боли дисквалифицировала. Потеря сосредоточения на *сопровождении* — четком, медленном убийстве в состоянии психического сродства с жертвой — дисквалифицировала. Нарушение распорядка молитв дисквалифицировало. Парные тренировки со Жрецом сохранились, и тот с неестественной точностью опознавал, что творится в душе претендента. Хидан испытывал к Жрецу смешанные чувства. Он трепетал перед ним как сосудом Бога, и постоянно искал знаки, подтверждающие этот догмат. Каждое слово, каждый жест он впитывал всем телом, чтобы потом многократно прокрутить их в памяти, разложить на сотню оттенков и испытать привычную, глухую душевную боль. Это была боль отделенности, покинутости. Между одним из двадцати кандидатов и Верховным Жрецом не могло быть ничего общего, Бог всегда уходил к другим в поисках лучшего вместилища, и мысли его были непостижимы. Но если бы ни один знак, подтверждающий догмат, не нашелся — это было бы куда хуже. Это бы значило, что Жрец — просто выскочка и шарлатан, небеса пусты, а все они — тупые бараны, частично мертвые. Мозг Хидана скрипел, накачанный препаратами, пока решал эту простую, казалось бы, проблему: он смог обратить на себя внимание человека, но это оказалось невеликой ценностью, и если б его тело подвело его — он был бы сброшен со счетов, как сотни других до него. Как обратить на себя внимание Бога? Или все-таки на него обратил взор сам Дзясин-сама, когда привел в это место? Как понять, что Бог принял тебя? Сумрачное покрывало над будущим приоткрылось в тот день, когда Жрец вошел к Хидану с двумя кунаями в руке. В другой у него был короткий ритуальный штык. Хидан вскочил, не сумев подавить привычное возбуждение. Два факела отбрасывали от ног Жреца длинные перекрестные тени. — Сядь! — Сказал Наригин, кивнув на пол. Хидан сел на колени и уставился в глаза жреца. Наригин перехватил кунай и точным движением вогнал его в сонную артерию Хидана. — Двадцать пятый стих, — отступил он. Хидан начал читать. Кровь толчками выбрасывалась из раны, стекая по груди на пол, но торчащий кунай мешал ей. Постепенно шея стала неметь. Голос Хидана был четким и невыразительным, глаза смотрели на руки Наригина. Жрец медленно и крепко привязывал второй кунай к острию штыка. Что бы это значило? Неизвестность страшила. Хидан снова уставился в лицо Жреца, молитва была длинной, но так крепко выученной, что он не опасался сбиться. Наконец, Жрец перехватил штык на манер копья и направил его в левый глаз Хидана. Острие замерло в миллиметре от зрачка. Хидан замолк. — Не смей прерываться! — Жрец чуть сдвинул острие и коснулся им хиданова века. На острие выдавилась алая капля. Глаза Хидана защипало, по щеке потекла слеза. Он понимал, что если моргнет или отведет взгляд — лишится глаза. Кровь из шеи продолжала течь, и когда Хидан возобновил чтение, его голос словно лишился силы. Тусклое монотонное бормотание, на котором он сосредоточился, немного отвлекало. Внезапно Наригин ударил его по лицу. Хидан заорал, чтоб не дернуться и не потерять глаз. — Дзясин-сама не слышит тебя, — сказал Жрец. — Ты жалок, и думаешь только о своем теле. Это ему ты служишь, а не великому Богу. А теперь покажи мне, чего еще ты боишься лишиться. — С этими словами Жрец перевел импровизированное копье вниз. Его лицо на миг исказилось, когда кунай задел паховую вену. Хидан обмяк. Спина его согнулась. С трудом наклонив голову, он слизнул с ключицы свою кровь. Это не помогло: зрение мутилось. Подступала постыдная слабость, хотя кровопотеря была не так велика. Его била крупная дрожь. — Тебе не хватает боли, — сказал Жрец, выдернув кунай из его шеи. — Твой дух спит в плену иллюзий. Ты не готов. Кровь из освобожденного сосуда широко выплеснулась на пол, и Хидан зажал шею рукой. Он знал, что уже не умрет от этого, но даже если и так — смерти он не страшился. Он страшился провала. Жрец тем временем прикрепил окровавленный кунай к другому концу своего штыка. Со свистом оружие сделало полный оборот над