С широко закрытыми глазами

На третий день Карл выходит из дома, садится в машину и едет за город, чтобы наконец-то распаковать свой подарок. Солнце светит ярко и жарко, на календаре — воскресенье, на выезде из города — сплошные пробки. Карл чувствует, как в нем нарастает приятное, хорошо знакомое напряжение, но он пока не позволяет себе радоваться. А ещё он старается не торопиться, ведь в этом всё равно нет смысла: у него впереди много работы и целый час пути, а ребяческое нетерпение лишает сил. Важно добраться до места, сохранив спокойствие, и только тогда он сможет насладиться долгожданным моментом по достоинству. Отец всегда ругал Карла, когда тот бездумно потакал своим желаниям. С одной стороны, отец пугал его и в итоге все-таки умудрился сломать в своём сыне нечто, не поддающееся починке. С другой — отец был прав, он всегда был прав. Он, сам о том не подозревая, научил Карла действовать по плану, дав ему твердую опору под ногами. Наверное, узнай мистер Старгер, кем стал его взрослый сын, он пришел бы в ужас. А может быть, и нет. Яблоко упало не так уж и далеко от яблони: Карл вырос чуть более чудовищным, чем его отец, вот и всё. Нагретое солнцем шоссе петляет между полями, и чем дальше от города, тем хуже становится дорожное покрытие. Сидящий на пассажирском сидении пес шумно дышит, и с его розового языка на обивку кресла капает слюна. Машину подбрасывает на кочках, в салоне постепенно становится душно, и Карл опускает стекло. За городом пахнет пропитавшейся жаром землей (пресный, душный запах) и совсем немного — сыростью. И вот эта едва ощутимая нота заставляет Карла с жадностью втягивать воздух. До нужного места осталось совсем чуть-чуть. Огромные баки для воды видны издалека — они возвышаются над ровными рядами пшеницы, как две бойницы. Глядя на них, Карл чувствует прилив панической любви. По сравнению с ними, он кажется себе таким маленьким, почти незаметным, и это одновременно и пугает, и восхищает его. Одна из самых сладких его фантазий заключается в том, что однажды, когда он будет стоять рядом, эти баки вдруг распахнут свои стенки, будто ворота, высвободив потоки застоявшейся воды, которая непременно накроет Карла с головой. Он будет барахтаться в этом потоке, не понимая, где верх, а где низ, он будет глотать эту воду до тех пор, пока она не наполнит его до краев, лишив жизни. Карл чувствует, как начинает возбуждаться. Он судорожно сглатывает и глубоко вздыхает, стараясь успокоиться. Пока что его фантазии не суждено сбыться — не сегодня, не сейчас, ведь он приехал сюда не за этим. Сегодня его ждет очередной подарок, и все мысли Карла должны быть заняты только им. Он останавливает машину недалеко от дороги и, сняв солнечные очки, оглядывается вокруг. Его взгляд скользит по полям и пустому шоссе, на многие мили от этого места — ни одной живой души. И в этот миг Карл доволен: кажется, что во всем мире есть только он один — единственный выживший, король необитаемых земель. Ему нравится ощущать себя могущественным, чувствовать в себе силу, способную отнимать жизнь и давать взамен нечто более ценное. В подобные моменты он забывает о своем недуге, о своих несчастьях, обо всем. Он может больше не быть собой — жалким, запутавшимся, одиноким, — он становится величественным и пугающим, и даже головная боль, обручем сдавливающая виски, ощущается как благословение. Карл оставляет пса в машине, а сам обходит один из баков и быстро открывает потайную дверь. В подвале прохладно, пахнет сыростью, в конце небольшого коридора виден приглушенный свет, и Карл идет, ориентируясь на него. Оказавшись в единственной просторной комнате, он подходит к громадному стеклянному кубу, расположившемуся у одной из стен, и мягко, нежно прижимает к нему раскрытую ладонь. Внутри куба, полностью заполненного водой, хранится его драгоценный подарок. Девушка словно парит в невесомости, и вода ласково обнимает её. Юбка платья застенчиво льнет к ногам, волосы будто развеваются на едва ощутимом ветерке. Смерть сделала лицо девушки расслабленным, будто бы более молодым — уже сейчас она похожа на красивую и дорогую куклу, выставленную на витрине магазина. Вот она — хрупкая красота, созданная Карлом, созданная для Карла, открывающаяся ему беззастенчиво и до конца. Совершенная красота — красота увядания и частностей. Стекло куба — гладкое и прохладное на ощупь. Карл наслаждается этими ощущениями и представляет, что касается не стекла, а кожи девушки — ведет по ней пальцами, запоминая очертания её тела. Он чувствует, как в нем поднимается жар удовольствия, согревающий его изнутри и окутывающий, точно материнское объятие. Он заставляет себя ненадолго отвлечься, чтобы проверить аппаратуру (несколько камер на штативах, компьютер, связки проводов) и вывести на экран последний записанный видеофайл. Камеры снимают стеклянную клетку с разных углов, чтобы не пропустить ни одного движения жертвы, и девушку трясет от паники и истерики, когда с потолка куба потоком начинает литься вода. Её уровень нарастает с каждой секундой, и девушка, обезумев от ужаса, колотит по стеклу обеими руками в тщетной надежде позвать на помощь. — Господи, помогите! Пожалуйста, кто-нибудь, пожалуйста! Карл с бесстрастным выражением на лице смотрит на разворачивающуюся на экране компьютера драму. Ему нравится этот кошмар, ведь он сам его создал. Он снова оглядывается на куб как раз в тот момент, когда мертвое тело девушки начинают бить судороги. Она дергается, как попавшая в паутину муха, её юбка задирается до живота, открывая взгляду нижнее белье, и Карл больше не может сдерживаться, он в панике, он резко отворачивается и до боли сжимает свой возбужденный член сквозь ткань джинсов. Видеофайл проигрывается по кругу. — Пожалуйста, нет, я не хочу умирать! Нет, только не это, Боже мой! Он хочет её, эту безвольно дергающуюся куклу, которая перед смертью кричала так сладко, будто знала: Карл запишет это на диск, себе на долгую память, чтобы потом слушать, лежа в ванне, и вспоминать, каким прохладным было на ощупь стекло заполненного водою куба. Поток просьб наполняет уши, и искушение заставляет Карла трепетать: он словно парит над облаками, с высоты птичьего полета наблюдая за мелкими трагедиями обычных людей. Но он знает: сейчас не время терять бдительность. Нужно сохранять спокойствие и заставить себя ещё чуть-чуть потерпеть. У Карла есть план, согласно которому впереди ещё много, много работы. Он действует методично: выключает компьютер, забирает с собой диск с записью, потом, стараясь не смотреть на девушку, поворачивает специальный вентиль и сливает из клетки воду. Мертвая девушка остается лежать на полу. Сейчас она выглядит уже не так соблазнительно: волосы широкими прядями прилипли ко лбу, при другом освещении более заметны посиневшие губы и пустой взгляд. И все-таки Карл, глядя на неё, чувствует убийственную нежность, сковывающую его сердце. В этот момент он как ребенок, которому дали в руки ценную и хрупкую вещь: он ощущает и трепет, и груз ответственности, и искушение выпустить на волю всю свою злость. Но Карл быстро берет себя в руки: сначала он обязан позаботиться о своем подарке, у него ещё действительно много работы. Он ловко грузит тело в багажник машины и трогается в сторону города. *** — Уилл Грэм? — мужчина в полицейской форме даже не смотрит на его удостоверение. — Вас уже ждут. Обойдите ограждение с той стороны, там будет лестница. Сухая желтоватая земля выглядит как спрессованный песок. Время от времени поднимается ветер, подхватывая с раскаленного асфальта облака пыли, и деревья начинают царапать друг друга кривыми ветками, почти лишенными листьев. Обходя заграждение железнодорожного моста, Уилл чувствует, как солнце циклопьим глазом пялится ему в затылок. От жары по спине начинает течь пот. Джек Кроуфорд стоит на верхней ступеньке лестницы и нетерпеливо переминается с ноги на ногу. — Местное отделение полиции ждет тебя, будто нового Мессию. Надеюсь, ты сможешь объяснить им, какого черта тут происходит, — это и вопрос, и просьба, и приказ, но Уиллу почти все равно. Он не отвечает, но кивает в знак приветствия, когда проходит мимо. Он не поднимает глаз. Джек хмурится, глядя ему вслед, пытаясь понять, чего было больше в этом жесте: покорности или пренебрежения. Правильный ответ: обреченности. Но Джек не будет копать так глубоко. Ступеньки лестницы скрипят под ногами, и этот звук заставляет всех собравшихся копов и судмедэкспертов на мгновение оторваться от своих дел и посмотреть на спускающегося к ним Уилла. Чужие пристальные взгляды нервируют его: он почему-то чувствует себя кинозвездой, идущей по ковровой дорожке под вспышки кинокамер. Даже местные полицейские наслышаны о нем, и он тут, скорее всего, является чем-то вроде диковинки, о которой потом можно будет рассказать коллегам. Уилл старается смотреть только себе под ноги. — Привет, — с наигранной бодростью окликает его Беверли, на ходу стаскивая резиновую перчатку с руки. Уилл улыбается ей, не поднимая головы. Ему незачем лгать себе: он рад видеть Беверли здесь, потому что она относится к нему как к другу, а если и сомневается в нем, то делает это открыто, не маскируя свою обеспокоенность равнодушием. — Привет, — эхом повторяет Уилл. — Рассказывай. — Что тут рассказывать? Мы сами только недавно приехали. Попробуй-ка разогнать местных копов, чтобы спокойно посмотреть на тело. Они тут копошатся с самого утра, затоптали все улики. Под мостом — темно и прохладно, рядом протекает маленькая, едва живая речушка, больше похожая на ручей. Должно быть, по весне она становится более полноводной, но даже сейчас её стараний хватает, чтобы земля здесь была менее сухой, чем наверху, у дороги. — Следов не нашли? — Внизу — нет, наверное, он сбросил тело с моста. Зато на обочине есть отпечатки шин, ребята сейчас пробивают машину. Краем глаза Уилл замечает, что Беверли замедляет шаг, и понимает: они уже подошли к телу. Уилл снимает очки, устало трет переносицу и поднимает голову. Труп завернут в полиэтилен, как в пеленки, и даже белая прочная бечевка почему-то наводит на мысли о лентах, которыми обычно скрепляют одеяльца у детей. Беверли подходит ближе, наклоняется и резко отбрасывает кусок пленки в сторону, обнажая лицо жертвы. В воздух взмывает мошкара. Уилл закрывает ладонью нос и рот, пытаясь спастись от мерзкого запаха гниения, но всё безуспешно. С каждым вдохом вонь пропитывает слизистую носа и горла, оставляя тошнотворную горечь во рту: вкус чужой насильственной смерти, вкус трупа с истекшим сроком годности. — Вашему вниманию представляется Анна-Мэри Викси, — говорит подошедший Зеллер, легко хлопая Уилла по плечу в качестве приветствия. — Сегодня около шести утра её нашел железнодорожный смотритель. Судя по всему, лежит тут уже несколько дней. Ткани в таком состоянии, что я не знаю, можно ли там до сих пор найти отпечатки. А тут ещё оказалось, что местные копы как-то неаккуратно вытаскивали тело из воды, в общем, наш Джимми просто рвет и мечет. Уилл хмурится, вглядываясь в лицо жертвы, и подходит ближе. — Ты когда-нибудь видел нечто подобное? — спрашивает Беверли, и в её голосе Уилл слышит растерянность и отвращение — такое редко случается. И ему хочется ответить: «Нет, никогда не видел». Потому что это правда. Он вдруг понимает, что ассоциация с детскими пеленками пришла к нему не случайно: мертвая девушка выглядит, будто красивая кукла: у неё неестественно белоснежная кожа, обесцвеченные волосы, даже радужка глаза, кажется, потеряла цвет. Она белая с головы до ног, как манекен, как каменная статуя. Уилл старается не смотреть на копошащихся в уголках глаз и рта мух, но они — единственные черные пятна, выделяющиеся на общем фоне. Хотя… — Что там? — спрашивает Уилл, указывая на шею жертвы, замотанную пленкой. — Ошейник, — Беверли протягивает руку и сдвигает мешающийся полиэтилен. — Простой металлический обруч из двух частей: сзади есть петля, спереди — простенькая застежка. Никаких символов, просто металл. — Зачем он вообще нужен? — пожимает плечами Зеллер. — Для красоты? Уилл приседает на корточки. — Ошейник дает убийце ощущение, что жертва как бы принадлежит ему. Это словно клеймо… только проще и эффективнее. Клеймо на теле может затеряться среди следов разложения, а металлический ошейник — нет, — Уилл натягивает на руку перчатку и касается гладкого металла. — Заметили, какой он широкий и тяжелый? Были и другие жертвы, да? Беверли и Зеллер переглядываются. — Это шестая. — И вроде бы на всех были ошейники. — На телах находили следы борьбы? — Уилл поднимается и отряхивает колени. — Когда как, — неуверенно откликается Беверли, доставая из заднего кармана джинсов блокнот. — Он похищает их в разных местах, лично я не вижу какой-то закономерности, но нужно ещё раз всё проверить. У нескольких нашли раны на голове, но не смертельные. Одну девушку он, кажется, слегка придушил, но потом она опять должна была прийти в себя. Последние две жертвы он усыплял хлороформом. Но вот причина смерти у всех общая — утопление. — Что-то особенное в составе воды из легких? — Ржавая, с высоким содержанием хлора… Такая вода течет в водопроводе по всей округе. — Тогда всё сложнее, чем я думал, — устало вздыхает Уилл и трет лоб. — Конечно, — с легким вызовом в голосе замечает Беверли. — Именно поэтому нам и нужен ты. — Ну, так что тут у нас? — мрачно спрашивает подошедший Джек, от которого пахнет одеколоном и сигаретным дымом. — Давай, удиви меня. Кем она была для убийцы, Белоснежкой из хрустального гроба? «Ты дурак, — отчаянно хочется сказать Уиллу. — Иногда я мечтаю зашить тебе рот». Вместо этого он говорит: — Нужно, чтобы все ушли. Джек молча кивает и отправляется разгонять местных копов, вслед за ним в сторону отходят Беверли и Зеллер, и тот напоследок пытается изобразить что-то вроде ободряющей улыбки. Однако Уилл не уверен, что хоть что-то может подбодрить его сейчас. Он дожидается, когда воцарится некое подобие тишины, прислушиваясь к реву машин, к перестуку колес товарняка, который проносится по мосту над его головой. Дыхание Уилла становится размеренным и глубоким, он склоняется над мертвой девушкой и словно настраивается с ней на одну волну, мысленно тянется к её разрушенному миру, прося разрешения войти. На эмоциональном уровне он открывается ей так, как за всю свою жизнь не открывался ни одному живому человеку. И в следующую секунду Уилл видит её живой, видит сокращающуюся жилку на её шее, встречает взгляд её распахнутых от удивления глаз. Она лежит, укутанная в полиэтиленовую пленку, будто в саван, и смотрит на него. Что ему хочется