Безумие

Это безумие. Это чистое, незамутненное разумом безумие, толчками разливающееся по пульсирующим венам, смешивающееся с холодной мертвой кровью и прожигающее насквозь бледную, даже голубоватую кожу. В который раз оно помогает выжить. Становится единственной, пусть и самой что ни на есть неустойчивой, но опорой. В который раз, это всё, что остается в тонком, конвульсивно дергающемся теле. И так же, как в захватывающий момент падения с полуразрушенного Радужного моста в Бездну, так же, как в далекие времена, когда ещё в поединках с Тором можно было полагаться не только на изворотливый, холодный ум и умело расставленные иллюзии, когда он не был еще так пугающе силен, но уже мог впечатать смеющегося братца со всего размаха в стену и пробить его телом монолитный камень, точно так же безумие сливается в один поток с невыносимой болью, душевной ли физической ли – не важно, совершенно непринципиально, у Тора отлично получалось причинять и то, и другое. И сейчас, в краткий, длящийся меньше одной миллиардной миллисекунды, миг, оно достигает апогея, вытесняя мысли, чувства, ощущения. Боль теряется где-то в водовороте сознания, закручивающегося тугой петлей вокруг тонкой аристократической шеи с проступающими сквозь прозрачную кожу венами. Боль сминается под напором невыносимого, безудержного веселья всего за один чертов гребаный миг возвращения домой, подаренный мощью тессаракта. Но даже этот, растянутый во времени до многолетнего путешествия, момент заканчивается, но не забирает с собой вывернутого наизнанку древнего бога, хотя самому Локи кажется, что сам он закончился даже раньше. Сильные руки, чьего обладателя мысли Лафейсона растеряли где-то по пути, грубо хватают за плечи и тащат вперед, ногтями вгрызаясь в еще не зажившие синяки. Чей-то голос, одновременно успокаивающий и суровый обещает и устрашает поочередно, не замечая гребаной дисгармонии. Локи судорожно пытается рассмеяться, ведь что может быть лучше громкого, сумасшедшего, срывающегося на стоны смеха, когда сносит крышу от беснующегося в голове безумия. Но желанию не суждено сбыться, железная маска болезненно давит на тонкие губы, а руки на плечах сжимаются сильнее, направляя инертно движущегося пленника в сторону его же тюрьмы. - Завтра состоится суд, брат. Но я обещаю, всё будет хорошо, Наш отец простит тебя, - той же великолепной смесью угрозы и понимания шепчет голос, пока руки уверенно проталкивают в темный коридор подземелий. Помнится, их строили для ледяных великанов, помнится, Тор… Тор? Руки, голос и близкое к туманному фантому воспоминание сливаются воедино в пустой, полной разве что гулкого смеха, черепной коробке, так похожей на мрачную комнату, в которой ему, наконец, позволили остановиться. Темница. Хочется протянуть что-нибудь вроде «Брааатец, неужели ты оставишь меня одного в этом пустом страшном месте?» и обиженно надуть губки. Но маска тянущей болью снова дает о себе знать и Локи лишь сверкает глазами в серый, холодный и влажный пол. Он так и не поднимает глаза на Тора, только напряженно вслушиваясь в тяжелые резкие шаги, звон цепи и внезапный гулкий удар металла о камень. Перед тем как уйти, Одинсон останавливается, осторожно проводит рукой по лицу брата, отстегивая маску, цепкими пальцами захватывает подбородок, но так и не осмеливается потянуть на себя, заставить посмотреть в глаза, так и уходит, на прощание хлопнув тяжелой дверью. Завтра состоится суд, брат. Завтра состоится суд. Всё будет хорошо. Я обещаю, всё будет хорошо. Наш отец… НАШ отец. Уже в этом ты ошибся, Одинсон. Ничего хорошего в завтрашнем дне не будет, разве что, ещё одна порция безумия, накрывающего с головой и подчиняющего волю. Локи поднимает взгляд и с усмешкой, блаженно расположившейся на не скованных больше губах, осматривает свои роскошнейшие покои. Серый каменный пол, сырые стены, покрытые капельками влаги, точно такой же, крышкой просторного гроба нависающий над головой, потолок. И больше ни-че-го, если не считать красующегося посреди комнаты Мьёльнира. К нему намертво прикована толстая цепь, тянущаяся серебряной змеёй к запястьям Лафейсона. Локи склоняет голову набок, приоткрывает затекший рот, обнажая ровные зубы, скалится безумной, звериной гримасой и, наконец, смеется, смеется в голос, рвано, глухо, не заботясь о том, что его могут услышать. Это так невыносимо забавно: Тор из понятных опасений забрал привычный посох, а свой непобедимый молот оставил брату, как самый совершенный ошейник, а ведь это так символично… Обмен оружием – высшая степень доверия, когда двое вручают свою силу