его головой. — Смотри на меня, — сказал Жрец, и с колена пробил диафрагму Хидана. Хидан покачнулся и раскрыл рот — но звук не вышел, глаза Наригина были на одном уровне с его: воспаленные и застывшие. Жрец подался вперед, цепко обхватил Хидана за плечо и с коротким криком наделся на другой конец штыка. Он зафиксировал штык свободной рукой — но тот все равно пропорол Хидана еще глубже. Хидан, наконец, заорал, на висках обильно выступила испарина. Жрец пошевелил штык. Два куная подрезали ткани, из расширенных ран потекла кровь. — Повторяй за мной, — сказал Наригин, и начал читать один из гимнов. Его голос не был громким или размеренным, скорее он был глубоким. Каждая фраза имела свой цвет и тембр, постепенно наливаясь силой. Зрачки Наригина потемнели. Хидан мечтал скопировать его интонацию. Судя по всему, у него не получилось, потому что Жрец провернул штык, производя кунаями хаотические разрушения и вызывая у Хидана дыхательный спазм. Его собственный голос стал пронзительней, лицо побледнело. Боль текла из него древними священными словами, и Хидан впервые почувствовал, как воздух наполняется сладким, вязким запахом, смешанным с озоном. Его голова плыла от потери крови, от нервного напряжения, от парализующей боли, от таинства, которому он, наконец, стал причастен. По взмокшим волосам катился пот. Он запрокинул голову, повторяя знакомые слова, и ждал поворота железа: оно не давало ему впасть в транс. Воздух покраснел, искры от факелов гасли бесконечно медленно, четкость зрения стала поразительной, и причиной этого было только то, что человек напротив него испытывал ту же боль, что и он сам, это была запрещенная связь, запрещенное подобие, кровавые узы, крепче которых нет ничего на свете. Ритмический рисунок гимна, его повторы и темп нарастали, Жрец снова подался вперед — и наконечник уперся в кость. Голос Хидана выдал смертельный вираж, и бесконечно долго, захлебывась, падал с высоты словами преклонения перед Богом. Его глаза были мокры, тело словно лишилось веса. Он схватился руками за штык и провернул его до упора. Глаза затопило сияние. Слова шли из его горла сплошным потоком, но их было мало, мало для полноты. Тело конвульсивно двигалось, словно в нем поселился зуд, который надо было прервать, и поворот железа нес временное облегчение. Потом пространство уплотнилось, и гимн кончился. С удивлением Хидан обнаружил, что читал один. Наконечник вышел из него — и Хидан завалился набок. Лужа крови под ним была черного цвета. — Запомни это состояние, — сказал Жрец, пряча штык за пояс. — И Бог примет тебя. — С этими словами он поднял Хидана за подбородок и брезгливо сунул ему в рот очередную пилюлю. Потом надавил на подъязычную железу, чтобы вызвать глотательный рефлекс.– Да пребудет с тобой его благословение. …В конце этого этапа следовало совершить полный ритуал. Это называлось открытием восьмых врат — врат смерти. На этом этапе отсеялось шестнадцать человек. Все они так или иначе были принесены в жертву вере. Семеро не пережили ритуал. К финальной черте подошло четверо, включая Хидана.* * *
Третьим и последним этапом была схватка с Наригином. Жрец приносил в жертву претендента. Если тот выживал — он становился полноправным последователем Дзясина и должен был распространять его учение болью и кровью, пока не настанут Новые Времена. В общине на текущий момент было два таких человека. Они могли совершать полный ритуал неограниченное количество раз, но не имели возможность «возвращаться после смерти» — то есть церемония исключала повреждение сердца и мозга. Жертвам предписывалось умирать от травматического шока вследствие кровопотери. Если же соискатель осмелится претендовать на место действующего Жреца и обрести полное бессмертие — он должен сам принести того в жертву в Великом Ритуале. Убить бессмертного Жреца очень трудно. Исход этого вопроса решает Бог. Один из двоих всегда умирал, другой становился или оставался сосудом Дзясина. Мотив отцеубийства