Горячий Источник

…Когда напарник скрылся, Какудзу прикрыл глаза и расслабил шею. Только сейчас он понял, как напряжен. Как это напряжение копилось последние сутки, и как оно возросло до крепко сцепленных зубов, неестественно прямой спины и стука в висках. Как много в нем свинцового гнева, и как много он должен сказать. И как много хочет услышать. Как трудно мужчинам дается искренность, как много на пути ловушек гордости, как груб их язык. Как просто ему ощутить оскорбление, как он опустошен, и как устал. Как много он потерял за неделю. Как его ведет. Тянет через утлый огонь в спасительную тьму соседнего отсека, к грозовому и холодному запаху бесстрашия. Как он всю жизнь сопротивляется даже ложной мысли о том, что он трус. Как много в нем никому не нужного знания о мире, и как глупо, что некому его завещать. Как он одинок. Как болит пустое место в груди, где фантомно бьется старое разбитое сердце. Как сильно пахнет свежестью из окон, и как затхл сырой дух запустения внутри. Как горячо свит жгут в его животе. Словно там вскрылся паровой клапан, источник диких и нелепых положений, промахов, приступов нездоровой нежности и болезненного отрезвления. Как давно он физиологически не чувствовал эту точку накопления энергии. Какудзу был очень скуп на слова и на чувства. Фонтан открывшихся переживаний его затоплял. Жизнь, безусловно, стала очень интересной. Не хотелось пересчитывать деньги. Не хотелось торчать в Амегакурэ, медитировать или брать новый заказ. Хотелось всемогущества. Сейчас, голыми руками. Разумеется, он насильник. Человек старой закалки. Тут нечего стыдиться, шиноби — это профессиональный наемник, чем меньше в нем сиропа — тем больше его цена. Он не может остаться сидеть, утеревшись словами мелкого недоноска, который бормочет через стену свои молитвы, словно имеет право на торжество. Какудзу встал, расстегнул плащ и снял маску. Бросил вещи на кейс. Потом стянул через голову глухую майку, в центре которой красовалась темная дыра. Голос Хидана из-за стены был четким и громким, с заметной хрипотцой: — Стрелы Твои вошли в меня, Повелитель душ, Недосягаемый, Скрытый во всех вещах, Покрытый священным пеплом, Владыка жатвы, мое тело — Твой дом, ибо к ранам я готов, и скорбь моя предо мной всегда… Происходящее будет непристойно, но очень правильно. Хорошее слово — святотатство. Какудзу вынул из костра горящую доску и, покачиваясь, вошел за перегородку. Хидан стоял на коленях в центре кровавого круга, держась двумя руками за штык в животе. Грозовой порыв ветра сквозь выбитое стекло, смешанный с дождевой пылью, отклонил пламя, Хидан поднял голову и с криком провернул в животе штык. Какудзу медленно воткнул горящую доску в груду хлама, зашел за спину Хидана и тяжело опустил ему руки на плечи. Хидан резко откинул голову — светлые волосы мазнули по рукам Какудзу — и на миг задержался виском на каменном предплечье. Глаза Хидана были прикрыты, между бровей залегла складка, над которой алело кровавое пятно. Какудзу опустился позади него на колени, прижался к спине грудными швами — сердца гулко бились, отдаваясь в брюшине — и широким захватом взял его за руки. Оторвал ладони от штыка — Хидан не сопротивлялся. Несколько нитей чакры из щелей зашитого рта скользнули вокруг его шеи, наметив петлю. Одним скупым движением Какудзу вплел фаланги между пальцев Хидана и развел ему руки. Голова Хидана опустилась, открыв шейные позвонки. Хидан пылал. Его бил еле сдерживаемый озноб предвкушения. Дело было не только в сопротивлении боли. Его горячая влажная кожа словно льнула к сухим темным швам. Прощупав двумя фалангами подвижное сочленение костей, Какудзу медленным скручивающим жестом сдавил чужой сустав — раздался характерный костный щелчок. Пальцы Хидана были сильными, покрытыми мозолями от тяжелого оружия. Их можно было сломать несколькими способами: вырвать из суставов, раздробить, вывернуть, отсечь от костей ладони резким ударом. Но любой способ требовал либо дополнительного захвата, либо иного