друг другу, отдавая себя во власть партнеру. Локи никогда не понимал этих сопливо-торжественных мероприятий, в ходе которых ему не раз приходилось сдерживать рвотные позывы. Полное доверие, символ истинной дружбы, истинной любви и прочего, прочего, такого же истинного. Ни Мьёльнир, ни изящное оружие Лафейсона никогда не подчинялось чужим рукам, поэтому невольный обмен забавляет Локи ещё больше. Для него он – символ истинной ненависти. Покачиваясь на ватных, подгибающихся ногах, единственный узник просторной тюрьмы ковыляет к сияющему в полумраке подземелья молоту лишь для того, чтобы устало рухнуть рядом, с глупой улыбкой пропуская через себя боль от удара о каменный пол. Тонкие, изящные пальцы жадно тянутся к узорчатой рукоятке, исступленно гладят шершавую поверхность омытого кровью миллиардов существ оружия. Оно должно было достаться Локи, оно обязано было принадлежать тому, кто мог бы омыть его ещё тысячей рек багряного сока. Но кто отдаст столь мощное оружие в руки сына ледяного великана? Кто позволит ему хотя бы прикоснуться к силе подобного масштаба? Один слишком боялся, чтобы хотя бы допустить мысль об этом. Молот принадлежал Тору, принадлежал изначально, разочарование, овладевшее юным тогда еще Локи в момент выбора, было глупым, хоть он понял это и через много лет. Потому что великое оружие передавалось по наследству, Лафейсон же не был наследником, лишь подкидышем, уродливым кукушонком, подброшенным в гнездо. Но тогда! Тогда это казалось чудовищной несправедливостью, всемирным заговором и невыносимой подлостью. Тор был, да и остался глупым мальчишкой, в чьих руках легендарный Мьёльнир – крошечный молоточек для игры на ксилофоне. Секира, доставшаяся Лафейсону, идеально ложилась в руку и давала достаточную силу, но воспринималась им лишь как вспомогательная лопатка на пути к обладанию настоящим оружием, молотом Тора. Глупо надеясь на то, что Всеотец осознает свою оплошность и передаст Мьёльнир более достойному кандидату, Локи пожирал глазами сверкающий в руках брата молот и мечтал ощутить его тяжесть в своих ладонях. Он проигрывал поединок за поединком, залюбовавшись игрой света на его гранях, злил Тора, похоже, ревнующего внимание брата к собственному оружию, и находился в сладостном неведении, ещё не зная, что мать-кукушка навсегда лишила его возможности обладать мечтой. Заточенный в сыром подземелье Предатель глухо смеется, тонкими пальцами обводя узоры несбыточного, невозможного, царапая нежные ладони о собственное безумие. Теперь молот уже не представляется оружием, способным засверкать в руках любого взявшего и привести его к новым оглушительным победам. Он ощущается почти человеком, нет, Богом, заточенным в глупую конкретную форму, таким же безумным пленником со своей, изощренной темницей, вынужденным служить тем, кто его заточил. Предатель смеется, даже не пытаясь выловить растекающееся сознание, качающееся на волнах сумасшествия и горячечного бреда, завладевшего мыслями. Дрожащие пальцы отцепляются от вибрирующей, словно готовой взорваться рукояти, расстегивают неожиданно цепкие крючки мантии, незамедлительно падающей где-то за спиной, стаскивают одежду, не согласуя истеричные рывки с всё ещё плывущим в сладкой дреме сознанием, повинуясь лишь темным, вырывающимся изнутри инстинктам. Бьющееся в висках возбуждение спускается вниз, током пробегаясь по тонким ключицам и впалому животу. Чудовищный оскал становится шире, темные зрачки расширяются, оставляя лишь миллиметровую полоску радужки. Брюки топорщатся, сбитое дыхание подгоняет судорожно срывающие их пальцы. Серая комната тонет в кровавом мареве прошедших битв, в безумных криках умирающих, в несмолкающем шуме непрекращающейся войны. Да, этот Бог должен был принадлежать Локи. Холод подземелья не касается обнаженного тела, ледяному великану неведом холод. К тому же жар, исходящий от пульсирующего светом Мьёльнира перекрывает всё. Локи подносит руку ко рту, облизывает, обильно смачивая каждую фалангу слюной. Пальцы нервно спускаются вниз, поглаживая внутреннюю часть бедра, успокаивая. Второй рукой Лафейсон обхватывает давно стоящий член и с силой проводит кулаком до основания, одновременно проникая в себя тонкими, но явно недостаточно смазанными пальцами. Невольный стон вырывается из пересохших губ, в распахнутых глазах стоят слезы, но безумная улыбка, светящаяся во всех чертах пленника и не думает пропадать. Криками разрывая в клочья устоявшуюся тишину подземелий, Локи растягивает себя, одновременно лаская и причиняя себе невыносимую боль, громко стонет, дотянувшись до