с ней сделать? Кто она? Что самое важное — кем сейчас должен стать он сам? У неё ухоженные волосы и хорошая кожа, правильные черты лица. В ней нет ничего особенного помимо того, что она ужасно, непозволительно красива. Пожалуй, все красивые люди похожи друг на друга, и в этой девушке Уилл видит сотни других — тех, что привлекали его внимание на улицах, в барах, в очередях на кассах супермаркетов. Он не помнит ни их имен, ни их лиц, у него осталось лишь ощущение от их близости — волнение и какой-то затаенный страх, удовольствие и предвкушение. Так ребенок смотрит на красивую игрушку, которую ему никогда не купят родители. — Ты моя игрушка, — говорит Уилл, грубо хватая девушку за ошейник. — Ты моя любимая кукла. Он ощущает, как его захлестывает осознание собственной власти. В этот момент он может делать с ней что угодно. Он — испорченный ребенок, а они часто ломают и портят вещи, когда те им надоедают. И больше всего достается любимым вещам: дети будто боятся, что не смогут в полной мере оценить то, что им по-настоящему дорого, а потому прощаются с этим без сожаления, так и не успев взрастить в себе привязанность. — Ты красива, — Уилл подается вперед, глядя девушке в глаза. — У тебя белая кожа, будто фарфоровая, у тебя идеально белые волосы — это я сделал тебя такой. Я отмыл тебя от красок, ото всех знаков отличия, теперь ты больше не похожа на настоящую, живую женщину. Ты моя кукла, и я собираюсь тебя сломать. Когда Уилл трясущейся рукой касается её обесцвеченных волос, какое-то головокружительное чувство подхватывает его, будто волна. Это не вожделение, во всяком случае, не только оно, это светоносный и чистый образ того, что можно было бы назвать красотой, хотя и это не совсем точное слово. Он ощущает притяжение и ненависть, желание обладать запретным. Он видит женскую красоту, но при этом знает, что красота — это зло, что женщины — это зло. В нем полыхает желание исправить ошибку, вторгнуться в чужую жизнь и в чужое тело. — Я хочу спрятать тебя, оставить только для себя. Он топит её. Она глотает воду, задыхаясь и дергаясь, и Уиллу приятно наблюдать за смертью своей жертвы. В своём воображении он представляет судороги, которые пробегают по мышцам, жадно ловит их болезненную дрожь. Представляя себя на её месте, Уилл парит в невесомости, ощущает, как сжимаются легкие и горло, как паника ледяными лапами сдавливает сердце. Всё это доставляет ему странное, болезненное удовольствие — переживая чужую смерть, он убеждается в собственной неуязвимости. Пройдет несколько дней, и он вернется к своей кукле, чтобы в последний раз посмотреть на прекрасное творение собственных рук. Он прижмется к её телу, уткнется носом ей в шею, будет жадно дышать полной грудью и в какое-то мгновение за запахом хлорки, белил и гниения Уилл уловит тонкую, едва заметную нотку сырости. Так пахнут заливы со стоячей водой, дно которых заросло водорослями и покрылось илом — склизким и мягким на ощупь. Возбуждение, которое Уилл тогда испытает, нельзя будет сравнить ни с чем на свете. Оно потопит его, обрушится, как Божья кара, похоронит под многочисленными слоями благоговейного трепета. Оно сделает его живым, пообещает свободу от печали и одиночества. В это мгновение весь мир — и жизнь, и смерть — окажутся в его руках. Даже время станет бессильным. Уиллу кажется, что его лихорадит. Ему приходится приложить немалое усилие, чтобы вытолкнуть себя обратно в реальность. Когда это наконец-то происходит, он замечает, что горький привкус гнили у него во рту сменился чем-то пресным — такой на вкус бывает отсыревшая штукатурка. Уилл смотрит на посиневшие губы жертвы, и на него тут же накатывает тошнота. — Он ведь убивает их не сразу, верно? — спрашивает он, непроизвольно делая шаг назад. Стук сердца звучит у него в ушах барабанным боем. — Он где-то держит их около трех дней, — Беверли выглядит так, словно ей дурно. — Судя по всему, он не измывается над ними, не насилует, он даже кормит их… А потом топит. — Это должно быть какое-то пустынное место, чтобы никто не слышал криков. Ищите за городом, рядом с водой. Убийца всегда наблюдает за тем, как жертвы тонут, для него это важно. Не знаю, как именно он делает это, но в его тайнике с водой не должно быть проблем, — Уилл трясущимися руками надевает очки. — Он превращает жертв в кукол. Сначала умерщвляет их, потом выбеливает им кожу, и в завершении… играется. Вы не находили следов спермы? — Нет. — Ищите как следует. Убийца входит в раж, его греет осознание того, что до сих пор всё сходило ему с рук. У него странное отношение к женщинам: он желает их, но в то же время ненавидит до одури. Он убивает их потому, что они сумели его привлечь, и при этом выбирает самый гуманный, с его точки зрения, способ. Уилл рассказывает об этом так, будто делает чистосердечное признание. Он старается не смотреть на собеседников и обращается только к жертве. Быть может, он в тайне польщен тем, что способен поведать миру её историю. Сейчас, вынырнув из видения, Уилл замечает и копошащихся под кожей насекомых, и остекленевшие глаза, но там, в его воображении, девушка была чарующей и идеальной, он уже немного скучает по ней. — Тот, кто сделал это, будет убивать снова, — в его устах предупреждение превращается в мрачное предсказание. — Нужно скорее его найти. Повисает неловкая пауза. Уилл чувствует, как Беверли и Зеллер тайком смотрят на него с едва уловимым сочувствием, словно они — родители смертельно больного ребенка. Джек недовольно поджимает губы и хмурится. — Отправьте тело на экспертизу, пробейте отпечатки шин, — он легко отдает приказы, с годами становясь все больше похожим на строгого родителя, требующего лишь правильных ответов и примерного поведения. — Ищите заброшенные дома, фабрики, стройки рядом с крупными водоемами. Нам нужна любая информация. И нам нужен психологический портрет преступника. Уилл, когда ты сможешь подготовить отчет? — Мне надо подумать, — Уиллу невыносимо хочется поскорее сбежать отсюда, и он судорожно ищет отговорку. — Извини, Джек. У меня дико кружится голова. Я… я подумаю и вышлю тебе своё заключение, как только смогу. Пришли мне все материалы по делу. Он старается идти к лестнице как можно медленнее, чтобы его уход выглядел не тем, чем является на самом деле: побегом от своего дара понимать мотивы самых ужасных поступков, на какие только способны другие люди. По идее, он использует свой дар во благо. По идее, он поступает правильно. Он не может объяснить, почему постоянно чувствует себя виноватым. Подъем по лестнице дается Уиллу с трудом. Солнце печет спину, но его колотит от озноба, и, наконец-то завидев вдалеке свою машину, он не выдерживает и срывается чуть ли не на бег. Он тяжело опускается на водительское сидение и обхватывает руль трясущимися руками. Салон машины похож на духовку — воздуха не хватает, пот застилает глаза. Уилл зажмуривается и долго сидит, не двигаясь с места и считая удары собственного сердца. Когда по мосту проносится ещё один товарняк, Уилл вздрагивает всем телом, поспешно заводит мотор и медленно, внимательно следя за каждым своим движением, выруливает на дорогу. …Ночью ему снится, что он занимается грязной сумасшедшей любовью с девушкой, от которой пахнет гнилью и речным илом. Её окоченевшее тело похоже на фарфоровую куклу со сломанными шарнирами. Уилл представляет, что капли воды на её коже — это пот, и он слизывает его, не переставая двигать бедрами. Девушка, лежа на металлическом столе, смотрит в потолок остекленевшими глазами, и в какой-то момент Уилл видит и её, и себя со стороны, словно какая-то неведомая сила подняла его в воздух и оставила там — молчаливого, бестелесного, лишенного всяких желаний. *** — Расскажи мне о своем новом деле, — говорит Ганнибал. Уилл изо всех сил пытается совладать со своим лицом, чтобы не выдать чувств, которые нещадно терзают его в последние два дня. Он ощущает себя так, будто пережил ампутацию или сильное, сокрушающее горе. Вокруг него образовалось мертвое пространство, границы которого — прозрачные и твердые, как стекло. Уиллу приходится преодолевать этот заслон каждый раз, когда он открывает рот и пытается заговорить. — Скользкая тема. Новое дело немного выбило меня из колеи. Ганнибал вежливо молчит, ожидая продолжения. Продолжения не следует. — Вопрос, должно быть, в том, хочется ли тебе вернуться обратно в привычную колею, Уилл. — Хочется, — ответ уверенный и твердый. — Очень хочется. — Тогда что мешает? Уилл откидывается на спинку кресла и теребит отворот на рукаве рубашки, пытаясь за привычными действиями скрыть свой дискомфорт. — Там… там была девушка, — на выдохе говорит он, с трудом проталкивая слова сквозь ком в горле. — Жертва. Я много думаю о ней. О ней и об убийце. — Да? — Это сложно объяснить. Я… я как будто стал сразу обоими. Будто случайно застукал парочку за чем-то непристойным, но не ушел, а наблюдал до конца, заставляя себя смотреть и получая от этого… удовольствие, наверное? Не знаю. Я нарушил нечто хрупкое, когда влез туда. Может, систему их отношений, целостность их мира, и теперь в качестве наказания я не могу выбраться оттуда. Я постоянно их чувствую — это как прилипчивая мелодия, которую без конца напеваешь про себя. Ганнибал подается вперед, сцепляя пальцы в замок. — И что это за чувства? Уилл глубоко вздыхает и закрывает глаза, подыскивая нужные слова. — Ну, для начала… Смятение и страх. Это убийца: он страстно желает чего-то, хочет это заполучить, но у него не выходит. Каждая жертва — это попытка добиться своего. Когда он только начинает планировать новое похищение, им овладевают ликование и радость, но потом он разочаровывается. Как только он избавляется от тела, к нему вновь возвращается страх. Он испытывает к своим жертвам противоречивые чувства: страстно хочет обладать ими, но при этом ненавидит всей душой. И непонятно, что сильнее. Господи, кажется, меня разрывает на куски. — В полярных эмоциях нет ничего предосудительного. Все мы боимся и ненавидим то, что желаем, тебе так не кажется? Уилл открывает глаза и смотрит на Ганнибала. Тот беспристрастен, как хороший судья. У него полные карманы готовых ответов и успокаивающих фраз, но он пока не намерен ими делиться. Рядом с ним Уилл не беспокоится о том, что похож на фрика или урода, однако он немного боится Ганнибала, словно в их отношениях есть червоточина, через которую ускользают все дарованные им возможности для чего-то большего. — Я прав? Ты когда-нибудь ненавидел то, что находил желанным, Уилл? Хороший вопрос. Уилл пожимает плечами. — Трудно сказать. — Потому что ты не понимаешь, чего хочешь? Усмешка выходит поломанной и фальшивой. «Я знаю, чего хочу, — думает Уилл. — Я хочу покоя и безопасности, но нигде не могу их найти. Вместо надежды на лучшее я постоянно чувствую беспокойство, тикающее во мне, как часы. Я хочу понять, когда именно всё в моей жизни пошло не так, и одновременно боюсь понять это». — Может, дело в другом, — подумав, говорит он. — Может, я никогда ничего не хотел достаточно сильно. Ганнибал смотрит на него с профессиональным участием, бесстрастным и оценивающим. Он напоминает сфинкса, который со скуки принялся разгадывать свои собственные загадки. — Ты пытаешься держать всё под контролем, непредсказуемость пугает тебя. Такое впечатление, будто ты составил себе точный список желаний и каждый раз, отклоняясь от намеченного курса, бьешь себя по рукам. Настоящая потребность, страсть, влечение — довольно-таки грязное дело, в котором можно потерять способность здраво мыслить. Тебе ошибочно кажется, что ты к этому не готов. Когда ты вдруг чувствуешь то, что мог бы чувствовать убийца, ты путаешь простое вожделение с дьявольской одержимостью, и это ломает твоё представление о себе. Уилл не знает, куда себя деть. В тот момент ему кажется, что он лежит на операционном столе, разрезанный вдоль и поперек, выставленный напоказ, слишком уязвимый. Он ещё не готов к тому, чтобы перестать охранять свой непредсказуемо-запутанный внутренний мир от чьих-то гипотетических посягательств. Уилл ненавидит себя за свои проблемы так, как только можно ненавидеть собственное отражение. Он судорожно вздыхает. — Я просто боюсь выпускать себя из-под контроля. У меня нет доказательств того, что в глубине души я не такой, как все эти серийные убийцы и психопаты. — Но они тоже люди, как и ты. — Они хотя бы знают, чего хотят и на что способны. Я не знаю. Наверное, это в каком-то смысле делает меня… чудовищем, — говорит Уилл. Если честно, он не совсем уверен в этом, но чтобы понять, где правда, ему требуется произнести эти слова, отступить в сторону и послушать их звучание. Ганнибал замечает его вопросительную интонацию, но у него хватает такта никак это не комментировать. Он позволяет словам повиснуть в воздухе и отяжелеть, став чем-то вроде предостережения. — Ты не чудовище, уж поверь мне. Ты обычный человек, Уильям, добрый и жалостливый. Быть может, даже слишком добрый, раз берешь на себя вину за чужие чувства и не позволяешь себе ни одной слабости. — У меня достаточно слабостей. — И это должно тебя радовать. Люди без слабостей опасны, а тебя, как я понимаю, пугает именно такая перспектива: увидеть в убийствах возможность избавиться от страха, стать неуправляемым и перейти черту. Уилл усмехается в ответ, горько, но почти искренне. Он смотрит на Ганнибала, тот ловит его взгляд, и сквозь привычную неловкость Уилл ясно различает притяжение. Его ни с чем не спутаешь, оно честное и прямолинейное, как леска, которая тянет брыкающуюся рыбу на сушу. Может, все дело в терапии и сопровождающем её ореоле интимности. Может, причина в том, что Уиллу до боли хочется броситься в обретенную близость и спрятаться там от себя. Во рту сухо, и он облизывает губы. Ганнибал следит за движением его языка без всякого выражения на лице. Уилл вдруг с поразительной ясностью понимает, что нужный (для чего?) момент был упущен секунду назад. — Как твоё самочувствие за прошедшую неделю? — будничным тоном интересуется Ганнибал. — Голова болит реже, хотя, наверное, я просто научился не замечать головную боль. Я плохо сплю из-за кошмаров. В последнее время мне кажется, что я живу во сне. Иногда даже хочется поймать кого-нибудь за рукав и попросить съездить ко мне домой, чтобы заглянуть в мою кровать и посмотреть, не сплю ли я там. — Ты не думал о том, чтобы попросить Джека об отпуске? — Как будто он разрешит мне уйти. Нет, всё в порядке. Я смогу справиться с этим, до этого же как-то справлялся. Меня мучает лишь то, что даже во сне я теперь не чувствую себя в безопасности. — В безопасности от чего? Уилл