Если не мы, то нас

Осенью приходит задумчивость. И речь вовсе не о хандре или меланхолии- это доступно лишь тем счастливчикам, которые свободно располагают своим временем. Просто осенью почему-то всё чаще хочется ненадолго остановиться, перестать вслушиваться в громоздкие речи, вчитываться в бесконечные строки и просто подумать, вспомнить то, для чего разум все это время так и не смог найти даже минутки для аудиенции. Весь год-это бесконечный бурный водоворот событий, происшествий, встреч, людей, проблем, просьб, решений, и остановиться, вырваться из него нет ни малейшего шанса. А осенью наступает штиль, всего на несколько дней, до того, как ветер налетит с новой силой и водоворот закрутит ещё сильнее. Но в эти дни, когда опадают недавно начавшие желтеть листья, так и норовя на несколько секунд неподвижно застыть в воздухе, а сам воздух прозрачно-стеклянный с желтоватым оттенком, иллюзорный штиль ощущается уж слишком явственно. И тогда сами фрегаты-флагманы позволяют себе спустить паруса и замереть, пусть даже их неподвижности перед новым штормом не суждено продлиться и дня. Сейчас у них есть время остановиться. Время подумать. Время вспомнить. Земля совсем холодная: ночами здесь, в Петербурге, уже бывают первые заморозки. Небо синее, яркое – не чета его застиранному выгоревшему летнему оттенку. Под ногами мягко шуршит разноцветный ковёр из листьев. Будним утром на аллеях Никольского кладбища их ещё не успели убрать, а вот вчерашние - виднеются тлеющими кучками вдоль ограды, подмешивая в свежий колкий воздух горький запах дыма. Вот и цель утреннего путешествия: внушительных размеров чёрная ограда, обнесённая второй, ещё более вычурной, с позолоченными столбиками и металлическими лентами. За оградой, среди разноцветья осенней растительности - массивное гранитное надгробие с бронзовым памятником на ней. «Собчак Анатолий Александрович» ярко-белое на чёрном. Первый градоправитель Петербурга даже тут изображён задумчивым и сосредоточенным. Может, его просто никто другим не знал? Но кто-то определённо знал. Знал тот, кто уже добрался до своей цели этим ранним осенним утром и замер, внимательно, словно в первый раз, вчитываясь в белые буквы на чёрной плите. Через какое-то количество бесконечно долгих, тягучих как нуга минут, утренний посетитель осознал, что наблюдать за маленькими вихрями опавших листьев на тротуарной плитке намного проще и покойней, чем признаться, что сегодня он здесь не случайно, и не просто заехал по пути. – Здравствуй, Анатолий, – визитёр сжал рукой ограду и замер, продолжая рассматривать монумент, будто только за этим и пожаловал. – Не помню даже, когда был тут в последний раз, – всё же решился продолжить он.- Ну да не с докладами же к тебе каждую неделю ездить. Ты, помниться, настаивал на самостоятельности. Диалог почему-то не задался с самого начала. Возможно, потому, что являлся монологом. – Я был на открытии памятника Ростроповичу, в Брюсове переулке, на открытии твоей мемориальной доски, на Мойке - тоже, а сюда вот всё никак не мог добраться. И сегодня я тут проездом. Да ты и сам понимаешь все прелести этой должности, на которую ты меня так самозабвенно прочил, –затянувшаяся пауза не нарушалась ничем, кроме шороха листвы на деревьях. – Прости. И снова замолчал, глядя небо на цвета берлинской лазури с прожилками облаков. Он не любил вспоминать лишний раз. Не травил душу. Желающих это сделать и так хватало с лихвой. – У нас многое изменилось, без дела не сидим. Пашу, как раб на галерах, с утра до ночи, с полной отдачей сил, но, как показывает ситуация по соседству, моих усилий оказалось недостаточно. Уже почти сутками работаем, а всё как-то никак стабилизироваться не может. Где-то вдалеке за деревьями раскричалась и поднялась в воздух стая воронья, словно эмоционально обсуждая только что сказанное. – Но Дима всё равно считает, что я слишком много работаю. Ты же его знаешь, он всегда говорил, что мы слишком сильно переживаем, слишком много работаем, слишком близко принимаем всё к сердцу. А помнишь, когда я пришёл к тебе в поисках надёжного помощника, ты сказал мне, что загадывать, конечно, рано, но мне стоит взять его своим замом. Что, может быть, он вырастет профессионально и будет потом тебе заменой. Ты ценил его, ещё в бытность его простым аспирантом твоей кафедры. И ты не ошибся. Ты никогда не ошибался. Замена из него получилась достойная, и не только тебе, но и мне. Видел бы ты его на руководящем посту. Ты бы поразился его лидерским качествам и выдержке. Спасибо за тот совет и рекомендации. Как сложилось бы иначе, я даже представить теперь не берусь. Ты же знаешь, доверять нельзя никому, порой даже себе. Ему – можно. Он устало прислонился к ограде, молча наблюдая за тем, как поднимавшееся всё выше солнце рассеивает