L’heure entre chien et loup

Пальцы зарылись в густой мех, к мерно вздымающемуся боку прижалось холодное, костлявое, щурящееся на свет от фар. Губы скорее по привычке приподнялись, раздвигаясь и обнажая оскал крепких белых зубов. — Дикий… — короткий смешок, и бесстрашное прикосновение узкой мальчишеской ладони к загривку. Зверь глухо зарычал, приоткрыв один глаз, но юноша, поджимая под себя грязные босые ноги, чуть улыбнулся потрескавшимися губами и повел руку вниз, ероша шерсть на лбу и носу массивного серого пса. — Такой же бродяга… Разрешишь мне погреться рядом с тобой сегодня? – непривычные поглаживания сбивали Зверя с толку, и он, щуря глаза, принялся следить за мерно покачивающейся на шнурке рыжей каплей сердолика, то тускло ловящей свет с улицы, то скрывающейся в серых лохмотьях, стягивающих грудь мальчишки. — Ты ведь понимаешь меня, правда? Я же вижу, что понимаешь, только ответить не можешь… — мальчишка, вздохнув, осел на грязную землю, покрытую черными масляными пятнами, разводами от воды, попавшей сквозь прохудившуюся крышу, и просто обыкновенной серой пылью неприметного закутка, своеобразного приюта бездомных животных и брошенных детей. За их спинами, за стеной, спала продуваемая ветром парковка, а напротив, там, куда сейчас уперся взгляд карих, раскосых глаз мальчика, белой дешевой вывеской зазывало к себе такое же дешевое китайское кафе. Ребенок, последний раз скользнув пятерней по свалявшейся серой шерсти, откинул голову, водя бессмысленным взглядом по грубо сколоченным доскам навеса. – А жалко, что ты не можешь ответить. Было бы хоть, с кем поболтать. Псы, наверное, не знают слова «одиночество»? Этот пес знал. Но, не мог он ответить или просто не хотел, в закутке повисло молчание, а сумерки превратились в настоящую, густую и прохладную ночь. Ночь, наполненную звяканьем тарелок в кафешке, шуршанием шин по сухому асфальту, приглушенным говором людей, музыкой, доносившейся откуда-то слева, то затихающей, то ударяющей по чутким звериным ушам вновь, и к этим звукам внезапно, как-то незаметно для всеслышащего Зверя, прибавилось тихое, уютное сопение грязного, лохматого комочка под боком, обнимающего худыми руками собственные колени и старающегося как можно теснее прижаться к теплому мохнатому боку. Пес положил на лапы огромную тяжелую голову и прижал острые, обычно стоящие торчком уши. Вязкая дремота затапливала сознание, и, прежде чем провалиться в смутный, наполненный запахами и звуками песий сон, Зверь накрыл дрожащего мальчика пушистым, пахнущим псиной хвостом, чувствуя, как благодарно сжались на длинной шерсти маленькие человеческие пальцы. *** — Сердолик! – пронзительный детский крик заставил несущегося по склону пса лишь нервно дернуть ушами, мощными лапами взрывая рыхлую влажную землю. Сзади привычной уже слуху мелодией разлился звонкий, задорный смех. Чуткий Зверь уловил топот босых человеческих ног, спешащих его догнать. Забыт кролик, забыта бессмысленная, щенячья погоня, и пес, резко разворачиваясь, несется навстречу мальчику, прижав уши и пригнувшись к земле. Один стремительный прыжок – и он сбивает хохочущего ребенка на землю, пачкая только-только стиранную в ручье рубаху. Рубаха была относительно новая, и черные следы песьих лап кощунственно насмехались над ее вызывающей чистотой, до того она была здесь неуместна. Серая шкура Зверя уже просохла на солнце, но он продолжал валяться на мягкой траве, изредка открывая один глаз и наблюдая, как мальчишка тычет заостренной палкой в воду ручья, пытаясь поймать вертлявых, быстрых рыб. Мальчишка злился, сдувал с лица длинные черные волосы, еще сильнее зло щурил и без того узкие глаза и со всего размаху опускал острие палки в воду, вновь попадая лишь по скользким камням. На склоне холма, в окружении ив, виднелась красная крыша храма. Белые, чистые – гораздо чище рубахи юного рыболова, — облака медленно и сонно бороздили голубое небо, и, словно завершая идиллическую картинку, перед носом пса покачивался на зеленом стебельке пушистый белоснежный одуванчик. Зверь чувствовал себя неуютно. Вокруг было так много белого – рубаха, облака, этот дурацкий одуванчик, пена, шипящая и закручивающаяся в крошечных водоворотах ручья, случайный блеск рыбьей чешуи, и даже неверный силуэт стерха, замершего среди высокой травы на влажном валуне, зеленом от мха и тины. Один он, Зверь, был такой возмутительно-серый, без единого белого пятна. Даже глаза – светло-карие, отдающие неверной, сухой желтизной далеких степей, и ни намека на белый. Пес медленно поднялся, отряхнулся и неспешно пошел вниз, к ручью. Мальчишка, насупив брови, все так же лупил уже порядком затупившейся палкой по камням, а Зверь, склонив голову к воде, замер на несколько мгновений – и тут же резко бросился вперед, клацнув зубами и поднимая вокруг себя фонтан брызг. — Дурацкая псина, спугнул мне всю рыбу! – мальчишка раздраженно бросил палку в воду, и, подбоченившись, уставился на Зверя. А тот невозмутимо поднял голову от воды, сжимая в клыках бьющую хвостом рыбину. Радостный мальчишеский смех тут же огласил пологий склон, заставив стерха пугливо взмахнуть крыльями. — Ты поймал! Молодец, умница! Хороший мой… Сердолик… — влажные мальчишеские ладони, пахнущие