не отвечает, просто вопросительно и растерянно смотрит в ответ, будто не понимает, как можно одним словом описать всё то, что его пугает. Ганнибал улыбается улыбкой человека, знающего верный ответ, но не собирающегося давать подсказки. Некоторое время они сидят так, в пространстве без слов и без движений, наслаждаясь давящей пустотой. Уилл не может позволить себе ничего, кроме тревоги, потому что он ненавидит Ганнибала. Ему хочется убить его, со всей силы ударить по лицу только за то, что тот продолжает мастерски играть роль, на которую был назначен. Уилл всегда думал, что жаждет понимания, но теперь, получив его, он уже не так в этом уверен. Ему все чаще хочется отмотать время, перенестись в прошлое и забрать назад каждое произнесенное на сеансах терапии слово. Ему всё чаще хочется вернуть себе чувство защищенности и целостности. В своем воображении Уилл рисует картину: у него в груди громадная дыра, расползающаяся ссадина, и он упрямо, но безуспешно пытается прикрыть её руками. — Наша сегодняшняя встреча подошла к концу, — говорит Ганнибал, бросая взгляд на часы. — Хочешь сказать что-нибудь напоследок? «Я хочу сбежать от тебя на другой конец света», — мысленно признается Уилл. Он качает головой и встает с кресла. *** Карл глубоко вдыхает и давится воздухом, сотрясаясь от кашля. Дрожащей рукой он тянется к бардачку, открыть который получается только с третьей попытки, и среди нагромождения вещей, чеков и квитанций за неправильную парковку пытается найти банку с аспирином. Или хотя бы палетку таблеток с обезболивающим. Или что угодно ещё — в последнее время название и предназначение лекарств не играет роли. Все они перестали действовать, но Карл продолжает пить их по двум причинам: из-за привычки и из-за безумной надежды, что ему все-таки станет легче. Но легче ему не становится. Он мучается от жара и мигрени, ему трудно сосредоточиться на чем-либо, мысли путаются и закручиваются в дымные спирали, которые затем рассеивает ветер и оставляет в голове гулкую, темную пустоту. Эта пустота затягивает Карла, будто болото, и он барахтается в нем, тонет в гнили, бьется в припадках, ощущая собственную беспомощность. Отпущенное Карлу время неизбежно подходит к концу, и он пока не в состоянии с этим смириться. Он глотает таблетку аспирина всухую и прикрывает глаза. Рядом проезжает машина, оставляя после себя шлейф из звуков песни, играющей по радио. Хлопает дверь магазина, находящегося на другой стороне улицы, где-то оглушительно плачет ребенок, по нагревшемуся асфальту стучат каблуки, шуршат велосипедные шины, вода в фонтане вторит неразборчивому шуршанию чужих разговоров, ветер перебирает листья, шумно дышит пес, звонит чей-то телефон, а потом… — Джули!.. Карл открывает глаза и взглядом находит в толпе нужную девушку. Она поднимает голову и улыбается, подошедший к ней молодой человек целует её в щеку и присаживается рядом, на парапет фонтана. Обычная влюбленная парочка, привыкшая проводить вместе обеденный перерыв: они разговаривают, пьют кофе, держатся за руки и смеются. Брызги воды попадают девушке на плечо, она улыбается ещё шире и беззаботнее и козырьком приставляет ладонь ко лбу, прикрывая глаза от солнца. Карл чувствует, как по его виску стекает капля пота. Он смотрит на девушку, и его пронзает что-то вроде узнавания: черты её лица совпадают с расплывчатой картиной, хранящейся глубоко в памяти, — ту картину невозможно поймать и рассмотреть, но вот эту девушку, Джули, заполучить можно. Она прямо здесь — сновидение из плоти и крови, едва уловимое обещание спокойствия и разделенной страсти. Тоска обхватывает всё существо Карла, как удавка. Он вдруг явственно чувствует себя ужасно одиноким и потерянным, он — маленький мальчик, оставленный в воскресный день на многолюдной рыночной площади. Он напуган и взволнован, влюбленность прогрызает путь к его сердцу, не считаясь ни с какими преградами. От фонтана тянет сыростью и свежестью. Карл дышит этим запахом, окунается в него и в красоту девушки, слушая гулкое и сильное биение сердца у себя в груди. Он смотрит в окно и понимает: скоро что-то случится — и Карл ждет, любуется, строит планы, снова влюбляется в то, что впоследствии собирается сломать. Он готов сделать себе новый подарок. Старая кукла, сидящая на приборной панели, смотрит на салон машины единственным уцелевшим глазом. На ней нет одежды, она простирает свои негнущиеся руки вперед, будто прося милостыню. Карл подается вперед, опираясь на руль, и аккуратно отводит белоснежные синтетические волосы с кукольного лица. Он долго разглядывает растянутые в неестественной улыбке нарисованные губы и представляет, что они принадлежат сидящей у фонтана Джулии. Она улыбается ему, тянет к нему руки, Карл чувствует власть, которую может приобрести над ней… и улыбается кукле в ответ. *** Звонок телефона заставляет Уилла вздрогнуть, как от удара. Ему кажется, что он буквально на секунду закрыл глаза, но электронные часы на каминной полке уверяют, что прошло два часа. Уилл сонно трет лоб и пытается найти мобильный под ворохом бумаг на своем столе. Шея болит, в глаза будто насыпали песка, всё вокруг кажется чуть более реальным, чем обычно, и даже предметы обретают какую-то небывалую четкость — такое бывает, когда долгое время не удается выспаться. Уилл нащупывает телефон и подносит его к уху, отвечая на автомате: — Алло? — голос всё ещё охрипший после сна. — Уилл, прости, что так рано. Это Джек. Уилл изо всех сил старается стряхнуть с себя остатки сна и перехватывает трубку поудобнее. — Ничего, я не спал, — врет он, пробираясь на кухню и включая кофеварку. — Это меня и беспокоит, — недовольный вздох звучит как взрыв помех на линии. — Ты загонишь себя в могилу. Уиллу почему-то хочется горько рассмеяться в ответ. Так теперь это называется, Джек? Разве ты не этого хочешь от меня, Джек? Разве ты не доволен тем, что я выполняю твои поручения, помогаю тебе, жертвую всем на свете во имя высшей цели? Уилл знает: всё дело в том, что они с Джеком просто нашли друг друга — требовательный начальник, готовый принять чужую жертву, и послушный подчиненный, готовый пожертвовать собой ради общего блага. Таким людям опасно оказываться вместе, поскольку исход их сотрудничества слишком предсказуем, но — к радости ли, к сожалению ли — уже поздно что-либо менять. Поэтому Уилл пропускает реплику Джека мимо ушей и спрашивает: — Вы нашли что-нибудь? — В складках полиэтилена была собачья шерсть. И знаешь, что?.. Катц взяла несколько волосков на экспертизу: в клетках нет ни следа меланина. Это овчарка-альбинос. Уилл вспоминает выбеленную кожу жертвы и неловко усмехается. — О, ему такая собака понравилась бы. И не думаю, что таких экземпляров много. Мы должны быстро найти владельца. Что-то ещё? — Он въехал в ограждение, когда парковался у моста — копы обнаружили фрагменты краски с капота, потом пробили отпечатки шин… У него Форд цвета морской волны. Остальное пока уточняем. Психологический портрет, который ты составил, я разослал местным отделениям полиции. Все это звучит ровно и сухо, как рапорт, и тут Уилл вдруг понимает: Джек не стал бы звонить ради такой ерунды. Это всего лишь общая информация, мелкие крохи, ничего по-настоящему серьезного. Горло тут же сдавливает от предчувствия чего-то недоброго, и Уилл осторожно ставит кружку с горячим кофе на стол, внутренне готовя себя к плохим новостям. — Джек, — тихо спрашивает он, словно прося прощения, — что случилось? Ему приходится ждать ответа какое-то время. На стене ритмично тикают часы. — Пропала ещё одна девушка. Уилл молчит. Ему ужасно хочется сказать так много, но, с другой стороны, говорить совершенно не о чем. Джек виноват в случившемся ровно в той же степени, что и сам Уилл. Ещё одна проигранная битва сближает их, как ничто другое. Теперь они оба тащат на своих плечах груз ответственности, теперь они оба убиты горем, будто пожилая чета, единственного ребенка которой только что на тележке увезли в операционную. — Ты думаешь, это был он? — наконец спрашивает Уилл. Слова даются ему с трудом, потому что в глубине души он не хочет слышать ответ на свой вопрос — незнание дарит ему слепую надежду, он готов цепляться за неё до последнего. — Да. Он похитил её на парковке. Её машина осталась открытой — девушка уже собиралась уезжать, когда он как-то выманил её наружу. На месте нашли собачью шерсть. Девушка до ужаса похожа на остальных жертв: светлые волосы, средний рост, тот же размер одежды… — Проверили камеры на парковке? — Он их разбил. Служба безопасности заметила не сразу, а потом было уже поздно. «Господи, — думает Уилл, тяжело опускаясь на стул, — мы так облажались». Вслух же он говорит: — Хорошая новость: он убивает их не сразу, так что у нас ещё есть время, — он пытается приободрить себя, но выходит паршиво. — Плохая новость: времени у нас чертовски мало. — Знаю, — голос Джека звучит невыразимо устало. — Но мы найдем его. У нас много зацепок: машина, эта проклятая собака… — Нет, ты не понял, — перебивает Уилл. — Возможно, у нас ещё меньше времени, чем мы думаем. Парень ускоряется. Раньше между похищениями могло пройти несколько месяцев, сейчас он сократил перерыв до нескольких дней. Но знаешь, нет худа без добра. Он явно хочет, чтобы его поймали. Ну, или собственная неуловимость вскружила ему голову, и теперь он считает всех копов тупицами… Но то, что парень недооценивает полицию, нам только на руку. Ищите собаку, Джек. Если мы не остановим его, он не остановится сам, — Уилл делает паузу и прислушивается к молчанию на другом конце провода. — Вы уже связались с семьей похищенной девушки? — Никаких зацепок — за ней никто не следил, у неё не было врагов, не было писем с угрозами и странных звонков. Ничего. — Этого стоило ожидать. — Да, — соглашается Джек. — Но все равно я надеялся получить новые зацепки, не скрою. Вновь воцаряется молчание, тягостное и неуютное. Большая стрелка на часах, висящих над холодильником, указывает на цифру пять. Начинает светать — чернота ночи медленно сменяется лиловой предрассветной дымкой, беспокойно щебечут прячущиеся в листве деревьев птицы. В Вулф Трэп по утрам царит такая тишина, что порой кажется, будто очутился в резервации на краю света. Первый луч солнца пробивается сквозь облака и насквозь пропарывает оконное стекло. Уилл обхватывает рукой чуть теплую чашку и делает глоток. — Дай мне час, — говорит он. — Я сейчас приеду. — Не надо, — непреклонно возражает Джек. — У нас нет новых данных, сейчас ты ничего не сможешь сделать. Лучше оставайся дома, а я буду держать тебя в курсе, обещаю. Все новые материалы по похищенной девушке я и так пришлю. Уилл переводит дыхание, стараясь не паниковать. — Слушай, — искренне признается он, — я тут с ума сойду, ты же знаешь. Ненавижу чувствовать себя бесполезным. Лучше мне приехать. Пожалуйста. — Выспись. — Ты шутишь? — Когда у тебя встреча с доктором Лектером? — Сегодня, но… — Вот и отлично, — с нажимом говорит Джек, давая понять, что разговор окончен. — Сходи на прием, Уилл. Тебе это нужно. К тому же, сможешь поделиться соображениями по поводу убийцы. Я позвоню позже, — и на линии повисают короткие гудки. Уилл чертыхается сквозь зубы и швыряет телефон — тот скользит по столу и падает на пол. На звук из гостиной прибегает Винстон и опасливо заглядывает на кухню. Уилл обреченно вздыхает и протягивает руку, подзывая пса к себе. — Знаешь, — доверительно сообщает он Винстону, гладя его по голове, — у парня, которого мы ищем, тоже есть пес. Спорим, наш убийца берет его с собой, когда похищает и убивает девушек? И пес просто сидит и смотрит. Или даже помогает ему, — Уилл вздыхает и наклоняется ближе. — Дружище, пообещай мне вот что: если твой хозяин хоть когда-нибудь умудрится совершить подобную глупость, ты… ну, не знаю, укусишь меня хорошенько, отхватив половину ноги?.. Винстон выжидающе смотрит на него умными глазами, и Уилл усмехается. Он ощущает себя так, словно от него отреклись все, кому он доверял, — даже разум предал своего хозяина, будучи не в состоянии найти ответы на никак не заканчивающиеся вопросы. Уилл ощущает себя по-старчески уставшим, хотя ему чуть больше тридцати. Наверное, в этом возрасте люди не должны смотреть на мир, как на худшего врага, но Уилл не умеет по-другому. Он напоследок треплет пса по холке, потом встает со стула, убирает чашку с остывшим кофе в раковину и идет собираться на прием. Упавший телефон так и остается лежать на кухонном полу. *** — О чем хочешь поговорить сегодня, Уилл? Рядом с опрятным, с иголочки одетым Ганнибалом Уилл представляется самому себе варваром, ворвавшимся в цивилизованное общество в шкуре и с дубиной в руках. Он чуть ли не кожей ощущает каждую складку на своей рубашке, ему становится немного стыдно за щетину, за темные круги под глазами, за неспособность разом отбросить все свои проблемы и превратиться в целостного человека со стабильной психикой. С другой стороны, разве не так клиент должен чувствовать себя рядом с психотерапевтом? Потерянным, пристыженным, но в то же время полным надежд на чудо. — Сегодня вечером, пока я спал, убийца похитил ещё одну девушку, Джулию Хиксон. Он украл её буквально у нас из-под носа. Выставил дураками всё ФБР. — И это сильно задело тебя? — Я не хочу говорить о себе, — огрызается Уилл. — Я хочу поговорить о деле. Мне казалось, я ясно дал это понять. Ганнибал делает вид, что не замечает его резкого тона, и лишь вскидывает брови. — В твоем случае, разговор о деле неотделим от разговора о тебе. Уилл раздраженно вздыхает и прячет лицо в ладонях. — Я знаю, — говорит он. — Не думайте, что я не знаю. Но мне хотелось хотя бы на секунду притвориться, что… — Уилл вдруг замолкает: в горле сухо, ему кажется, что если он скажет ещё хоть слово, то задохнется от кашля. Он не видит, но чувствует — Ганнибал жадно смотрит на него, и этот взгляд настолько внимательный, настолько изучающий, что ощущается как прикосновение к коже. Уилл мысленно открывается этим прикосновениям и прислушивается к себе: ему чудится, что его вскрывают консервным ножом, но, с другой стороны, что-то в глубине его души просыпается, отзывается, с безумной жаждой подается навстречу. «Неужели я настолько одинок», — с грустью думает Уилл. Когда он отнимает руки от лица, Ганнибал мягко и хитро улыбается ему. — Мы можем начать с азов, — полушутливо-полусерьезно предлагает он. — Расскажи о своей матери. Уилл насмешливо фыркает. — Серьезно? — Вполне, — Ганнибал закидывает ногу на ногу, и это получается у него так изящно, что Уилл невольно отвлекается. — Говоря о себе, ты говоришь об убийце, помнишь?.. Так