простаты, кричит и смеется, не допуская ни одной связной мысли в пустую черепную коробку. Чувствуя, что находится на грани, Лафейсон со сдавленным стоном вытаскивает причиняющие уже лишь удовольствие пальцы и, приподнявшись, направляет рукоять Мьёльнира внутрь себя. Шершавая, испрещенная рунами, она входит в него с трудом, разрывая в кровь нежные стенки и вырывая безудержные, громкие вопли из уст падшего, уничтоженного Бога. Но Локи, чудом не теряя сознания от терзающей тело боли, насаживается глубже, не давая себе отчета, не осознавая безумия своих действий. Даже не думая о том, чтобы подождать, дать истерзанному телу привыкнуть, он начинает двигаться, быстро, больно, рваными толчками превращая то, во что впивается рукоятка молота, в кровавое месиво, отвратительно хлюпающее и посылающее истеричные сигналы в мозг, до которого они, кажется, и не доходят. Упиваясь неистовой болью, причиняемой грубыми толчками, Локи стонет, раз за разом задевая простату и стараясь согласовать движения руки с беспорядочными скачками бедер. Почти кончая от жестокой смеси противоречивых ощущений, краем раздолбанного, перемолотого мясорубкой сознания Лафейсон слышит звук, чувствует порыв холодного ветра, кожей ощущает осуждающий крик, но ему всё равно, он со смехом насаживается на рукоять ещё, и ещё, и ещё, когда сильные руки грубо хватают его за предплечья, сдергивают с Мьёлнира и швыряют о холодную каменную стену. Проникающий сквозь застилающее взор кровавое марево, брат нависает над ним и с силой бьет по лицу, вызывая новый приступ истеричного хохота. Локи поднимают над землей и всем телом прижимают к стене, что-то шипя в распаленное лихорадочным румянцем лицо. Лафейсон не слышит, он обвивает не слушающимися ногами дернувшегося было Одинсона за талию, дергает брюки, разрывая тонкую ткань. Стоящий, напряженный, сочащийся смазкой член с пошлым шлепком ударяется о ягодицу Предателя. Локи смеется, хохочет во всё горло, направляя плоть брата в себя, ловя горящими безумием глазами потемневший, злой, такой нетипичный для Тора взгляд. Одинсон хрипло дышит, тянется к губам брата, но получает лишь громкий смех и горячие стоны, вырывающиеся из такого лживого, отвратительно пошлого рта. - Здравствуй, брааатец, - с придыханием тянет Локи, бьющийся о стену под бешеными толчками Тора. - И сколько же ты тут наблюдааал? Что же ты так поздно присоединился, ааа? Я же сейчас… Сейчас… Теряя остатки слов в тяжелом, выворачивающем наизнанку стоне, Лафейсон выгибается, прижимаясь к холодному камню, кончает на живот Тора, сжимаясь в комок от нахлынувшего волной удовольствия, смешанного с металлическим привкусом крови и болью, салютом взрывающейся внутри, проникающей дальше вместе с горячей спермой брата, заполняющей тело. Не выдерживая бури ощущений, прокатившейся от кончиков пальцев ног до распахнувшихся, абсолютно пустых глаз, Локи теряет сознание. Очнувшись на всё том же холодном полу, лишь небрежно прикрытый своей же мантией, Локи стонет и ржаво, сухо смеется. Остается всего несколько часов до суда, а его задница разодрана в такое месиво, что о том, чтобы встать не может быть и речи. Превозмогая боль, он чудовищно медленно ползет к сваленной около Мьельнира одежде, натягивает её на себя, судорожно постанывая и морщась. Рукоятка молота девственно чиста, словно не на ней совсем недавно скакали, раздирая внутренности в кровь. Локи скалится, проводит пальцем по шершавой поверхности, чуть надавливает, и… молот чуть заметно сдвигается, заставляя Лафейсона дернуться, усмехнуться собственной галлюцинации, обхватить рукоять ладонью и дернуть на себя. Мьёльнир поддается, уверенно, словно так и надо, ложится в дрожащую руку. Локи неверяще пялится на теплый молот в своей руке, неуверенно, игнорируя боль, поднимается на ноги, не замечая падающих оков и рассыпающейся цепи. Обмен оружием, полное доверие, истинная ненависть. Локи смеется, чувствуя как до того сдерживаемая кандалами сила растекается по его телу, заживляет раны, принимает пульсирующую силу Мьёльнира, сливается с ней. Пока брат не дотронется до чертовой секиры или не попытается призвать молот, он не поймет. Всё просто, всё очень глупо и очень просто. Кровавый Бог войны в руках ледяного великана дрожит в предвкушении бойни, но Локи лишь улыбается, исчезая из подземелий туда, где его не смогут найти Асгардцы. Всё позже, он устроит побоище на месте дома этих ублюдков позже. Сейчас же – время зализывать раны и привыкать к Богу в своих руках. Но это «позже» обязательно наступит, безумие, захватившее Лафейсона, не потерпит другого исхода.