Незабудка

      Этого не должно было случиться.       Только не с ними, только не с ними. С кем угодно, но не с ними!..       Почему? Нет, за что? Кто решил, что имеет право распорядиться чужой судьбой, кто позволил так с ними поступить? Они не заслуживают подобной участи!       Никто уже не будет слушать застрявших в горле обвинений в несправедливости. Вокруг мертвецы, вокруг куклы и те, кто скоро станет ими. Злобными созданиями, лишёнными разума, исступлённо вопящими, ищущими всех, кто ещё может быть жив, мечущимися по мокрой от утренней росы траве.       Они ведь совсем недавно были людьми, так почему же?       Это ночной кошмар.       Это...       ...жестоко.       Бесчестно.       Страшно. Бежать прочь? Замереть на месте? Притвориться такой же, как другие, куклой, охваченной жаждой чужой плоти? Но они даже не смотрят, не прикасаются, не пытаются навредить — они как будто уверены, что притворяться незачем, они просто ведут, подталкивают вперёд, в ту сторону, где стоит странный чёрный фургон.       Фургон? Тот, в котором ещё тёплым биением ощущается чья-то жизнь?       Не надо, не трогайте!       Кто-то должен остаться, кто-то должен избежать всего этого...       Их не удержишь. Если было бы можно, распространение губительной заразы давно уже осталось бы в прошлом.       Они все уже мертвы. Они все.       Прокушенное плечо ноет, но боль почти неощутима — всё смывается пониманием неизбежности. Ещё немного...       Вспышка?       Свет, яркий свет вместе с жаркой пульсацией приближается со стороны. Он заманчивый, он приковывает к себе пустые взгляды и придаёт общим метаниям какой-то смысл. Зовёт, чуть насмехаясь, горя ровно и сильно.       Отчаяние вперемешку с надеждой уколом иглы отзывается в висках.       Это люди?       Куклы теперь подобны единому мощному потоку, который не остановится, какая бы преграда ни выросла на его пути. Они несут с собой слабо сопротивляющихся, не до конца поддавшихся безумию собратьев. Несут их к свету.       Спасение?       Кинуться навстречу тем, кто так опрометчиво и без страха ступает на землю, принадлежащую куклам? Истошно закричать, попытаться убедить в том, что не все ещё сошли с ума, не у всех ещё разошлась трещинами холодная кожа? Или вырваться вперёд, предупредить, что здесь живых ожидает мучительная гибель?       Бегите!       Что-то совсем негромко щёлкает. Тихий, смутно знакомый звук, которому следовало бы затеряться среди яростных криков, так и остаться неузнанным...       Не спасут. Не нуждаются в предупреждениях и мольбах.       Не люди. Не куклы. Гораздо страшнее.       Они...       Существа.       Первая кукла из толпы заходится пронзительным воплем. Её ведёт в сторону, ноги заплетаются и подкашиваются. Упасть ей не даёт только чьё-то плечо. Не поддержка, просто другой мертвец оказался слишком близко. Он отталкивает повреждённую куклу, мешающую стремительно рвануться к цели, и та заваливается на спину. На груди, затянутой в окровавленный шёлк, темнеет рана-клякса.       Одно из существ заливается истерическим смехом.       Другое, безоружное, смело шагает вперёд, навстречу бешеной толпе.       Нет...       Оно как будто не понимает, что его ждёт. Или надеется, что его спасут другие. Но ведь не спасут! Их так мало, так мало, что даже ружья не помогут им вырвать из ощеренных пастей свои жизни.       Тогда зачем?..       Крюки-пальцы со всех сторон тянутся к тонкой шее. Как она прекрасна, как она вызывающе прекрасна...       И так близка.       Нет!       Не-е-ет...       Звук очередного выстрела вновь ввергает в панику и заставляет забыть о находящемся в опасности безрассудном существе. Чья-то голова совсем рядом превращается в тошнотворное месиво мяса и костей. Горькая густая кровь плещет в лицо, наверняка искажённое ужасом. Блестящие капли скатываются по дрожащим губам, растекаются по языку. Она дурно пахнет, эта чёрная кровь, она испорчена и отвратительна, но она... она пробуждает знание. Неумолимо честное, смертельно опасное.       Время как будто останавливается, издевательски скалясь, позволяя с головой погрузиться в правду.       Всё кончено.       По эту сторону баррикад людей не осталось. Нет, их уже не было, когда существа только появились у кромки руин некогда дивного места, но тогда ещё метались среди осквернённых кукольных тел перепуганные души. Их было двое или трое, и безумная толпа давила их нещадно.       Сейчас же последняя душа разглядела истину.       Разум, так отчаянно и бережно хранимый всё это время, брызжет, растрескавшись, агатовыми осколками.       