почему бы нам не обратиться к основам. Если бы ты был им, этим мужчиной, что бы ты мог рассказать о своей матери? Или об отце. Просто представь. Веселость слетает с лица в мгновение ока, и Уилл хмурится, поджимая губы. Ну же, это должно быть просто: нужно только отпустить себя. Какая-то часть его существа даже хочет этого: Уилл боится близких отношений, они тяготят его, но эмпатия дарит ему возможность отдернуть занавеску, заглянуть в чужой мир и стать ближе к другому человеку. Пусть это будет преступник, пусть это будет убийца, пусть это будет кто угодно, только бы ощутить себя частью целого. У него дрожат руки, сбивается дыхание — это состояние сродни ломке. — Я не уверен, что у меня получится, — лжет он, хотя прекрасно знает: всё, что ему сейчас нужно — это разрешение. И Ганнибал оказывает ему эту милость. — Просто закрой глаза и говори. Ты же знаешь про метод свободных ассоциаций? Это очень просто. Твой дар поможет нам понять убийцу. Постарайся расслабиться, закрой глаза, — тон Ганнибала кажется и ободряющим, и властным одновременно. — И не переживай ни о чем, ведь я все время буду рядом. Уилл собирается сказать: «Именно это меня и пугает», но решает промолчать. Хотя ему кажется, что Ганнибал и так знает обо всем — язык тела выдает его с головой. Поэтому он просто плюет на свои страхи и делает как велено: откидывается на спинку кресла и медленно закрывает глаза, проваливаясь с темноту. По идее, после нескольких бессонных ночей он должен легко настроиться на нужную волну, но в действительности все иначе: мышцы деревенеют, в голове все плывет, тревога запечатывает рот. — Я не могу, — признается Уилл несколько секунд спустя. — Начни рассказывать о себе, — предлагает Ганнибал. — Что первым приходит тебе на ум, когда ты думаешь о матери? Уилл концентрируется на возникшем перед внутренним взором образе: молодая женщина, простирающая к нему руки — её волосы развеваются на ветру, её платье пахнет стиральным порошком и духами, её улыбка выглядит очень знакомой… — Луг, — воображение начинает работать всё быстрее, Уилл видит перед собой целое море высокой травы, он идет по этому морю и ощущает, как мелкие травинки ласкают его голые ноги. — Когда я думаю о ней, я представляю луг. — Опиши его, — голос Ганнибала звучит приглушенно, будто сквозь подушку. Он бескрайний и холмистый, ветер заставляет траву колыхаться, в воздухе пахнет влажной землей и озоном, как перед грозой. Уилл идет и идет вперед, без цели и без ориентиров, не чувствуя усталости. И постепенно луг сменяется полем — колосья пшеницы склоняются под своей тяжестью и сверкают на солнце. Тонкие стебли выстроились ровными рядами. Скоро жатва, все вокруг замирает в ожидании, природа готовится к великому празднику урожая — последние подарки лета перед долгой, холодной осенью. Поле сменяется садами. Уилл дышит ароматом спелых фруктов и отмахивается от кружащих вокруг его головы ос, продолжая идти вперед. Лето выдалось погожим, и фруктов так много, что их уже даже не собирают, а оставляют гнить на земле — красные сочные яблоки становятся мягкими и приобретают коричневый цвет, черви проедают в них дыры, а птицы возятся клювами в резко пахнущем месиве. Уилл срывает яблоко с одного из деревьев и сжимает его в руке. Среди стволов, покрытых тонкой гладкой корой он вдруг замечает проблеск белого цвета, и какое-то смутное предчувствие заставляет его пойти именно туда. Подойдя ближе, он не сразу понимает, что именно перед ним — сначала ему кажется, что это самое обычное пугало, но потом… У женщины, насаженной на шест, выбеленная кожа и обесцвеченные волосы, белое одеяние развевается на ветру, словно чудовищный флаг. Яблоко выпадает из ослабевшей хватки и катится по земле, Уилл на негнущихся ногах подходит ближе, осторожно берет женщину за руку и в каком-то благоговейном жесте прижимается к ней лбом. Он сам не свой, его прошибает холодный пот, его трясет, как от безмолвной истерики. Уилл всего на секунду позволяет себе стать кем-то другим, но ему этого хватает. Мрак трескается по швам, образы вихрем набрасываются на него, кружат и ломают, отрывают его ноги от земли, постоянно сменяют одно другим — чужая жизнь предстает перед Уиллом во всей полноте горестей и радостей, чужая боль становится его болью, он заново переживает рождение и взросление. Он полностью теряет себя в цветной круговерти событий, чувств и незнакомых лиц, время течет вспять, сердце бьется так громко, что, кажется, оно существует отдельно от тела и его стук наотмашь бьет по барабанным перепонкам. Уилл вспоминает. …Мать бросает его, когда ему исполняется три. Отец так и не находит в себе сил, чтобы простить её за это. …Ему четыре, и отец бьет его за случайно разбитую тарелку. Он даже не ругается, не сквернословит, просто сосредоточенно наносит удар за ударом. Уиллу жутко. Он лежит на полу, сжавшись в комок, и осколки разбитой тарелки впиваются ему в бок. …Ему пять, и отец бьет его за то, что он играет в куклы, найденные в старых вещах, оставшихся от матери. Отец бьет его ремнем — больно, сильно и самозабвенно, как будто Уилл — не человек, не его собственный сын. После побоев на теле остаются широкие красные полосы, которые горят огнем и ноют несколько дней к ряду. В тот год Уилл понимает: всё, что связано с женщинами — запретная территория. …Ему семь, и отец приводит домой любовницу. У неё вьющиеся волосы и расфокусированный взгляд, она сидит на диване в гостиной и с наслаждением курит. Комнату наполняет сладковатый дым, от него у Уилла слезятся глаза, когда он украдкой пытается рассмотреть гостью. Отец замечает это. Он пьян и не в духе, а потому он в приступе ярости задирает своей любовнице юбку, хватает своего сына за волосы и заставляет смотреть. Отец кричит что-то про шлюх, Уилла терзают дикая боль, стыд и возбуждение, он чувствует себя беззащитным и жалким. Любовница отца пьяно хохочет. … Ему пятнадцать. Страсть и желание отомстить то и дело смешиваются в нем, перетекают одно в другое. Это сводит его с ума. Как можно желать то, о чем тебе запрещено даже думать? …Ему девятнадцать. На нем мокрые, заляпанные кровью брюки и хозяйственные резиновые перчатки. В одной руке он держит кухонный нож, в другой — зажженную сигарету, пепел с которой беспрепятственно падает на пол. Уилл чувствует усталость и подкатывающий к горлу комок. Рядом сидит его первая девушка — вода в ванне окрашена её кровью, мокрые волосы липнут к лицу, и Уиллу противно смотреть на всё это. Он думает: «Я — чудовище», и все же ему на удивление спокойно. Уилл бросает недокуренную сигарету в кровавую воду и поднимается наверх, где среди своих вещей отыскивает оставшуюся от матери старую куклу. На её спине он красным маркером пишет имя своей первой жертвы. Кукол у него ещё много. Видение рассеивается, как туман. Уилл вздрагивает. Яркий свет режет ему глаза, каждый звук отзывается в ушах колокольным звоном. Уилл с трудом различает реальность и воображение, своё и чужое. Ему кажется, что от него пахнет кровью и чем-то прелым, подгнившим, и он едва справляется с настойчивым желанием немедленно стянуть с себя влажную от пота рубашку и выкинуть её в мусорное ведро. В этот самый момент Уилл до ужаса боится увидеть себя со стороны. Что-то в нем переменилось, и он надеется, что это поправимо. В последние несколько дней он слишком часто думает о сумасшедшем человеке, о его мотивах и о том, каково это — со всей ненасытной, безжалостной страстью желать того, кого запрещено любить. Его колотит, тошнит от этой любви, он готов жить и говорить ею. Уилл прекрасно понимает, что она навязана извне и принадлежит не ему, но избавиться от неё не получится. Если уж вырывать, то только с мясом, изуродовав большую часть души в придачу. — Уилл, — мягко зовет Ганнибал, дотрагиваясь до его руки. От этого нежного, едва ощутимого прикосновения Уилла вновь начинает трясти. Он поднимает голову, схлестывается с Ганнибалом взглядом, и на бесконечно долгое мгновение у Уилла перехватывает дыхание. Он с немыслимой четкостью чувствует, как между ними проскакивает искра, воздух наполняется электричеством, волоски на руках встают дыбом. Какое-то чувство закручивается в нем, как пружина, и в этот момент Уилл не отдает себе отчет в том, что делает. Он по-прежнему ощущает тяжесть кухонного ножа в одной руке и тепло зажженной сигареты — в другой. Он по-прежнему ощущает запах крови и смерти, какой бывает на мясных рынках. Ганнибал стоит рядом с его креслом, чуть наклонившись вперед, Уилл смотрит на чужую шею и думает: если полоснуть ножом глубоко и сильно, то горло раскроется, будто ещё один жадный рот. Он ещё повторяет эту мысль про себя, и она вдруг пугает его. Напряжение испаряется, Уилл отводит взгляд и вскакивает на ноги. Он кажется самому себе затравленным животным, попавшимся в ловушку запутанных желаний, и ему необходимо как можно скорее сбежать — если уж и не от себя, то хотя бы от человека, видевшего его в этом состоянии, похожем на помешательство. — Уилл! — окликает его Ганнибал. Уилл не позволяет себе оборачиваться. Он распахивает дверь кабинета и, минуя пустующую приемную, выскакивает на улицу. Жаркий воздух тут же окатывает его с головы до ног, солнечный свет ослепляет, и Уилл вцепляется пальцами в косяк входной двери, пытаясь унять приступ головокружения. — Меня зовут Уилл Грэм, — язык заплетается, но он продолжает говорить так, будто читает молитву. — Сейчас около двух часов дня. Я в Балтиморе, штат Мэрилэнд. Меня зовут Уилл Грэм. Меня зовут Уилл Грэм. Меня зовут… Он сначала ощущает само присутствие Ганнибала, и лишь потом — его прикосновение. Ганнибал обхватывает его лицо руками, их тепло удерживает в реальности, как якорь, и Уилл готов разрыдаться от облегчения, но может лишь жадно дышать открытым ртом. — У тебя шок, — говорит Ганнибал, и Уилл чувствует его дыхание на своем лице. Как можно желать то, о чем тебе запрещено даже думать? Эта мысль напоминает ему об убийце, и Уилл со вздохом отстраняется. Лицо у него горит то ли от жара, то ли от стыда. Он ещё не пришел в себя в полной мере, но уже вполне осознает, кто он и где находится: небывалое достижение в его случае. Уилл старается смотреть куда угодно, только не на собеседника. — Я в порядке, — привычная ложь дается ему просто. — У нас есть новая информация, это может помочь ФБР, я должен позвонить Джеку, — он сует руку в карман и только тогда понимает: телефона там нет, он забыл его на кухонном полу этим утром. Уилл сжимает кулаки и мысленно проклинает себя. Ганнибал стоит в нескольких сантиметрах от него и не говорит ни слова. В его взгляде Уилл не чувствует ни осуждения, ни отвращения, но в этом-то и загвоздка: в его взгляде нет вообще ничего — пустота и гладь, как на море во время штиля, и почему-то именно это задевает больнее всего. — Мне нужен телефон, — как можно более спокойно говорит Уилл, а затем неожиданно для себя вдруг добавляет: — Пожалуйста. *** Карл сидит в ванне, до краев наполненной водой — чуть теплой, даже слегка прохладной, именно такой, какая ему и нравится. Изредка он погружается в воду с головой и, задержав дыхание, долго лежит так, разглядывая трещины на покрытом побелкой потолке. От его движений вода переливается через край ванны и растекается по плиточному полу. Спокойствие и удовлетворенность наполняют каждую клеточку тела. Карл чувствует себя почти счастливым, и он с должным почтением смакует это чувство. Там, на расстоянии нескольких часов езды от города, спрятан ещё один подарок. Чтобы развернуть его, придется обождать пару дней, но пускай: Карл — хороший мальчик, и он сделает все как положено. Ему нравится ощущение, когда из-за нехватки воздуха горло и легкие будто бы стискивают невидимые руки. Все тело начинает бить дрожь: сначала мелкая и едва ощутимая, потом она становится все сильнее, и под конец это уже начинает походить на припадок. Хочется вдохнуть несмотря ни на что, но Карл сдерживает себя до последнего, и лишь когда перед глазами начинает темнеть, он резко садится, хватаясь за края ванны, кашляя и отплевываясь. Близость к смерти заряжает его энергией и силой, ему приятно ходить по самому краю — привычка, оставшаяся с детства. Он устало кладет голову на бортик и закрывает глаза. Металлические кольца на спине мелодично звякают, соприкасаясь со стенками ванны. Кафель холодит щеку, Карл ласково проводит по нему пальцами и едва слышно мурлычет песенку, которую давным-давно пела ему мама: «Много, много птичек запекли в пирог: семьдесят синичек, сорок семь сорок…» Карл думает о своем новом подарке. В последнее время он балует себя всё чаще и чаще, становится жадным и уже не может остановиться, даже не пытается. С каждой новой куклой он чувствует, будто уничтожает ещё одну свою слабость, прижигает старую рану. В последнее время ему стало плевать на последствия: его самочувствие стремительно ухудшается, лекарства не помогают, он обречен на смерть, и ему остается лишь ждать, когда пробьет его час. Карл думает: может, эта девушка, Джулия, будет его последней. А может, и нет. Бывает, в Карле просыпается сострадание, и ему хочется ударить себя по рукам, пригвоздить к месту и крикнуть: «Господи, что же я делаю?» В такие моменты он снова превращается в беззащитного мальчика, который прячется в кладовой от пьяного и жестокого отца, но это быстро проходит. Им всё чаще овладевает то, что не имеет названия: хриплый, низкий голос, принадлежащий существу намного сильнее самого Карла. И он подчиняется ему — у него не остается выбора. Он жертвует малым и надеется сохранить в целости самого себя, не учитывая, что эта битва была проиграна ещё задолго до её начала. Вода остывает, кожа Карла покрывается мурашками, и он в последний раз уходит под воду с головой. Все посторонние звуки исчезают, остается только приятный и мерный шум в ушах. Трещина на потолке подрагивает и искривляется — отсюда она похожа на искаженный от неискренней улыбки рот. Карл чувствует, как к нему приближается приступ удушья, но остается на месте. Он резко выдыхает и наблюдает, как подрагивающие пузыри воздуха всплывают на поверхность. Горло начинает привычно саднить, в груди появляется тяжесть, голова кружится, и трещина на потолке расплывается все сильнее. «Сейчас, — думает Карл. — Ещё секунду — и я вынырну». В следующее мгновение его накрывает волной боли. Он даже не успевает понять, что происходит, когда его череп вдруг наполняют треск и ослепляющий белоснежный свет. Боли внутри так много, что она выплескивается наружу, подобно воде из ванны, отскакивает от кафельной плитки, возвращается обратно, отравляя собой все окружающее