был Хидану отлично знаком, и за прошедшие годы ничуть не изменился. Схватку со Жрецом пережили трое. Двое ушли «в запас». Хидан пошел до конца. К этому моменту Хидан превратился в жилистого юношу, все суставы которого были разболтаны как на шарнирах, желтые волосы посерели, словно по ним прошлись седина и ритуальный пепел, а зрачки полностью выцвели, потеряв пигмент — через радужку просвечивала сосудистая оболочка глаза. Прежде чем осуществить замысел божий о себе — поднять руку на Жреца — Хидан смиренно вернулся в темный пещерный отсек, провел несколько часов в молитвах, и перед рассветом выскользнул наружу. Слежка с претендентов к этому времени была снята, секта приобрела трех новых последователей. В руках у Хидана была трофейная нагината, за поясом — связка сюрикенов на лесках и складной кол, который использовался в ритуалах. Он направился в собственную деревню, которую за это время шиноби Молнии превратили в штаб, а ее жителей — в наемных рабочих. Охрану ворот он убрал быстро и тихо, а дальше встал кровавый туман. До собственного дома он добрался в состоянии сильно измененного сознания, поминутно изрекая богоугодные тирады и богохульную брань. Месть была сладка, боль непрерывна. Кто-то сумел опознать Хидана, что лишь прибавило веселья. Выкусите, суки безбожные, сраные мудаки, грешная падаль! — выло то там, то здесь. Как он убил свою мать, Хидан не отразил — метнул нож или сюрикен в шейные позвонки. Ребенок куда-то делся, но он все равно был мелкой и недостойной жертвой, может, помер от заразы. Отца своего Хидан сопроводил по всем правилам. Он пробил себе пах, сломал каждую кость в кровавом круге и напоследок свернул шею. Алые птицы вылетели из его суставов, глаз и рта. Это было невыносимо больно и ослепительно верно. К концу дня Хидан без всякого статусного ритуала ощущал себя сосудом Дзясина — он двигался как Бог, он ликовал как Бог и он страдал как Бог. От деревни Югакурэ осталось мокрое место. После этого Хидан разделся и лег в Горячий Источник. Сиреневая вечерняя заря цвела над ним золотом и багрянцем узких облаков, синий пар поднимался от воды, смешанной с кровью, а вокруг была полнота Постижения, имя которой — тишина. Отпускающее опьянение сделало кожу Хидана болезненно чувствительной. Он ощущал шершавый борт купальни и зазор камней под ногами. Его тревожили запахи. Слабый ветер холодил мокрую голову, отчего волосы, казалось, встают дыбом. Полнота жизни была предельной, почти невыносимой. Собственных прикосновений он не ощущал — только внешнюю среду. Его тело стало одним огромным органом восприятия, с которым сам он ничего не мог сделать — только бросить его на растерзание природы. Такова была печать врат смерти. Единственного состояния, приносящего удовлетворение. Когда Хидан вернулся в общину, он понял: что-то изменилось. Его чакра увеличилась, и на ней благословение Дзясина. Жрец тоже понял это. Он был обречен. Нельзя сказать, что к Жрецу Наригину Хидан испытывал ненависть. Приступы злобы, отчаяния и жгучего гнева отлично снимала боль. Боль лечила. Физическая боль перекрывала душевную, и в финале приносила умиротворение. Наригин принес Хидану очень много боли. С некоторой точки зрения, он его освободил. Возраст Наригина был притчей во языцех: жрецы бессмертны, поэтому байки о тысячелетнем странствии во имя Дзясина могли быть правдой. Жрец выглядел на средний возраст, и был таким же выцветшим, как теперь Хидан. У Наригина были длинные волосы, забранные на самурайский лад, и плавные манеры, стремительно переходящие в резкость выпадов и слов. Многословием он не отличался. Мог произвести величественное впечатление на незнакомца. Отлично разбирался в древностях и владел всеми видами клинкового, древкового и метательного оружия. Вдобавок Наригин был на удивление чистоплотен. Под ритуальным слоем в нем прочитывалось классическое образование. На фоне Наригина Хидан выглядел ободранной куницей. Не будучи уверен, что Жрец допустит смертельный