И к десяткам хватающих воздух рук присоединяется ещё одна пара. Ещё пальцы, скрюченные, твёрдые, будто мраморные. Ударишь — они разлетятся каменной крошкой, но это ни на мгновение не остановит хищного замаха.       Сжать! Сломать! Скрутить!       Влажный хруст позвонков, что может быть слаще него? А что может быть чудеснее прозрачного существа, бездыханного и перемазанного кровью? Густой, горячей, пахнущей остро и дразняще... Жертва кажется такой беззащитной, такой хрупкой, такой красивой, что желание смять и растоптать океанским прибоем рокочет в начинающем рассыпаться нутре.       Уничтожить!       Кто-то не позволяет. Кто-то стреляет без устали, смеётся, стреляет, давит на спусковой крючок.       Кто-то поёт.       Убить!       Куклы ломаются. Одна за другой теряют контроль над своими изувеченными телами и падают на влажную землю, изрытую острыми каблуками и скользкую от пролитой крови. Они умирают не сразу: корчатся, рычат, пытаются дотянуться простреленными руками с жёлтыми пятнами сломанных костей до ног своих ослепительно-ярких судей, с хладнокровием статуй добивающих неисправных.       Разорвать...       Куклы разбиваются о строй существ, как волна о подножие гранитного утёса. Не все препятствия преодолимы, но выясняется это слишком поздно.       Поздно.       Уже через несколько минут от потока не остается ничего, кроме едва шевелящихся тел, беспорядочно раскиданных по вытоптанному лугу. Словно груда выброшенных за ненадобностью детских игрушек, утративших свою былую привлекательность.       Жаль...       ...что настоящее осознание приходит перед смертью. Той самой, окончательной, которая забирает с собой, милосердно освобождая от страданий, и никогда не даёт права на возвращение.       Уголки растрескавшихся губ мелко подрагивают. Крохотный обломок человеческого чувства, каким-то образом зацепившийся за лицо умирающей куклы. Это выглядит смешно, наверное, и даже глупо.       Ты.       Существо, то, что выходило к обречённым с руками, освобождёнными от оружия, опускается рядом на колени — ему надо завершить свою работу.       Оно и в самом деле прекрасно. Оно сияет и улыбается. Улыбка его странна до безумия, но отчего-то она успокаивает.       Что за глаза у него — два ярко-синих пятна...       Что это?       Что же это?       Цветы?       Правда, это цветы.       А их имя?..       Название теряется в мутно-красном приливе.       Но перед тем, как тёмное покрывало опускается на уже невидящие глаза, в ушах раздаётся мелодичный звон фарфоровой музыкальной шкатулки и несколько слов искрами-звуками взрываются в голове.       Не забывай меня...       ...Никогда. ***        — Это была последняя, надеюсь? — негромко спрашивает Люсиль, стирая с щеки широкую полосу ржавой пыли и глядя мимо своих спутников, даже мимо жмущейся к нему Целес. Гвиндель кивает. — Отлично.       Губы сами собой растягиваются в новой улыбке, такой, что лицо, кажется, вот-вот пойдёт глубокими тонкими трещинами. И кто же тут кукла всё-таки?       Целес растерянно смотрит на труп молоденькой девушки в простой чёрной одежде прислуги, которой Люсиль только что свернул шею. Быстро и привычно. Так придворный повар расправляется с уткой, которую необходимо подать с печёными яблоками к королевскому столу. Только хрустнуло, только щёлкнуло — и всё. Разжались скрюченные пальцы, разгладился открытый лоб и перестала рывками подниматься пробитая грудь.       Девчонка успела повидать уже немало мёртвых гиньолей, убитых всё больше руками невольных товарищей, но сейчас с её лица не сходит выражение глухого отчаяния.       Люсиль качает головой.       Ему не нравится эта Целес, молчаливая и обессиленная.       Но что поделать, такова жизнь.       И такова неприглядная, тайная маска смерти, приходящей в назначенный час за своими покорными рабами.       Он почему-то испытывает сходное с радостью чувство, слыша чуть позже, на пути к фургончику, голос пришедшей в себя Целес, отстранённый и тихий:        — Эта... Она... одна из горничных. Её звали Мьёзотис. Она угостила меня пирожным... и подарила раковину. С берега моря. — Рука девушки невольно прикасается к кармашку на курточке, в котором, Люсиль уверен, лежит перламутровый осколок с крупицами соли во впадинках на шершавой поверхности.       Он знает. Он хранит в своей памяти слишком много чужих лиц, холодных и жутких, запредельно ярких, не желающих блекнуть с течением времени. Слишком много для одного.       Пора кому-нибудь кроме него взвалить на свои плечи эту ношу.        — Мьёзотис. Странное имя. — Люсиль усмехается. — Запомни его. И запоминай впредь.       Целес кивает и, отвернувшись, вытирает непрошеную слезинку в уголке глаза.