пространство. Где-то среди мертвой и слепящей белизны рождается крик. Карлу кажется, что он — клетка, внутри которой беснуется дикое чудовище. Он на ощупь находит стоящий рядом с ванной пузырек с лекарством, но тот оказывается пуст. Чудовище в его голове заходится в отчаянном реве, от которого трясутся стекла в оконных рамах. Руки и ноги не слушаются, и, пытаясь подняться, Карл несколько раз сильно ударяется, но эта боль почти не заметна за леденящим страхом. Карл чувствует, что близок к смерти, как никогда раньше, и эта мысль вселяет в него первобытный ужас: он привык заигрывать с опасностью, но пока ещё не готов умереть. Расплескавшаяся по полу вода едва не предает его — равновесие удается сохранить лишь чудом. Карл, шатаясь, кое-как добирается до дверей. Ему нужно попасть на кухню: там, в подвесном шкафу должна быть аптечка, он должен спасти себя, должен пережить этот приступ. Голос в его голове вибрирует от ярости, Карл понятия не имеет, чем мог настолько прогневать его. Паника делает его движения хаотичными и резкими, он не знает, куда себя деть и у кого просить помощи. Он остался один на один со своим недугом, и у него нет сил, чтобы с ним бороться. Карл добирается до нужного шкафа, дергает дверцу на себя и вздрагивает, когда оттуда водопадом сыплются пустые пузырьки. Боль, оглушая, наотмашь бьет по голове, и Карл грузно и неуклюже падает на пол. Капли воды медленно подсыхают на его влажной коже, сознание мигает, как неисправная лампочка, а потом и гаснет вовсе. Карл больше не поднимается. Он судорожно вздыхает в последний раз и затихает. Время все-таки пришло. …Через час группа захвата ФБР найдет его именно таким: голым, с влажными после ванны волосами, лежащим на кухонном полу в окружении пустых пузырьков из-под лекарств. …Через два часа где-то далеко-далеко за чертой города похищенная Джулия Хиксон придет в себя. Преодолевая слабость, она сядет на кушетке, на которой её оставил Карл, и осмотрится вокруг. Сквозь стенки стеклянного куба она увидит пустынную комнату и несколько видеокамер, равнодушно уставившихся на неё своими объективами. Сначала Джулии будет просто страшно, и она будет колотить по стенкам куба руками, вопить и сыпать то просьбами, то проклятьями, то обрывками молитв. Потом Джулия поймет, что её похитителя нет рядом и что никто не слышит её криков. А ещё позже, спустя несколько часов, на неё обрушится первая порция воды, и вот тогда Джулия вдруг осознает, какая именно смерть её ожидает. Чувство, которое она испытает в этот момент, уничтожит последние крохи её гордости — она сядет на кушетку, обнимет руками колени и обреченно расплачется. Видеокамеры методично зафиксируют каждый её всхлип. *** — Пока ты игнорировал мои звонки… — Прости, это была случайность, я… — …мы тут на месте не сидели. Убийцу нашли, — сообщает Джек, и в его глазах мелькает тень самодовольной улыбки. — Кстати, помогла нам в этом его собака, ты был прав. Один собаковод из соседнего штата позвонил в полицию и рассказал, что три года назад продал щенка-альбиноса парню по фамилии Старгер. В общем, мы довольно быстро узнали, у кого из Старгеров есть форд цвета морской волны. — Ну и кто же наш убийца? — Вот, знакомься, — Джек протягивает папку, и с фотографии на первой странице смотрит светловолосый парень с тяжелым и слегка затуманенным взглядом. — Карл Рудольф Старгер, тридцать лет, безработный, состоит на учете в психиатрической клинике, живет на пособие. Опросили соседей — говорят, милейший человек. У него со спины сняли четырнадцать металлических колец — он, похоже, любил подвешивать себя. И видел бы ты подвал его дома… Парень на фотографии выглядит настолько заурядно, что Уиллу приходится приложить некоторое усилие, чтобы заставить себя поверить: этот человек — именно тот, кого он так целеустремленно искал. Годы работы в ФБР научили Уилла не судить о людях по их внешности, но всё же каждый раз он почему-то ожидает увидеть перед собой человека, которого с первого взгляда можно опознать как убийцу — шрамы на лице, спутанные немытые волосы, жуткий оскал, хоть что-нибудь. Реальность до сих пор не оказала ему такой услуги. — Вы задержали его? — спрашивает Уилл, и тут же замечает, как мрачнеет Джек — на его лицо будто падает тень. — Ну… — неловко начинает он. — В каком-то смысле. Уилл осекается, а затем обреченно вздыхает. Похоже, он зря обрадовался поимке убийцы раньше времени. — И? Джек выглядит спокойным, но напряженные плечи выдают его, весь он — бомба, заряженная холодной яростью и готовая рвануть в любой момент. — Я говорил, что он состоял на учете в клинике?.. У него болезнь Уоллена. Слышал о такой? — Вроде это одна из форм шизофрении, — неуверенно предполагает Уилл. — Точно. Одна из форм, очень редкая и тяжелая. Как меня просветил его лечащий врач, болезнь вызывается вирусом, который поражает нервную систему. Обычно вирус пассивен, но какая-либо травма может привести к обострению симптомов и… в общем, это случилось сегодня. Мы приехали на задержание, а он уже лежал на полу без сознания. — Так что же, он мертв? — Можешь считать, что да, если тебе так будет легче, — Джек устало и раздраженно потирает переносицу. — Он находится в состоянии, похожем на кому. Вроде как спит и видит сон, который никогда не закончится. — И это надолго? — О, навсегда, — невеселая усмешка. — Врачи сказали, что парня уже не разбудить. Джек вдруг останавливается посреди коридора, так резко, что Уилл едва не налетает на него. Проходящие мимо сотрудники ФБР бросают в их сторону любопытные взгляды, но, замечая выражение лица Джека, быстро идут дальше. Уилл сжимает в руках объемную папку с материалами дела, чувствуя себя неуклюжим, растерянным и бесполезным. — Но знаешь, что самое паршивое во всей это истории? — у Джека в голосе звенит сталь. — Джулия Хиксон. Точнее, тот факт, что он держал её не у себя дома. Скорее всего, она до сих пор жива, но мы понятия не имеем, где её искать. Старгер унес эту тайну с собой, и ты понимаешь, что это означает. О, разумеется, Уилл понимает. Каждый день он идет по тонкому льду, который вот-вот треснет под его ногами, и чем чаще он заглядывает в разум изобретательных серийных убийц, тем неотступнее его преследует впечатление, что на самом деле он смотрит внутрь своей собственной головы, под завязку набитой пугающими, мерзкими мыслями. Уилл точно знает: однажды он оступится и сгинет там. Так всё и будет, а пока он просто пытается отсрочить неизбежное. — Ты хочешь, чтобы я попробовал воссоздать его преступления. — Так ты сможешь вычислить, где находится его тайник. Ты наша единственная надежда. Единственная ниточка, которая может привести к Джулии Хиксон. — Джек. — Что? Уилл осекается. Он хочет сказать ему… А что, собственно, он хочет сказать? Что он постоянно на взводе и очень устал, что эта работа постепенно сводит его с ума, что кроме него самого в его голове толпятся и другие люди, живые и мертвые, убийцы и жертвы, преступники и потерпевшие. Его разум похож на высотный дом, на каждом этаже которого круглосуточно снимают очередной фильм ужасов. — Я попробую. Не то, он опять сказал не то. Впрочем, Джек слишком занят собой и делами своего отдела, чтобы почувствовать это. Он рассеяно кивает, словно и не ждал другого ответа, и Уиллу вдруг становится до боли обидно за себя. — Простите, — окликает их очередной сотрудник ФБР. В стандартной форме и с вечной печатью неусыпной внимательности на лице все они похожи, как две капли воды. — Мистер Кроуфорд, — он протягивает папку с бумагами, — вас просят на секунду подойти… — Хорошо, — перебивает Джек, хмуро разглядывая корешок папки у себя в руках, и потом добавляет, обращаясь уже к Уиллу: — Подожди меня в моем кабинете. И уходит. Уиллу кажется, что с ним только что обошлись как с собакой, которую привязали к урне у входа в магазин и оставили дожидаться хозяина. Сам Джек, очевидно, не видит в происходящем ничего предосудительного, а у Уилла никогда не хватает смелости возразить. Он провожает Джека взглядом и послушно заходит в его кабинет. Там очень тихо. Обстановка сообщает о хозяине кабинета ровно столько, сколько нужно: женат, не имеет детей, трепетно любит порядок. Пытается контролировать все и вся, свято верит в свою незаменимость и, как и всякий правитель, прекрасно знает, что жизнь даже самых умелых подданных никогда не сравнится по ценности с его собственной. Пешки можно будет заменить, можно будет скинуть с игральной доски тех, кто не выдержит и сломается, но вот если на троне не окажется самого мистера Кроуфорда, то всё королевство накроет колдовской туман. Интересно, если бы Джека убили и его кабинет растерзали на клочки судмедэксперты, нашли бы они хоть что-нибудь по-настоящему стоящее? Или же папка с его делом оказалась бы в три раза тоньше, чем у всех тех психопатов, поимке которых Джек посвятил большую часть своей жизни? Уилл ненавидит себя за неготовность разыгрывать молчаливое, сострадательное спокойствие и дальше. Головная боль буравит виски. Уилл пытается на что-нибудь отвлечься, но пустой кабинет и привычная обстановка оставляют ему мало места для маневра. Что он здесь делает? Разве аудитория, набитая скучающими студентами, не привлекает его гораздо больше? В сложившейся ситуации есть что-то лживое, какая-то толика расчета. А разве нет? Уилл помогает ловить опасных преступников, насильников и убийц, а взамен ему постоянно демонстрируют, что бывает, когда выпускаешь на волю собственное безумие. Это держит его в тонусе и в страхе — необходимый минимум для человека, который намного сильнее опасается того, что однажды утром проснется кем-то другим, чем того, что однажды не проснется вовсе. Он замечает то мгновение, когда его мысли возвращаются к волнующей теме: Карл Старгер и его жертвы, развалившаяся семья Старгеров, ставшая гротескной колыбельной для ещё одного убийцы. Уилл замечает, как все глубже и глубже проваливается в свои мысли, но не может остановиться, не хочет останавливаться. Это загадка, которую он ещё не успел разгадать, а ответ интуитивно кажется простым, будто пример из таблицы умножения. Ему не будет покоя, пока он не соберет мозаику до конца. Из всех своих студентов Уилл самый старательный. Порой его старательность доходит до одержимости. Он открывает папку с делом и бегло просматривает вложенные фотографии. Карл жил в самом обычном доме: граффити на стенах, мусорные баки с вмятинами на боках, безликие пятиэтажки по соседству, заборы из металлической сетки, обрамляющие улицу. Внутреннее убранство на первом этаже дома тоже не привлекает особого внимания, но вот все остальное… Единственная комната на втором этаже сверху донизу обклеена вырезками из журналов, газет, детских книжек. С косого потолка на Уилла смотрят фотографии первых жертв Старгера — эти брошюры печатала полиция, когда девушки ещё числились пропавшими без вести. Следом в папке идут фотографии подвала, и от них у Уилла проходит мороз по коже. В углу комнаты стоит хромированная ванна, в центре — широкий металлический стол, над которым свисают несколько десятков цепей, похожих на искусно сплетенную паутину. Полки шкафов заставлены какими-то пузырьками, упаковками со шприцами, баллонами с растворителем, банками с побелкой и хлоркой. Но больше всего пугают куклы — быстро листая фотографии, Уилл успевает заметить Барби с белым овалом вместо лица, ещё одну Барби, перемазанную побелкой и штук пять дешевых пупсов со связанными руками и ногами. У одной из кукол на месте головы красуется птичий череп, отчего кукла становится похожа на нагую женскую версию бога Тота. В самом конце папки, в одном из файлов, Уилл находит диск. Ему требуется несколько минут, чтобы включить компьютер Джека и войти в систему с гостевого профиля. На диске хранится всего лишь одна видеозапись, и Уилл, не раздумывая, нажимает кнопку «Воспроизвести». — Господи, всё это происходит не со мной! Не со мной! Девушка на экране кажется Уиллу смутно знакомой, и в следующий момент он узнает её — Анна-Мэри Викси, последняя жертва, кукла, которую укутали в полиэтилен, будто в пеленки, и бросили под мостом. Уилл вдруг вспоминает, как воссоздавал обстоятельства её смерти: она отчаянно сопротивлялась и брыкалась, когда в своем воображении он топил её, держа под водой. Теперь, просматривая видеозапись, он понимает, что допустил ошибку. Карл Старгер топил своих жертв не собственноручно, он построил хитроумное устройство, которое делало всю грязную работу за него. Уилл мечется глазами по экрану, подмечая детали: просторный куб из пуленепробиваемого стекла, хорошее освещение, с потолка автоматизировано подается вода — порционно, один раз в несколько часов, и за три дня куб заполняется полностью. Сама жертва сначала считает, что ее просто похитили, а, значит, есть шанс выжить, но это лишь такая форма пытки. Это ритуал, своего рода чистка перед тем, как Старгер забирает тело жертвы к себе домой, чтобы превратить его в свою игрушку. Пока вода заполняет куб, Старгера нет поблизости, но происходящее с разных ракурсов постоянно фиксируют несколько видеокамер. Сам великий мастер приходит лишь за телом и диском с записью — это все равно что явиться точно к обеду и сразу оказаться у накрытого стола. Девушка мечется по клетке, вода потоком льется с потолка, Уилл не хочет смотреть на все это, но не в силах отвернуться. Очевидно, запись монтировали, и все три дня, в течение которых пленница обреченно ждала своей смерти, занимают каких-то несколько минут. Уилл слушает слезные мольбы и причитания, смотрит на то, как несчастная девушка захлебывается, тонет и потом голубовато-синей тенью повисает внутри стеклянного куба, будто в невесомости. У него даже нет времени, чтобы прийти в себя. Джек врывается в кабинет так, будто где-то начался пожар, и пламя уже успело охватить половину здания. Возможно, так оно есть. Джек лучше других знает: в мире постоянно что-нибудь вспыхивает и сгорает дотла. Он замечает видеозапись на экране компьютера и мрачнеет. — Я обо всем договорился, сейчас мы едем к нему домой. Уилл усилием воли пытается стереть с лица усталость. Он с замиранием сердца ждет благословенного момента, когда «мы» перестанет подразумевать его непосредственное участие в делах ФБР. Он впивается пальцами в подлокотники кресла и прокашливается. В ответ Джек припечатывает его пристальным взглядом. Уилл в шаге от того, чтобы учинить маленький бунт в самый неподходящий момент, и Джек это прекрасно чувствует. Он знает, что Уилл ему нужен. Знает, на какую кнопку надавить, чтобы тот сдался. — Мы должны как можно быстрее закончить с этим делом. У нас мало