положения. Какудзу никогда не ломал костей столь экономично, просто поместив свою конечность в чужую, одним шевелением. Словно он весь — от глубинной сути до внешних проявлений — не более чем инструмент. Но в конце концов именно это и означает слово «шиноби». Спина Хидана выгнулась, разорвав контакт, голова запрокинулась, задевая волосами по зашитой щеке — и Какудзу жгутами чакры из грудных швов притянул его обратно. Плотно, собственнически, как клешнями. Это было знакомое и уютное положение, стук сердца Хидана хорошо ощущался сквозь его ребра. Какудзу шевельнул пальцами. Щелчок. Хидан страшно заорал. Его голова упала на плечо Какудзу, а тело начало раскачиваться по едва заметной амплитуде, словно в трансе. Щелчок. Вопль. Хидан подался назад, и Какузу сволок его с колен для большей устойчивости. Тело Хидана стало удивительно пластичным, но сохраняло тонус, оно рефлекторно двигалось, голова перекатывалась по чужому плечу, сердце колотилось, дыхание обжигало Какудзу шею. Глаза Хидана были широко раскрыты. Он ничего не видел. Это было полноценное экстатическое состояние. Какудзу повело. Он заметил, что собственное наэлектризованное тело бьет его по ногам, словно их отрезали, подсекли косой, он их не ощущал. Не может быть, чтобы чужая экзальтация была так заразительна. Но как бы то ни было, происходящее имело редкий уровень интимности, который недопустим ни в одной форме отношений. Закончив с пальцами, Какудзу вязкими точечными ударами раздробил Хидану ладонные кости и по очереди с расстановкой свернул оба запястья. Хидан перестал орать и перешел на низкий прерывистый стон. Его бессознательные движения стали более размашистыми и сложными. Какудзу добавил оплетающей чакры и медленно сломал ему оба локтя, после чего вынул плечевые суставы. Мышечный каркас Хидана был литым, и Какудзу пришлось повозиться. — Гекига, Песнь ста аккордов, — внезапно заржал Хидан резким голосом, ощутимо ударив затылком Какудзу в ключицу. — Следил за мной, старая жопа? — Сиди ровно, дитя, — сжал петлю на его шее Какудзу. — А то выйдет коряво. С этими словами Какудзу, глубоко погрузив пальцы, насколько позволяла кожа, расшатал и выломал ему ключицы. Дыхание Хидана стало поверхностным и частым. Повисшие плети рук под искусственными углами разметались на полу. — Убей меня, — забормотал он, выламывая шею, — убей, убей, убей. Войди в свой дом, сожги его, возьми его, уничтожь его, развяжи меня, чтоб я не сдох без Просветления. — Помолчи, Хидан, — Какудзу нажал на скулы Хидана, раскрывая его рот, вставил туда сюрикен и резко захлопнул нижнюю челюсть. Луч сюрикена пробил язык и нижнее небо, выйдя наружу. Алая капля сорвалась на кадык, постепенно становясь извилистой дорогой. Какудзу не мог отвести от нее глаз. Он хотел освобождения и крови, кожа мешала ему, как мешает свету темная пленка на окнах, он задыхался. Плывущее сознание словно перестало принадлежать ему — оно принадлежало Хидану. Это он хотел освобождения и задыхался в плену своей кожи. Какудзу вытащил кунай. Настоящий вызов всегда затрагивает смерть. Техника безопасности конечна, потому что бессмысленна, если не идти до конца. Идущий до конца двигается без страховки. Какудзу надрезал кожу вокруг шеи Хидана — кровь попала на чакру, но это было уже не важно — провел лезвием до торчащего штыка и сделал опоясывающий надрез по бедрам. Все его нити устремились внутрь, цепляя, отрывая, стаскивая кожный панцирь. Казалось, под кожей Хидан одет в алый доспех. Крови стало очень много. Чакра Какудзу впитывала ее, словно изголодалась. Хидан стал стремительно чернеть. Швы на груди Какудзу окончательно лопнули, плоть разошлась, маски над спиной поднялись. Его скелет треснул на сгибах, мгновенно стягиваемый нитями в прежнее положение. Язык и челюсть пронзила острая боль. «Не вздумай влезать в мое тело, если тебе дорога жизнь». Да иди ты в жопу, — пробормотал Какудзу. Глаза Хидана были неподвижны и темны от расширенных зрачков. По его застывшему черному лицу катились слезы. Какудзу точно