спарринг, Хидан подстраховался. В своем темном пещерном отсеке он намалевал священный символ на стене. Потом отправился к Жрецу и, упав тому в ноги, долго и косноязычно каялся на предмет сомнений в вере. Очень к месту пришлись убитые родители. Делал это Хидан с искренним пылом, но потом не мог вспомнить — были ли сомнения реальными, или его просто захватил момент. Наригин пару раз двинул ему ногой в челюсть, поскольку Хидан порывался обнять тому колени. Во время второго тычка Хидану удалось порезать стопу Наригина скрытым в рукаве сюрикеном. Хидан стремительно отскочил, слизнул с острия кровь и поранил язык. Это его рассмешило. Он сплюнул на пол, отскочил еще и начал рисовать ногами священный символ жертвоприношения. Наригин тоже встал и в два шага достиг Хидана. В его руке сверкнула короткая кусарикама на цепи. Хидан отскочил еще — глупо было думать, что Жрец, зная все тонкости ритуала, позволит ему даже начать. Кусарикама впилась Хидану под лопатку и при рывке вырвала большой кусок плоти между шеей и правой рукой. Хидан отскочил еще и почернел. «Боишься меня, старый хер?» — заржал он. Наригин молча раскрутил кусарикаму: он не мог оставить это без последствий — как только атаки снижали темп, Хидан пытался воспроизвести ритуальный круг. Кровь, текущая из раны, давала ему достаточно материала. Постепенно Наригин загнал Хидана в его темный отсек. Там Хидан, метнувшись в угол, почти успел намалевать на полу символ. Наригин на слух метнул кусарикаму и попал Хидану в затылок. Хидан пошатнулся, из руки выпал зажатый сюрикен — его звон по камням свидетельствовал, что преследование закончено. Натянув цепь, Жрец вплотную приблизился к Хидану, взял его за горло и рывком прижал к ближайшей стене. Торчащий серп кусарикамы ударил по камню и вошел под затылочную кость. В тот же миг Жрец застыл, и его руки дрогнули. — Обадлеть, мать твою! — заорал Хидан. — Обалдеть! Великий Дзясин-сама клал на тебя с прибором, урод! Ты полностью под моим проклятьем! Готовься к смерти нах, читай сраную молитву! — И Хидан, нагнув голову, ударился об стену, вгоняя кусарикаму вглубь. Жрец постарался оттащить Хидана от стены, но рана была слишком серьезной. В какой-то момент ему удалось повалить Хидана, но тот вывернулся, вырвал из себя кусарикаму и, прижавшись к стене, загнал ее себе в сердце. Строго говоря, это было позорно, не очень качественно и лишено благочестия. Он не мог позволить себе лишиться сознания, хотя паническая атака, вызванная сердечным сокращением, заставила его скрести ногтями по камням, а от кровопотери в ушах разросся гул. Хидан конвульсивно бился головой об стену, шепча одну и ту же молитву, терся об стену щекой, и чувствовал себя покинутым, как никогда прежде. Когда он сполз по ней на тело Наригина — Жрец был мертв. Тело Наригина было холодным, словно остыло в один миг. Хидан сорвал с его шеи священный медальон и приложил к губам. Прозвище Хидана, ставшее впоследствии его единственным именем, обозначало «летящий шаг» или «летящую ступень». Так на языке игроков в сёги называется Катящаяся Башня. Обращенный серебряный генерал сменился на ладью.* * *
…Итак, Какудзу был первым настоящим напарником в жизни Хидана. В нем ненормальным образом сходились черты обоих значимых для Хидана персон: меркантильность отца и фактическое бессмертие бывшего Жреца Дзясина. Но Какудзу был куда более беспринципен в отношении денег, и был куда более подготовлен к превратностям жизни шиноби. Например, во время драки в нем не обнаружилось крови — только серая чакра, иногда темневшая на ткани пятнами, как мазут. Во всех своих проявлениях Какудзу был Хидану более чем понятен. Убивать его не было никакого смысла. С ним нужно было попытаться сработаться, чтобы поставить его на службу своей Вере. Кроме того, присутствовал еще один фактор: Какудзу был в четыре раза старше. Он знал о шиноби все или почти все. Это был идеальный представитель того мира, в который Хидан так долго не мог войти.