времени, и мисс Хиксон может погибнуть, если мы не пошевелимся. Уилла передергивает. Отличный ход, мистер Кроуфорд. Старое-доброе делегирование ответственности. Теперь смерть Джулии останется на совести того, кто отказался содействовать поискам места преступления. Что хуже: сознательно мучить себя, впуская в свою голову эмоции и намерения сумасшедших, или терзаться чувством вины до конца своих дней? Уилл отлично представляет, как паршиво ему будет, когда этот день закончится. Он не сможет заснуть, не сможет найти себе места из-за преследующих его мыслей и чужеродной одержимости (как можно желать то, о чем тебе запрещено даже думать?). Каждый шаг навстречу убийце приближает его к собственному безумию. Уилл уже прошагал столько, что едва держится на ногах. — Я готов, — говорит он, своим согласием подписывая себе приговор. — Мы можем ехать. Джек снисходительно кивает ему и, не оборачиваясь, выходит из кабинета. *** Вечером жара немного спадает, и становится легче дышать. Проулок перед домом Старгера заставлен полицейскими машинами. Никто не удосужился выключить мигалки: всё вокруг рябит от красного и синего цветов, и это почему-то наводит на мысли о клубной светомузыке. Уилл старается дышать как можно глубже и при этом не давиться воздухом так, будто у него в горле торчит камень, который он изо всех сил старается выкашлять. Мысли мечутся, как потревоженные пчелы, Уилл никак не может сосредоточиться на чем-то одном. Красные и синие вспышки хлещут по глазам даже сквозь закрытые веки, и успокаивающая темнота — это недостижимая роскошь в подобной обстановке. В эмоциональном плане Уилл чувствует себя настолько вымотанным, что у него болит за грудиной и до сих пор трясутся руки. Уилл провел в доме Старгера около четырех часов, и все эти четыре часа были одним большим разочарованием. Утренний сеанс у Ганнибала лишил его последних сил, и потому, когда пришло время воссоздавать внутренний мир и манеру мышления убийцы, Уилл просто не смог отпустить себя. Он ходил из комнаты в комнату, брал в руки вещи, закрывал глаза и пытался расслабиться, но ничего так и не получилось. Он был на взводе, был слишком усталым и напряженным для того, чтобы позволить себе забыть о собственной личности и собственном теле. Уилл проторчал в доме целых четыре часа и не получил ничего, кроме головной боли. Джек смерил его разочарованным взглядом и ледяным тоном приказал отправляться домой. И теперь Уилл стоит, привалившись к стене соседнего дома, и изо всех сил старается успокоиться. Федералы, случайные прохожие и местные полицейские, снующие по улице, не обращают на него никакого внимания. Уилл не знает, радует ли это его или же оскорбляет. Если он вдруг свалится на асфальт с сердечным приступом, скорее всего, никто не отреагирует, у всех и так полно своих дел. Ганнибал говорил ему, что Джек считает его чайной чашкой из дорогого сервиза, но Уиллу всё чаще кажется, что для ФБР он является чем-то вроде хорошей собаки-ищейки, которую до поры держат на привязи, опасаясь, как бы она не заразилась бешенством от своих диких сородичей. Если все-таки заразится — собаку усыпят без особых церемоний. Механизм работы ФБР отлажен лучше, чем можно себе представить. Здесь всему найдется достойная замена, здесь никто не осмелится ставить существующий порядок под угрозу из-за своих личных проблем. Уилл понимает, что ему как можно скорее нужно попасть домой. Ему необходимо остаться в одиночестве прямо сейчас, чтобы хоть на секунду выкинуть из головы дело Старгера. С другой стороны, он никак не может заставить себя уйти: иррациональное убеждение, основанное на чувстве вины, настойчиво шепчет ему, что как только он позволит себе расслабиться, единственная надежда будет потеряна, и Джулия Хиксон умрет. Противоречивые желания тянут его в разные стороны, выматывая ещё больше. Он с удивлением понимает, что ему хочется зло раскричаться — возможно, это позволит сбросить часть напряжения — но даже на это нет сил. — Уильям? Он старается не показывать своего удивления. — Здравствуйте, доктор Лектер. Чтобы не встречаться с ним взглядом, Уилл смотрит на узел его галстука. Рядом с местом преступления, посреди водоворота спешащих по делам взмыленных агентов ФБР, Ганнибал выглядит пришельцем из параллельного мира. Особенно в этом своем элегантном темно-синем костюме, на котором бы идеально смотрелись звездные вихри с картины Ван Гога. — Как продвигается расследование? — Никак, — честно и немного резковато признается Уилл. — Что ты здесь делаешь? Ганнибал улыбается своей фирменной улыбкой: тонкие губы на секунду чуть кривятся, глаза остаются равнодушными и внимательными. Уилл и не разглядел бы эту улыбку, но некоторое время назад он осознал, что Ганнибал весь состоит из мельчайших деталей — если хочешь понять его, приходится вовремя подмечать каждую. — Проезжал мимо, — говорит он, вскидывая брови. Уилл позволяет себе сдавленный смешок. О да, проезжал, пролетал мимо, сделал крюк длиной в пару штатов на пути с работы домой — каждый встречный может похвастаться подобными привычками. Уилл рискует поднять голову и все-таки смотрит Ганнибалу в глаза. Он не может понять, рад ли видеть его сейчас. С одной стороны, очень рад, потому что, глядя на извечное спокойствие Ганнибала и его безупречные костюмы, Уилл почему-то чувствует себя в безопасности. С другой — в их отношениях постоянно присутствует нечто, заставляющее задуматься о тщательно скрываемых тайнах. Уиллу кажется, что Ганнибал что-то недоговаривает, что-то очень важное и основополагающее. Каждый раз, когда Уилл испытывает искушение сблизиться, он со всего маху наталкивается на эту стену и чувствует себя обманутым. И вот опять: Ганнибал приехал на предполагаемое место преступления, чтобы застать там Уилла. От такого вторжения в личное пространство хочется гневно вопить, но все же Уилл не может отрицать: отчасти подобное внимание ему приятно. — Так зачем ты здесь? — спрашивает он чуть более мягко. — Не стоит отказывать мне в банальном интересе смертного к смерти. И раз уж эти убийства стали предметом нашего разговора на последних сеансах, мне не хотелось бы узнавать все детали из отчетов федералов или из желтой прессы. — И как? — Прости? — Как тебе увиденное? Какие есть догадки относительно убийцы? Мне любопытно выслушать мнение со стороны. Ганнибал смеряет его оценивающим взглядом. — Правда? А у меня возникло впечатление, что именно об этом тебе меньше всего на свете хочется разговаривать сейчас, — в тоне голоса при желании можно расслышать насмешку. — Ты уже закончил здесь? Я мог бы подвезти тебя. Если ты, конечно, хочешь уехать. Уилл беспомощно смотрит на дом Старгера и засовывает руки в карманы брюк. — Да, — обреченно говорит он. — Сегодня я уже ничем не смогу помочь, пора сбежать отсюда. — Тогда не будем терять времени, — Ганнибал жестом приглашает следовать за ним. Его роскошная машина, затесавшаяся между грязными машинами полицейских, выделяется на общем фоне, будто отрубленная свиная голова на фотографии с детского утренника. Всё, что связано с Ганнибалом, кажется, имеет такую тенденцию: он всегда умудряется быть самым заметным человеком в комнате, на него всегда обращают внимание, про него всегда затаенно спрашивают: «Кто это? Кто это был?» Уилл тяжело опускается на пассажирское сидение и забывает пристегнуться. Когда машина выезжает с улицы, оккупированной полицией, никто не делает Уиллу ни одного замечания. Они едут в тишине. В это время даже на городских дорогах почти никого нет, что уж говорить про загородные трассы. Мили лихо проскакивают под колесами, ход у машины ровный, плавный, и Уиллу кажется, что он сидит на лезвии ножа, который размазывает теплое масло по ломтю хлеба. Ганнибал не включает радио и не сводит глаз с дороги. Уилл смотрит на темноту за окном и медленно начинает проваливаться в дрему. Некоторое время всё подчиняется единому убаюкивающему ритму, часы пути растворяются в этой однообразности, но потом машина вдруг останавливается. С трудом приобретенное спокойствие разбивается о тихий визг тормозов. Уилл сонно моргает и вертит головой по сторонам. — Зачем мы остановились? — напряженно спрашивает он. — Просто хочу посмотреть, — говорит Ганнибал так, будто это все объясняет, и выходит из машины. Проходит секунда, Уилл чувствует себя дураком, и потому, мысленно выругавшись, выходит следом. Сначала он не видит почти ничего, только слепо щурится, но глаза неизбежно привыкают к темноте. Они стоят на холме, и с него открывается вид на петляющую дорогу, освещенную цепочкой фонарей. С обеих сторон её обступает лес, чем-то напоминающий ночное море: то же величие, то же тихое перешептывание с ветром. Там, за неровным частоколом деревьев, течет какая-то совсем другая жизнь, недоступная людскому пониманию и именно поэтому притягательная. Должно быть какое-то специальное название у расстройства, проявляющегося в настойчивом желании уйти однажды в лесную чащу и потеряться там навсегда. — Нравится вид? Звук чужого голоса действует как дефибриллятор. Уилл вдруг заново открывает всё, что его окружает. Он стоит на своей тени, томящейся в свете автомобильных фар, и мерзнет под открытым небом. Видны только звезды и силуэты деревьев. Уилл собирается сказать что-то в ответ, но не может придумать ни одного подходящего слова. Усталость сшивает губы плотными нитками. Сам вопрос кажется оскорбительно неуместным: неужели люди могут стоять на безлюдном шоссе посреди ночи просто потому, что с холма открывается красивый вид? В мире Уилла Грэма потребность видеть красоту в повседневных вещах давно стала чем-то чуждым. Ганнибал молча ждет ответа. Он смотрит не на лес, он смотрит на Уилла, и в этот миг в его облике особенно четко проявляется что-то древнее и возвышенное, почти мистическое. Темнота сглаживает черты его лица, скрадывает детали, оставляя от Ганнибала лишь пронизывающий до костей взгляд и ощущение присутствия. В этот миг в нем нет никакой человечности, никакой чувственности, одно только безграничное знание, попавшее в неблагонадежные руки. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он. Уилл хрипло смеется. — Наверное, я выгляжу совсем паршиво, раз все только и делают, что задают мне этот вопрос. — Сколько раз ты ответил на него честно? — Ни разу, — почему-то сознается Уилл. — Я не совсем уверен, что вообще знаю правильный ответ. Какое-то время они оба молчат: слишком многое можно сказать, но не все нужно объяснять словами. А ещё молчание защищает их, на его фоне каждая секунда приобретает небывалую весомость. Уилл наслаждается этим моментом, старается продлить его. Ему приятно притворяться, что здесь и сейчас он делит с другим человеком то, что можно было бы назвать пониманием. Ему кажется, что если вдруг оно будет утрачено, потеряется что-то еще, навсегда закроется какая-то дверь, за которую им обоим необходимо попасть. — Ты боишься, — наконец говорит Ганнибал. Своей простотой это утверждение обесценивает почти всё, что происходило с Уиллом за последние годы, но точность формулировки припечатывает к месту, не давая возможности возразить. Настолько незамысловатая и горькая правда, что ею невозможно не подавиться. Она, как ключ, отпирает все внутренние запреты и выпускает на свободу застарелую тревогу. И вот тогда Уиллу впервые становится по-настоящему страшно. Страшно за себя. Он впервые за долгое время пугается не себя, не своих мыслей и чувств, а кого-то другого. Впервые за долгое время источник страха находится снаружи, воплощается в этом загадочном и непонятном, будто сама природа, человеке. И Уилла это завораживает, не может не заворожить. Испугаться своего психотерапевта — все равно что испугаться родителя, это столь же бессмысленно и невероятно, как нарушение законов физики. А ещё Уилл в очередной раз чувствует, что, несмотря на свой страх, а может быть, даже и благодаря ему, его тянет к Ганнибалу так сильно, что он готов закрыть глаза на что угодно. Уилл хочет поцеловать его, или хотя бы просто подойти ближе, но не делает ничего, а просто стоит на месте, пытаясь свыкнуться с этим открытием. В следующую секунду Ганнибал кладет руку ему на предплечье и сильно сжимает пальцы. Уилл думает: если бы не эта удерживающая его рука, он бы сбежал. — Чего может бояться такой человек, как ты? — Ты прекрасно знаешь. — Нет, не знаю. Я хочу услышать это от тебя. Скажи мне. Под стальной хваткой Ганнибала у Уилла немеет предплечье. Он никогда, никогда и никому не говорил об этом, потому что слова могли бы сделать все более реальным, Уилл был к этому не готов. Если честно, он не готов и сейчас, но ему надоело носить этот страх на себе, будто крест. И он говорит: — Я боюсь сойти с ума. Уилл ждет чего угодно: небесного грома, панического приступа, конца света. Но ничего не происходит, и это даже разочаровывает, хотя, если подумать, ни смелость, ни страх не достойны какого бы то ни было вознаграждения или наказания. Уилл переживает мгновенный приступ смятения: он всегда придавал своим опасениям слишком большое значение, он не знает, как можно жить иначе. Ганнибал растягивает губы в первой настоящей улыбке. — Может, ты уже сошел. Представь: то, о чем ты так беспокоишься, уже давно случилось. Это хоть что-нибудь изменило бы? Уилл чувствует себя бомбой с часовым механизмом. Если подумать, то он давным-давно на всех парах несется к тому дню, когда его жизнь покажется ему скучной, привычная роль — тесной, и он захочет большего, того, чего ему нельзя желать ни в коем случае. Однажды он решит, что уже достаточно хорошо понимает мысли и эмоции серийных убийц для того, чтобы начать убивать самому. Давно ли это происходит? Разве не так было всегда? — Ничего, — отвечает Уилл, встречаясь с Ганнибалом взглядом. — Это совсем ничего не изменило бы. В тот момент он — одновременно и чудовище, и жалостливый человек, и ему не хочется прятаться или защищать себя. Скорее, даже наоборот. Он ликует, он в ярости, как никогда ясно он ощущает мощнейшее стремление уничтожить, растоптать в прах всё, что привлекает, завораживает, а потому и имеет над ним власть. Ему хочется стать свободным. С лица Ганнибала не сходит понимающая и немного зловещая улыбка. Уилл улыбается ему в ответ. Его не покидает чувство, что они оба смотрят друг на друга, будто на отражение в зеркале. …Той ночью ему снится странный сон: зал суда, репортеры, Ганнибал сидит на скамье подсудимых так, словно это трон. Уилл стоит напротив него и жадно смотрит. Решетка, разделяющая их, кажется неуместной, но при этом непреодолимой преградой. На виду у всех Уилл кладет одну руку на Библию, а вторую — себе на грудь, поверх сердца, и громко говорит: «Я готов закрыть глаза на что угодно». В следующий миг зал взрывается от гомона, сверкают вспышки фотоаппаратов, решетка исчезает без следа. Ганнибал величественно поднимается с места и обводит судей пренебрежительным взглядом, а затем подходит к Уиллу и опускает руку ему на лицо. Уилл зажмуривается. Он так счастлив, что его слегка мутит. *** На следующий день Уилл возвращается в дом Старгера. Дежурный офицер полиции тщательно проверяет его удостоверение и лишь тогда пускает за оградительные ленты. С первого взгляда Уилл понимает, что пришел вовремя: судмедэксперты ещё не успели растащить дом по камешку, и почти все вещи остались на своих местах. В целом, дом выглядит так же, как и на фотографиях, сделанных сразу после задержания, и это дает определенную надежду. На всякий случай Уилл сначала звонит Беверли. Она берет трубку с третьего гудка. — Я уже думала, что вы забыли про нас, мистер Грэм, — с наигранной обидой говорит она. — Поделишься последними новостями? — Есть причины, по которым ты не спрашиваешь об этом Джека? Уилл тяжко вздыхает. — Ты знаешь, что есть. Я не оправдал его ожиданий. Где-то на заднем плане слышится голос Зеллера: «Это Грэм? Передай ему, что мы тут нихрена не нашли!» Беверли шикает на него, прикрывая рукой трубку, и Уилл против воли усмехается. — Это правда? — А ты как думаешь? — вздыхает она. — Парень как-то не догадался повесить над кроватью карту с красным крестом на месте своего тайника. И мы тут всего лишь обычные люди, которые не могут за несколько часов перелопатить все содержимое двухэтажного дома. Мы продолжаем искать, но… Уилл, нам нужно хотя бы направление. Времени мало. — Знаю, — говорит он, украдкой смотря на часы. — Я сделаю всё, что в моих силах. — Все полицейские переброшены на поиски: они прочесывают окрестности в надежде хоть так найти что-нибудь. Это означает, что дом в твоем распоряжении. Я позвоню Джеку и попрошу его договориться о том, чтобы тебя не беспокоили. Делай что хочешь, но только пообещай мне, что не совершишь никаких безумств. — Конечно, — слишком поспешно заверяет её Уилл. Беверли многозначительно замолкает. — Ненавижу, когда ты врешь мне, — сердито и очень искренне говорит она. — Я все понимаю, но, как бы это ни преподносил Джек, вина за смерть Джулии Хиксон будет лежать не на тебе, а на Карле Старгере. Он — убийца, а ты — нет. Ты и так делаешь невозможное, не стоит толкать себя за черту. Уилл перехватывает телефон поудобнее. — Ты видела ту запись, Беверли? — он ощущает слабый укол гордости оттого, что его голос не дрожит. — Та девушка плакала от ужаса, барахтаясь в воде, потому что знала: никто не сможет её спасти. Но сейчас все иначе, понимаешь? На этот раз я могу спасти невинного человека, я это знаю, и если от меня требуется пойти на риск, то… я готов. Остальное не имеет значения, — Уилл делает паузу, но Беверли молчит. — Знаешь, мне пора. Держи меня в курсе. Он не дожидается её ответа и завершает разговор. Какое-то время Уилл тратит на то, чтобы вновь обойти весь дом — нужно запомнить расположение комнат, ещё раз посмотреть, как стоят вещи. Уилл представляет, что это его дом, что он тут хозяин, и постоянно прислушивается к себе, надеясь на какие-то интуитивные озарения. Сначала он останавливается в комнате на втором этаже. Солнце нагрело крышу, а потому в комнате жарко и душно, как в сушильном шкафу. Уилл окидывает взглядом обклеенные вырезками и фотографиями стены и вздыхает: он не успеет вчитаться, всмотреться в каждую деталь. И если он не может позволить себе такую роскошь, то должен быть какой-то другой путь. Уилл делает глубокий вдох и замирает, вслушиваясь в сгущающуюся тишину. Он позволяет своим мыслям течь быстро, минуя любые фильтры — это похоже на мозговой штурм с самим собой. Его взгляд начинает порхать по стенам, по мелким вещам, разбросанным по полу, и Уилл пытается собрать из всего, что его окружает, мозаику. Он уже знает о Карле Старгере так много, что паззл начинает складываться сам собой, и Уиллу остается только стоять в стороне и наблюдать. Дом, комната, вещи начинают говорить с ним и через него — каждому убийце хочется исповедаться, если при жизни он нигде не находил сочувствия, а Уилл прекрасный слушатель. Он пускает Карла Старгера в свой разум, а сам с головы до ног укутывается в тень, оставляя на виду лишь глаза — широко открытые, ясные, внимательные. Карл долго смотрит на него, потом делает шаг назад, ещё шаг, расстояние увеличивается, Уилла разрывает на куски, но он бездействует. Он дает проекции небывалую свободу — «дыши, живи, я тебя слушаю» — и через какое-то время Карл поворачивается к нему лицом и начинает говорить. Раньше Уилл боялся погружаться в мысли преступников так глубоко и с таким небывалым самоотречением, но сейчас ему всё равно. День за днем он все отчетливее чувствует, как трескается его самоконтроль. Ему больше нечего терять, кроме времени, но он и его готов променять на парочку спасенных жизней. Может, у него комплекс героя. Может, в нем говорит присущее любому человеку желание переломать себя и при этом выжить, таким образом убедившись в собственной неуязвимости. Уилл не знает. Но кое в чем он точно уверен: раньше он боялся сойти с ума, но теперь больше не боится. Он решает задачку, складывая переменные в уме, и Карл подтверждает каждую его догадку, озвучивая правильный ответ. Фотографии рек, озер и заливов на стене — копы думают, что это как-то связано с местоположением тайника, в котором держали убитых девушек, но они неправы. Вот как обстоит дело в действительности: спустя два года после того, как мать Карла уходит из семьи, Старгер-старший решает, что пришло время крестить своего сына. Карл помнит реку, заросшую водорослями, помнит, как отец держит его под водой, пока священник читает над ним молитву. Ничего особенного, но у Карла тогда случается первый приступ, он бьется на руках у отца и глотает воду, задыхаясь, отец же злится, что сын мешает церемонии, и продолжает держать его под водой. Карл помнит главное — чувство невесомости, которое подарила ему вода. В тот день он думает: «Я здесь умру». Но он спасается. Его спасает низкий, рокочущий голос, звучащий внутри головы — в нем первозданная агрессивность и жестокость, этот голос говорит: «Я защищу тебя», и Карл ему верит. Чувство невесомости ассоциируется с полетом и блаженством, а в сочетании с легким удушьем оно напоминает о тонкой грани между жизнью и смертью, за которую Карлу посчастливилось заглянуть в далеком детстве. Уже будучи взрослым, в подвале своего дома он устанавливает лебедку и прикрепляет к потолку железные цепи, прокалывает кожу на спине и вдевает туда четырнадцать металлических колец. Подвешивание — это как качаться на воде, к тому же, от тянущей боли в спине иногда перехватывает дыхание, и в подобные моменты Карл испытывает такое сильное возбуждение, что оно буквально сминает его, будто лист бумаги. Он любит лежать в наполненной до краев ванне и время от времени уходить под воду, вновь воскрешая в памяти ощущение обволакивающей с головы до ног воды. Раз за разом, выныривая на поверхность, Карл переживает опыт чудесного спасения. В своем маленьком, изувеченным болезнью мире он представляет себя королем. Девушки — это его свита, его куклы, облаченные в белое с головы до ног, точно невесты. Он отдает своих избранниц воде, а она возвращает их более чистыми и совершенными, и тогда Карл бережно приносит их к себе домой, одевает в белое и укладывает на металлический стол — своё брачное ложе. Уилл смотрит на них глазами Карла: стеклянный, мертвый взгляд, ореол обесцвеченных волос вокруг головы, приоткрытый рот. На гладкой поверхности стола выгравировано клеймо фабрики-производителя, и Уилл отстраненно замечает, что такое же есть и на лебедке. Он собирается спросить Карла о нем, но тот уже утягивает его дальше, к выставленным в ряд куклам, на спинах которых красуются имена жертв. Он показывает ему кукол, подвал, весь дом, каждый уголок своей памяти, и Уилл слушает его внимательно, словно примерный студент. Проходя мимо зеркала в холле, он видит в отражении двоих: себя и Карла. Их личности переплелись так плотно, что это кажется почти естественным, но Уилл уже узнал всё, что ему было нужно, и ему пора уходить. — Прощай, — говорит он, пытаясь нащупать обратную дорогу к самому себе. — Я ещё не показал тебе главного, — Карл толкает дверь ванной. Он открывает воду и садится на бортик. Уилл, не видя другого выхода, присаживается рядом. — Как ты думаешь, — Карл зло прищуривается, — если бы я был в сознании, я рассказал бы тебе, где Джулия? — Возможно, — пожимает плечами Уилл. — Любому преступнику хочется исповедоваться, так что… — Всё это чушь. Мне не хочется ничего, кроме спокойствия и тишины, — Карл замолкает и долго смотрит, как из крана течет вода. — Когда я был маленьким, я нашел птичку со сломанной ногой. Отец бы узнал, что она у меня есть, он сделал бы с ней что-нибудь ужасное, это был лишь вопрос времени… Поэтому я положил ее в раковину и держал под водой. Так было лучше для птицы. И для нас с тобой так будет лучше, понимаешь? Уилл молчит, не зная, что ответить. — Я — твоя проекция, и потому я — это ты, — уверенно и слегка самодовольно говорит Карл. — Так что ты ничем не лучше меня. Скажу больше: ты намного глупее, потому что подпустил меня ближе, чем намеревался. И теперь я сильнее. Ты не сможешь воспротивиться и отказать мне в том, чего я хочу, — он склоняется над ванной, полной воды, и ухмыляется. — А я… я хочу умереть. «Нет», — собирается сказать Уилл, но так ничего и не говорит, потому что в следующее мгновение он пытается сделать вздох и ему в рот вместо воздуха попадает вода. Он закашливается, и это только усугубляет ситуацию: ему нечем дышать, вода заливается в нос и горло, оглушает и обездвиживает, сдавливает со всех сторон. Беспомощность наваливается с тяжестью, сравнимой разве что с паникой человека, на которого на всех парах несется потерявший управление автомобиль, — будто что-то лопается внутри, и душа, опасаясь боли, высвобождается из тела раньше времени. Страх пробивается сквозь грудную клетку, ломая ребра, и впивается в сердце, заставляя его мелко и противно трепетать. Уилл чувствует себя маленьким насекомым, попавшимся в спичечный коробок. Карл Старгер пригвождает Уилла к месту, не позволяя спастись. Он видит перед собой только черноту, и постепенно в его разуме зарождается искушение: просто вдохнуть, пустить в себя всю эту воду и успокоиться навеки, избавить себя от любых страданий, которым ещё только предстоит случиться. Уилла бьют конвульсии и безумная страсть к жизни, он парит в невесомости, в вакууме, он до крови расцарапывает себе руки, пытаясь удержать себя в сознании. Он всегда представлял смерть как длительный процесс, путешествие от одного состояния к другому, и ему ни разу не приходило в голову то, что смерть может быть лишь мгновением — ярким, убийственным, полным утраты и удовлетворения. И оно вот-вот настигнет его. Зачем ему вообще цепляться за жизнь, разве не проще будет позволить случиться тому, что предначертано? Уилл расплакался бы, если бы только мог, он помолился бы, если бы только нашел слова. Умирать — это очень легко, нужно лишь решиться. Уилл судорожно дергается и делает вдох. Именно в этот момент чья-то рука вытаскивает его из воды. Только его — Карл Старгер остается за той гранью, которую всегда мечтал переступить. Уилл не помнит, что происходит дальше, но спустя какое-то время он начинает медленно приходить в себя. В груди все горит огнем, как будто легкие провернули через мясорубку, горло саднит, как после тяжелой простуды. Уилл понимает, что ему жутко холодно, а рядом нет ни одного источника тепла. Удивительно, но именно это заставляет его открыть глаза. Окно в ванной выходит на запад, и отсветы заката ложатся на зеркало, стены, дверцы шкафчиков, а также на лицо склонившегося над Уиллом Ганнибала, и оно становится красным, красным, красным, алый свет обрамляет рот и стекает вниз по подбородку. Уилл долго смотрит на него, стараясь запомнить, и что-то в его голове щелкает, складывается какая-то картинка, но под влиянием усталости она тут же теряется где-то в темных уголках сознания. Едва ощутимая догадка вспыхивает и тут же гаснет — «я готов закрыть глаза на что угодно». Уилл притворяется, что ничего особенного не произошло. С волос Ганнибала капает вода, его рубашка прилипла к телу, Уилл поворачивает голову и видит под собой мокрый кафельный пол. Стоящая рядом ванна выглядит, будто открытый белоснежный гроб. Та самая ванна, в которой Старгер частенько «топил» себя, передумывая в самый последний момент. Уилл морщится и вновь смотрит на Ганнибала, на этот раз — глаза в глаза, открыто и без стеснения. — Спасибо, — говорит он, и окончание слова тонет в сухом, надрывном кашле. Уилл корчится от кашля, лежа на полу, и чувствует себя рыбой, выброшенной на берег приливной волной. Он — рыбак, и он так много раз видел, как рыбы погибают, вздувая жабры и уродливо разевая рот, что его нынешнее состояние кажется ему в каком-то смысле символичным. — Не за что, Уилл, — отвечает Ганнибал, и тон его голоса не выдает эмоций, но в глазах появляется что-то вроде мрачного, сытого удовлетворения. И Уилл думает: «Господи Боже, этот человек спас мою жизнь». По идее, он должен чувствовать благодарность и трепет — это было бы логично, — но он не чувствует ни того, ни другого. Ему не дает покоя мысль о том, что теперь он связан с Ганнибалом сильнее, чем можно себе представить, и этот факт и волнует, и пугает его. Уилл боится привязанностей, боялся их всю свою жизнь, и сам Ганнибал пугает его не меньше — и вот два страха сцепились друг с другом, минус на минус дал плюс. С бесконечным удивлением Уилл вдруг понимает, что между зависимостью и одиночеством он уверенно выбирает первое. Это дает Ганнибалу такую власть над ним, что и подумать страшно, и Уилл искренне надеется, что тот никогда об этом не узнает. Хотя не исключено, что Ганнибал знал обо всем с самого начала и как раз надеялся на нечто подобное. — Ты просто проезжал мимо? — неуклюже пытается пошутить Уилл, чтобы отвлечь себя. Ганнибал тяжело и многозначительно усмехается. — Вроде того, — он едва заметно хмурится. — Ты не отвечал на звонки. Я решил проверить свою догадку и подоспел вовремя. — Как ты понял, где меня искать? Позвонил Джеку? — Нет. Я сказал себе: думай как Уилл Грэм, — Ганнибал коротко улыбается, обнажая зубы, и царственным жестом обводит рукой разгромленную ванную комнату. — И вот мы здесь. Уилл