знал ответ на вопрос, сколько душ у него болят. Они болели все, включая уничтоженную, и это была сладкая боль. Она была глубока и нема, ей не находилось слов для выражения, только стон. Какудзу отстраненно услышал свой голос — мучительный, протяжный, утробный. Вой бессознательно удовлетворенного существа. Штык в животе Хидана гипнотизировал. Должно быть, он сошел с ума. В ушах свистел ветер. Какудзу потянулся к стальному колу, резко вынул его, перехватил и медленно направил в нагие красные недра. …Хидан ожил. В три приема раскрыв рот и ворочая головой, он кое-как высунул язык, подцепил зубами сюрикен и сплюнул его на пол. Каждое его движение Какудзу ощутил с зеркальной ясностью. Изо рта выплеснулась темная жижа, челюсть отвратительно ломило. — Ты ебать не слышал козел, что я сказал? — саданул его Хидан затылком по плечу. — Вынь меня отсюда нах, — он оттолкнулся ногой от пола, толкнув Какудзу в грудь. — Ты заебал тупой хер своими сучими сердцами, я мать твою не могу нормально помолиться. Маразм пригрел? Провафлил ебать, что не хочу убивать тебя, старая гнида? — Хидан еще раз пнул пол. — Ты сука пока ничо не отработал для священной смерти! Какудзу прищурился, сдвинул штык и с удовольствием пронзил Хидана ниже печени, раздвигая органы, мимо сосудов и костей. Хидан сплюнул кровью и обмяк. Движение отдалось в собственном теле Какудзу без видимых последствий. После этого он встал. Выпустив остатки чакры и подхватив Хидана на руки, он на ватных ногах дошел до порога, не в силах его пересечь. Горящая доска погасла. Какудзу опустился на пол. Утлые всполохи костра смешивались с серым рассветом. Ритуальная раскраска Хидана осталась на нем как свидетельство произошедшего — необратимого нарушения баланса. Какудзу смотрел на него новыми глазами. Хидан воспротивился догматам своей кровавой религии ради него, старой жопы Какудзу. На лице Хидана был абсолютный покой. — Не тормози, чувак, — пробормотал он. — Запиздячь в него. Ты же хочешь. Да, Какудзу хотел. Прорвав мышечный каркас и ребра, он погрузил руку внутрь и крепко сдавил голое, горячее, неведомо кому принадлежащее сердце. …Отдачи не последовало. Вместо нее в основании позвоночника Какудзу вспыхнуло ледяное пламя, распространяясь до кончиков пальцев чувством ужаса, пробуждения и счастья. Тело Хидана было совершенно расслаблено. Оно раскрылось, ноги распались, руки вывернулись ладонями вверх. Дыхание едва прослеживалось, кожа начала холодеть. Рот Хидана был приоткрыт, глаза наполовину скрыты веками, пропуская полоску взгляда. Казалось, вся его энергия втянута внутрь, и совершает там загадочную работу. Чем дольше на него смотрел Какудзу — тем более ощущал себя живым. Как будто вся энергия, которую он вложил в это тело, ломая его, сейчас волнами возвращалась к нему обратно. Это была щедрая, молодая энергия, никак не похожая на обычный заряд бешеной злобы. Она разжимала все старые пружины и сносила замки, которые экономный отступник воздвигал в себе всю жизнь. Грохотом пятидесяти водопадов она обрушилась на Какудзу, сквозь водный пар встал радужный спектр. Чакра вползала в Какудзу, зашивая кожу, восстанавливая целостность крупными стежками. Несколько нитей соединили кожу на Хидане, словно закрыли окно. Какудзу сидел рядом, слушал дождь и не мог насмотреться. Все изменилось. Все обрело новый смысл. Теперь Хидан будет диктовать условия, он будет иметь Какудзу как пожелает, и счастливый Какудзу купит ему не только новые штаны. В общем, это нормально между напарниками, пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно. Кожа Хидана начала светлеть. Не до обычного розоватого цвета, а до бумажной синюшности. Его заострившееся лицо никак не сочеталось с выражением полного отсутствия, какое бывает на лицах дзенских будд. Какудзу нагнулся и приподнял Хидану правое веко. Его зрачок был точечным. Реакция на свет отсутствовала. Пульс пропал. — Ебтвоюмать, — встал Какудзу, обогнул, покачиваясь, труп и вышел под дождь. Чувство очищения было невероятным.