остатки ночного тумана между деревьев. – Ты всегда корил меня за то, что я мало времени уделял семье, велел беречь Людмилу, говорил, что она моя надёжная опора. Опоры мне не нужны. Они ломаются первыми, когда падает то, что они поддерживали. Близкие люди не должны быть опорами, которым суждено сломаться. Ты знал это лучше других, не поэтому ли наши дороги тогда так кардинально свернули в разные стороны? Я тогда ещё многого не знал. Теперь понимаю тебя. Он невесело усмехнулся и стряхнул упавший на рукав пятипалый лист, задумчиво проводив взглядом его недолгий зигзагообразный полёт до земли. – Вот и я теперь берегу как умею. Видишь, я не все твои наставления игнорирую. Его лицо вдруг помрачнело, а чтобы продолжить монолог, пришлось глубоко вздохнуть. – Знаю, что ты скажешь, не всех я уберёг, не всех близких людей освободил от унизительной роли моей опоры. Но он не опора, он скорее фактор удерживающий от падения, прочный фундамент. Фундаменты не ломаются, они остаются на месте веками, даже если то, что опиралось на них, уже давно превратилось в прах и разнеслось ветром. Потом на них возводят новые сооружения, когда от прежних не осталось и следа. И он не сломается, он выдержит. Иначе я не позволил бы ему быть так близко. Себе не позволил бы. Золотые листья, потревоженные внезапным порывом ветра, осыпались янтарным дождем, добавив ковру под ногами новых оттенков. – Ты просил приглядеть за Ксенией. Прости, не могу. Совсем не могу, не получается. Она стала совершенно взрослой, и я ей не указ. Вначале она даже запрещала мне появляться тут. Она не изменилась: как раньше устраивает смешные скандалы, пытаясь выдать их за отстаивания своей, исключительно важной, точки зрения. А я, как всегда, делаю вид, что воспринимаю её всерьёз. Если бы ещё добавить те редкие вечера у вас дома, то всё было бы совсем как прежде. У неё непростой характер. В тебя. Он смотрел вверх, где ветер, в порядке известном только ему, разносил по небу косматые обрывки облаков. – Знаешь, я стал понимать, каково это идти в лобовую, когда на тебя ополчились все, кому не лень. Теперь представляю, каково тебе было тогда. Но ты был слишком большим прогрессором для того времени. Слишком смелые были сделаны ставки на либерализм. Но история нашего государства показывает, что недовольных тем больше, чем лояльнее к ним отношение. Ты не воспринимал это всерьёз, надеялся, что общество стало другим, что оно готово к этому. Не стало, не готово. А меня, как всегда, не слушал. Ты был демократом чистой воды, последним в своём роде. Но неужели было не понять, что рано? Страна была ещё не готова к твоим идеям. А я ничего не мог сделать. Прости меня, я виноват, но то, что произошло, было неизбежным. Твои уроки я всегда усваивал прилежно. Этот-не исключение. Либо мы, либо нас. И мы оба это понимаем. Между тем солнце, пробивавшееся сквозь облака, начало ощутимо пригревать, остатки тумана окончательно расползлись, даже птицы поумолкли. – Я, наверное, сейчас тоже слишком спешу, - продолжил он. – Но иначе нельзя, у нас не так много времени. Если мы опоздаем, то случится много бед, а они обязательно поймут всё позже. Должны понять. Наверное. Он тяжело вздохнул и опустил голову на сложенные на высокой ограде руки, наблюдая за тем, как заметно потеплевший ветерок заносит листьями носки его лаковых туфель. Сегодня совсем не хотелось засекать время и строго следить за его лимитом. Ему казалось, что он бы мог бесконечно смотреть на эту листву и молчать, но его штиль уже заканчивался, поднимался ветер. Чья-то изящная, затянутая в чёрную кожу перчатки, рука осторожно опустила к надгробью, прямо перед ним, букет бордовых бархатных роз. – Ты даже цветов не купил, – укоризненно, с осуждением произнесли сзади. – Если б я пришёл с букетом, он бы неправильно меня понял, – он нерадостно ухмыльнулся, но головы не повернул. К чему? Ведь отлично знал, кто это мог быть, и чьи именно туфли сейчас заносило свежеопавшей листвой наравне с его собственными. Неизвестно, сколько времени прошло в полной тишине. Наконец, он обернулся и беззаботно улыбнулся своему молчаливому соседу. – Замёрз? – Вовсе нет, – поёжился собеседник, зябко приподняв воротник пальто. – Ты просил подождать в машине двадцать минут, но тебя нет уже почти час. Прости. Я бы не стал тебя беспокоить, ты же знаешь, но через сорок минут твой самолет в Минск, а встреча… – Ох уж этот Минск. Ох уж эта встреча, – он недовольно скривился и снова повернулся к антрацитово - чёрному надгробию. – Володь, поедем уже? – его плечо осторожно тронула ладонь. Впрочем, надолго не задержалась-скользнула ниже по руке, к локтю. – Едем, – он резко обернулся и пошёл прочь, не оборачиваясь. Погода, к тому времени, непредсказуемо переменилась и совсем испортилась: небо практически