смеется и не может остановиться — это больше похоже на истерику. — Почему в последнее время наши встречи заканчиваются всё ужаснее и ужаснее? Я человек-беда, наказание свыше для успешных психотерапевтов. — Ты мог погибнуть. — Вчера я говорил, что боюсь сойти с ума, — говорит Уилл, лежа на спине и смотря в потолок. — Наверное, я просто больше не боюсь. — Нет, ты до сих пор боишься, — бесцветно возражает Ганнибал. — То, что ты творишь теперь, описывается термином «фокальный суицид» — завуалированный способ убить себя. Ты даже не замечаешь этого, но ты постоянно рискуешь собой, и однажды на твоем пути встретится преграда, которая окончательно доконает тебя, потому что… Уилл больше не может слушать это: он только что избежал смерти, и до сих пор чувствует себя слегка пьяным и неуязвимым. Он приподнимается с пола, хватает Ганнибала за галстук, притягивает к себе и целует. Это даже не поцелуй в полном смысле этого слова: в нем нет страсти и чувственности, нет даже присущей любви самоотдачи. Они просто прижимаются друг к другу — губы к губам, но Уилл все равно ощущает, как внутри него гибельным пожаром разрастается ликование. Он позволяет себе ненадолго отвлечься и запечатлеть этот миг со стороны: два промокших человека, сидящих на залитом водой полу в чужом доме и смакующих заслуженную победу. Когда Уилл отстраняется, Ганнибал смотрит на него с пониманием, куда более страшным, чем любая ярость. Он молчит, и Уилл до ужаса благодарен ему за это. Как ни в чем не бывало, он поднимается на ноги и говорит: — Вообще-то, я должен позвонить Джеку. Кажется, я знаю, в каком направлении нужно искать. Ганнибал, предугадывая его просьбу, протягивает ему свой телефон. Когда Уилл набирает нужный номер, на сенсорном экране остаются капли воды. …Клеймо производителя на металлическом столе и лебедке приведет их к заброшенной фабрике за городом. Два громадных бака для воды будут одиноко возвышаться на фоне бескрайних полей, и несметное количество полицейских машин тут же выстроится вдоль обочины дороги. Копы и агенты ФБР ворвутся внутрь и за считанные минуты обыщут все помещения от потолка до пола, но не найдут ничего. Однако на этом история не закончится: телефон Джека Кроуфорда зазвонит, и мужской голос с едва заметной хрипотцой скажет: «У себя дома он держал трупы в подвале, так что ищите подвал». После этого нужную дверь найдут довольно быстро. Джек Кроуфорд первым ворвется в помещение с заполненным водой кубом и выпустит в него две полных обоймы. Когда это не поможет, он схватит стоящий в углу металлический лом и все-таки разобьет толстое и прочное стекло. Джулия Хиксон будет ещё жива. Джек вынесет её из здания на руках, а она будет дрожать всем телом и прижимать руки к груди. Где-то на другом конце штата Уилл Грэм устало улыбнется и повесит трубку. …Спустя два дня Карл Старгер погибнет при невыясненных обстоятельствах, так и не выйдя из комы. Причина смерти, указанная в медицинской карте, — удушье. *** — В результате полиция поймала преступника и спасла похищенную девушку именно благодаря твоему участию в расследовании. Браво. Уилл устало отмахивается. — Не стоит. — Не хочешь говорить об этом? — Не вижу смысла. Дело закрыли, всем воздали почести, всё закончилось. Чтобы хоть чем-то занять себя, Уилл начинает постукивать пальцами по подлокотнику кресла. Он пытается изобразить равнодушие, но Ганнибал слишком хорошо его знает, чтобы купиться на это. — Всё закончилось… и для тебя тоже? На вид — простой и безобидный вопрос, но на самом деле это единственный вопрос, который Уилл так надеялся не услышать сегодня. — И да, и нет. Я не знаю, как это объяснить, — он хмурится и потирает лоб, уставившись в пол. — Мне пришлось сильно вложиться в это расследование в эмоциональном плане, оно знатно меня вымотало. Кажется, будто столько всего изменилось… — он замолкает, не зная, как передать свои мысли словами. Ганнибал тут же с готовностью цепляется за чужую растерянность. — Мы можем сравнить твои ощущения до и после, — предлагает он. — На одном из наших прошлых сеансов ты говорил, что постоянно испытываешь противоречивые чувства: влечение, но помимо него — смятение и страх. Тогда они были связаны с убийцей. Что скажешь теперь? Уилл мастерски делает вид, что раздумывает над вопросом, но на самом деле ответ очевиден: он чувствует все то же самое, только теперь влечение и страх по наследству перешли от убийцы к самому Уиллу. Он помог полиции закрыть дело и остался с этими дарами на руках, не имея ни малейшего понятия, как с ними поступить. Принять, вытеснить, обесценить?.. Его пугает любая из этих перспектив. Он украдкой бросает взгляд на Ганнибала — тот сидит и вежливо ждет ответа, и на первый взгляд, в его отношении к Уиллу ничего не изменилось, однако… Это странно и необъяснимо, но хотя Уилл по-прежнему натыкается на глухую стену недоговоренности, он ощущает, как противоречивые эмоции связывают его с Ганнибалом, будто невидимый хрупкий нерв. И чтобы хоть на время защитить себя, отсрочив неизбежное, Уилл лжет: — Теперь я чувствую лишь спокойствие. И удовлетворение от хорошо проделанной работы. В свою очередь, чтобы защитить и себя тоже, Ганнибал делает вид, что верит сказанному. — Хорошо, а что насчет страха сойти с ума? — Тут тоже все не так просто, — на этот вопрос Уилл старается ответить более искренне. — Только представь: вот ты идешь по улице и видишь красивую девушку, которая привлекает твое внимание, потому что напоминает кого-то… Кого-то важного. И вместо того, чтобы подарить ей букет цветов и сводить в ресторан, ты оглушаешь её ударом по голове и отправляешь на казнь. Это жестоко, это немыслимо, — он на секунду замолкает, будто рассматривая созданную картину со стороны. — Но это кажется мне логичным и объяснимым. — Видеть логику в подобных поступках — твоя работа. — Нет, я не о том. Понимаешь, когда я смотрю на место преступления со стороны, я становлюсь его частью, настраиваюсь на тех, кто там побывал, чувствую то же, что они. И неизбежно наступает такой момент, когда мне становится трудно отличить свои эмоции от чужих. Во мне есть изъян, какая-то темная, гнилая часть, которая радуется этому. — Так было и в этот раз? — Да. Когда я смотрел на мир так, как смотрел на него Старгер, я вдруг ощутил, что его проекция берет надо мной верх. И лежащая на металлическом столе девушка… Мне было противно смотреть на неё, но в то же время я любовался ею, словно никогда не видел ничего прекраснее. И меня это испугало. Ганнибал слушает его, и Уиллу отчаянно хочется, чтобы он махнул рукой и сказал, что всё это неважно, всё это несерьезно, что со временем всё обязательно пройдет и однажды наступит та жизнь, к которой Уилл всегда подсознательно стремился: ни тревог, ни проблем, ни кошмаров по ночам. Он ждет этих слов, имеющих в его представлении оттенок снисходительного одобрения, но всё-таки ясно понимает: здесь и сейчас, в рамках терапии, Ганнибал никогда не даст ему то, чего он больше всего хочет, и именно это и будет заставлять Уилла двигаться вперед. Ганнибал словно повторяет про себя последнюю фразу, смакуя её, а потом спрашивает: — Так чего именно ты боишься в сумасшествии? — Я не знаю. Наверное, я просто хочу не переживать по поводу того, что однажды смогу причинить кому-то вред. Но иногда — иногда! — мне кажется, что я хочу чего-то совсем противоположного. Бывают дни, когда я смотрю на тела жертв, пытаюсь представить себе, как именно их убили, подмечаю детали, воссоздаю картину произошедшего, и мне всё это… нравится. Меня даже удивляет то, насколько сильно. В этой работе я будто нахожу настоящего себя, хотя в действительности всё наоборот. Откровенность дается легче, чем Уилл себе представлял. Раньше он ещё мог о чем-то умолчать, мог отступиться, но сейчас у него уже нет на это права. Он может только говорить и говорить, он ощущает легкость во всем теле: позволив себе быть искренним однажды, уже трудно остановиться. — На своих лекциях ты говоришь студентам, что все мы, так или иначе, хоть раз хотели убить другого человека. Это данность. — Пожалуй, — соглашается Уилл, сплетая пальцы в замок. Он замечает, что у него слегка дрожит голос. — Может, это нормально. Может, это одно из тех желаний, которые всегда крутятся в голове, но которым не суждено быть исполненными. Например, люди смотрят на рельсы, отражающие свет фар подходящего поезда, но так не прыгают с перрона. — Некоторые прыгают, — осторожно замечает Ганнибал. Уилл усмехается. Он не знает, над чем смеется в этот момент, но у него не получается подавить неуместную вспышку веселья. — Да уж. Похоже, мне остается лишь надеяться, что я отношусь не к этой категории. Хотя, судя по последним событиям, мне просто везет и меня ловят за руку в последний момент. Ганнибал подается вперед. Он смотрит на Уилла так пристально, будто наконец-то сумел увидеть в нем то, чего сам Уилл пока не успел разглядеть в себе. Это привычное ощущение: собственный разум для Уилла — темный лес, и вполне можно предположить, что он ещё многого о себе не знает. Но в его случае присказка «многие знания — многие печали» верна на все сто. Ганнибал спрашивает так вкрадчиво, как только может: — А ты не думал о том, что возможен и другой вариант, и на самом-то деле ты вообще никогда не боялся безумия, наоборот, тебя постоянно влечет к нему, но чувство самосохранения тебя спасает? Знаешь, кажется, нечто подобное было у Карла Старгера: он мечтал утонуть — иррациональная и убийственная мечта, но у людей бывают и такие. Суть в том, что мы можем испытывать амбивалентные чувства не только по отношению к другим, но и к себе тоже. Ты вполне можешь любить свою жизнь, но при этом попытаться загнать себя под поезд. Как тебе такая теория, Уилл? Смог бы ты прыгнуть с перрона? Шестое чувство подсказывает Уиллу, что неправильный ответ приведет к последствиям, которые потом кардинально изменят и его жизнь, и его самого. И поэтому он мешкает. Уилл ощущает себя так, будто с его души вдруг смахнули вековой слой пыли. То, что он раньше принимал за изъян, червоточину, в реальности оказалось осью, вокруг которой вертится весь его внутренний мир. Уилл удивлен: он должен испытывать стыд или отвращение к себе, но, вопреки всему, он рад. Ганнибал показал ему ту часть его личности, о существовании которой Уилл и не подозревал, открыл ему новые неизведанные земли. Ему нужно дать правильный ответ. Уилл дает честный. — Кто знает, — с наигранной легкостью говорит он. — Когда постоянно смотришь на то, как прыгают другие, уже не страшно прыгать самому. Молчание опускается на них обоих, как сорвавшийся с конского волоса Дамоклов меч. Но это молчание живое, в нем постоянно что-то происходит и меняется. Оно начинает набухать темным, мрачным ликованием, и Уилл вдруг понимает: если не вмешаться, то случится непоправимое. Рухнет какой-то барьер, ситуация навсегда потеряет возможность стать чем-то ещё. Уилл к этому не готов: он ещё не понял, чего именно хочет, и ему не нужна определенность. Сейчас Ганнибал так легко может всё испортить: поставить слова Уилла под сомнение, или выразить одобрение, или задать ещё один вопрос, или сменить тему. Но он не делает ничего, позволяя Уиллу самому принимать решения. Сидя напротив Ганнибала в мягком кресле, не столько отделенный, сколько соединенный несколькими шагами свободного пространства между ними, Уилл чувствует, что ещё никогда не был так близок к кому бы то ни было. Это новое чувство дает ему силы ждать. — У нас закончилось время, — быстро говорит он, стараясь стряхнуть с себя ощущение неловкости. Ганнибал кивает и облизывает губы. — Точно, — он даже не поворачивается в сторону часов, как будто с самого начала сеанса отсчитывал секунды в уме. — Сегодня мы даже немного задержались. Он провожает Уилла до дверей, и тот не знает, почему этот жест кажется ему провокационным. Уилл неожиданно вспоминает, что они совсем одни в этом шикарном доме, и с одной стороны, никто не сможет им помешать, но с другой — никто и не придет на помощь, если она вдруг понадобится. Пока не открыта входная дверь, существует миллион возможных сценариев того, как может закончиться этот вечер. Уилл не выбирает ни один из них. — Доброй ночи, — говорит он, протягивая руку. Рукопожатие у Ганнибала крепкое, сильное, и перед тем, как отпустить Уилла, он зачем-то невесомо проводит большим пальцем по его запястью. — До встречи. Уилл не сразу замечает, как похолодало на улице: его преследует ощущение, что он только что вырвался из адского пекла в ледяной, неуютный земной мир. Он долго ищет ключи от машины в кармане, жутко злится из-за того, что они никак не желают найтись. Он боится, что в любую секунду может передумать и решит не ехать домой. Он, наверное, все-таки сходит с ума. В последние дни Уилл будто бы смотрит на себя со стороны: смотрит и не узнает. Случилось так, что Ганнибал неким непостижимым образом сумел заслужить его доверие, и теперь Уилл ненавидит его за многое: за то, что тот слишком хорошо понимает его и видит насквозь, за то, что он теперь хранит секрет Уилла, и это делает их в каком-то смысле связанными, зависимыми друг от друга. Наконец, за то, что Ганнибал умудрился стать тем единственным человеком, который готов принять Уилла со всеми его слабостями и странностями. И Уилл ненавидит его, честное слово. Пока что Ганнибал не показал ни одной своей слабости, и это настораживает. Уилл продолжает искать, продолжает пробовать их отношения на прочность, и постепенно сам процесс становится ценнее результата. Он знает: иногда расстояние от ненависти до прочих чувств является величиной настолько малой, что на неё, как говорится, можно с легкостью закрыть глаза. Уже нашарив в кармане ключи, Уилл вдруг решает в последний раз обернуться. Ганнибал стоит в дверном проеме, в квадрате света, который окружает его, точно громадный угловатый нимб. Поздний вечер скрадывает все детали, оставляя лишь темный силуэт на фоне освещенной прихожей. «Я совсем ничего о тебе не знаю, — думает Уилл, возвращаясь обратно. — Мне это нравится». Он в шаге от того, чтобы совершить глупый и непоправимый поступок. И он делает этот шаг. Сердце горячо раздувается у него в груди: Уилл радуется тому, чего ещё даже не случилось. Ганнибал выглядит скорее приятно удивленным, чем озадаченным. — Я думал, ты едешь домой. — Забыл ключи от машины в кабинете. Кажется. Губы Ганнибала трогает довольная улыбка, и Уилл, чувствуя себя смелым и властным, за руку втягивает его внутрь дома и захлопывает за собой входную дверь. …Ночью ему снится, что он прыгает с перрона под поезд. Наутро Уилл всё забывает.