полностью затянулось свинцовыми суровыми тучами, опустившимися совсем близко, брызнуло мелким дождиком, из тех, которые в Петербурге начинаются внезапно и могут не прекращаться сутками напролёт, поднялся пронизывающий колкий ветер. Ему пришлось приподнять воротник и ускорить шаг, так как моросящий питерский дождик в мгновение мог превратиться в форменный ливень. Но возле самого выхода он неожиданно остановился и повернулся к своему спутнику, который озабоченно смотрел на часы. – Дим, послушай, - он с силой сжал запястье шедшего рядом, чем заставил того болезненно поморщиться и застыть на месте от неожиданного жеста и сосредоточенного взгляда. – Если бы ты знал, что я делаю что-то верно или почти верно, но очень несвоевременно. Что это что-то пойдёт всем на пользу, но эту пользу поймут не все и не сейчас, а откладывать активные действия было бы невозможно. Ты попытался бы остановить это? – Я что-то не совсем тебя…. – Просто ответь. Честно…по возможности. Дмитрий аккуратно высвободил запястье из захвата и какое-то время молча разглядывал листья на плитке и собственные перчатки, а затем уже сам мягко перехватил ладонь собеседника, делая шаг навстречу. – Я бы сказал тебе об этом, но если эти действия действительно были бы полезны и необходимы, пусть даже и не до конца понятными на данном этапе, если бы даже они были совсем непонятными, я приложил бы все усилия, чтобы помочь тебе. Осознать можно будет и позже, но, если медлить и подготавливаться нельзя, то надо действовать. Да, я предупредил бы тебя, но нет, я не стал бы тебя останавливать. – Вот и я не стал когда-то. Может, зря? – Если ты о сегодняшней встрече, то ты поступаешь правильно. Я уверен. – Всем бы сторонам твою уверенность. – Хочешь, я с тобой полечу? Вдруг, юридические вопросы… – Нет, – ответ был, пожалуй, слишком жёстким и категоричным, но так получилось. – Не надо. На кого я здесь всё оставлю? Ты уж, дорогой друг, будь так добр, останься тут. Долго я там не задержусь. Он ещё какое-то время наблюдал за холодной решимостью во взгляде своего спутника, а затем отрывисто кивнул в сторону кованых ворот. – На снижение пошёл, смотри-ка. – Кто? – Дмитрий поспешно обернулся, но за своей спиной не увидел ничего, кроме обтекаемого силуэта чёрной машины, подёрнутого серой пеленой тумана, за оградой. – Да вон же, – его собеседник, качнув подбородком, указал на пикирующий с высоты багряный лист. – Шутки эти армейские твои, – обиженно нахмурился объект розыгрыша. Но озабоченность предстоящим событием, кроме него, кажется, никого не касалась. С его плеча лишь смахнули упавший лист, мимоходом поправив воротник пальто, и ободряюще улыбнулись, похлопав по этому самому плечу. – Зато ты чересчур серьёзным стал в последнее время. Ты бросай это. В нашем деле излишняя серьёзность может иногда и навредить. Поехали? Опоздаем же. – Поехали, – Дмитрий устало вздохнул и только сейчас отпустил чужую ладонь из своей руки. Но это ровным счётом уже ничего не означало. У его визави будут ещё сотни поездок, встреч, переговоров, перелётов, форумов, телефонных бесед, совещаний, заседаний, и тысячи важных решений, но ободряющее прикосновение этой руки и эту решительную готовность к преодолению трудностей во взгляде, он будет чувствовать всегда. Что бы ни происходило вокруг. Возможно, он неправ. Возможно, они оба не правы. Возможно, в их мире доверять не стоит даже себе. Но что-то менять слишком поздно. Слишком поздно захотеть что-то менять. Жизнь – сплошной шторм, но сколько баллов он бы не набрал, ему не удастся разметать все корабли вокруг этого парусника. В часы самых грозных бурь даже один надёжный корабль способен заменить собой добрую часть флота. Бури в этих краях нередки, и они уже успели скрыть за своими валами множество прочных добротных судов, которые когда-то сопровождали фрегат, но с проверенным, надёжным, привычным к любым ветрам бригом, который и сам некогда побывал флагманом, им не справиться. Когда машина отъехала, а его спутник, обрадовавшись долгожданному теплу, стянул перчатки, попутно рассуждая вслух о возможных вариантах окончания сегодняшней встречи, он всё же ненадолго обернулся назад, улавливая смутные очертания ажурных ворот сквозь тяжёлые клубы молочно-белого густого тумана. Изменяется всё и всегда. И не только петербургская погода. Стремительно или плавно, но всё изменяется. Ветер и течения меняются, и не позволить себе роскоши остановиться и осмотреться вокруг. Но всегда, даже у фрегатов-флагманов, остаются эти редкие эфемерные мгновения осени. И можно просто тихо замереть, повинуясь неожиданному штилю, забыть, что безветрие призрачно и быстротечно, и посмотреть на остовы прошлого. Разглядеть прочные паруса и надёжные, готовые ко всем сражениям, орудия настоящего. Перед штормами грядущего.