рыбой, оглаживали мокрую морду пса. Вокруг все пахло рыбой, и пес недовольно порыкивал, пытаясь повернуться боком. Данное мальчишкой имя казалось Зверю ужасно глупым, но он, как всегда, предпочел промолчать, скрыв даже от своей серой души, как по-щенячьи, до виляния хвостом и вываливания языка, рад слышать звонкое ребячье «Сердолик!». *** В воздухе пахло тремя вещами: грозой, от которой раньше времени сгустились краски неба и на и без того унылый темный город упала непроницаемая тень; кислым, затхлым духом подворотен, в которых Зверь, как и мальчишка, провели порознь без малого несколько лет; и тонким, горьковатым ароматом бесконтрольной и беспричинной злобы, смешивающейся с потом, адреналином и приятно-металлическим запахом крови. Пес невольно вновь повел носом, поднимая морду от земли. Мальчишки не было долго. Зверь, привыкший к его присутствию рядом, беспокойно шевелил ушами, пытаясь уловить знакомое шлепанье босых ног по земле. Ребенок отправился на рынок, приворовывать и просить милостыню, и вот сейчас пес понимал, что истекают все сроки. Мальчишка приподнялся на локтях, пытаясь сфокусировать взгляд на обступивших его фигурах. В потном кулачке плотно зажата мелочь, буханка хлеба, которую тот спешил разделить со своим серым другом, валяется неподалеку, на черном застывшем мазуте, имитирующем здесь асфальт. Голоса доносились до мальчика словно сквозь вату – он, пожалуй, слишком сильно ударился головой, когда падал. Отрезвляющая сознание вспышка боли от ткнувшегося в живот носка ботинка – и снова красноватая пелена, затягивающая единственную вещь, за которую он упорно цеплялся взглядом – серовато-желтую, припудренную пылью буханку такого неправильного в этом месте хлеба. И вдруг клубящуюся пелену прорывают сначала отчаянные крики, потом – глухое, утробное рычание и звериный хрип, выбиваемый откуда-то из груди силой прыжка. И горячее, пахнущее псиной и кровью дыхание у самого лица. А потом осторожное прикосновение теплого, влажного языка, тихое поскуливание и тяжесть мохнатого звериного тела. И, кажется, даже приглушенный, неразборчивый шепот у самого уха, прерывистый и задыхающийся. Грязные пальцы со сбитыми в кровь костяшками со всей отчаянной остаточной силой сжимают серую шерсть… — Сердолик… *** Рассвет туманом спустился с гор, окутывая город призрачной, зловещей завесой. Стоящие торчком уши пса чутко подрагивали, улавливая малейший звук. Рядом, по привычке накрывшись серым хвостом, спал мальчик. Пес любил этого мальчика. Любил настолько, что впервые осознавал свое предназначение так, как осознают его псы: дарить защиту и тепло за ласковое прикосновение человеческой ладони к загривку. Зверь скосил глаза и посмотрел на жавшийся к нему клубок. Ребенок негромко посапывал, хмуря брови и легким движением головы пытаясь избавиться от щекочущих нос черных прядей волос. Спящий пусть и не безоблачным, но все равно таким доверчиво-детским сном, маленький бродяжка не мог видеть, как его лица нежно коснулись длинные бледные пальцы. Лишь почувствовал, что пушистый хвост делся куда-то, и цепкие пальцы тут же зашарили вокруг, пока вновь не нащупали надежную жесткую шерсть. Спустя неделю в город с гор спустились монахи, отбирающие мальчиков для обучения тайному искусству древнего боя и учению буддизма. И лишь уже сев в повозку и глядя на простирающиеся впереди луга и далекие горы, укрытые белоснежной шапкой, мальчик осознал, что нигде не видит Зверя. А на груди ощущалась холодная пустота пропавшей капли сердолика. *** Ало-багряные одеяния тибетских монахов то и дело мелькают между деревьями. Мягкие шаги, от тени к тени, прячась от чужих нелюбимых глаз, он продвигался вперед, не теряя из поля зрения маленькую юркую фигуру во втором строю воинственно размахивающих палками мальчишек. Он давно наблюдал за их жизнью. За тем, как они молятся утром и вечером, как сидят, слушая своего наставника, как учатся молчать. Как постигают искусство и философию боя Северного Тибета. Он видел все перепалки, скрываемые от монахов, видел слезы и слышал смех. И даже если бы смеялось сто тысяч таких вот мальчишек одновременно, он все равно бы услышал знакомую, родную ноту, которую уже больше никогда и ни с чьей не спутает. Мальчик сидел на одном из камней и точил палочку. Обычную палку, которая, по мнению их наставника, являлась символом терпения и усидчивости. И если мальчик сможет выточить из палочки иглу – он сдаст «экзамен». Из леса на мягких лапах крались седые сумерки. Звуки стали глуше, и лишь шорох листвы разбавлял одиночество юноши. Шорох листвы… да шаги острожных лап. Мальчишка вскинул голову, вглядываясь в тени деревьев, словно силясь разглядеть там невидимую угрозу. И тень действительно шевельнулась. В пятно бледного, сивого света ступил огромный лохматый зверь. Юноша вскочил, уронив с коленей и клинышек, и нож. На по-волчьи вытянутой морде зверя ярко горели оранжевые, неприрученные глаза. Одно слово, сорвавшееся с губ перепуганного мальчишки, заставило рыжие глаза разочарованно потухнуть. Тень, медленно развернувшись и словно бы бросив последний взгляд на замерший человеческий силуэт, одним легким прыжком скрылась в ночи. Сильные лапы гулко били по земле, мышцы пружинили, огромный, снова дикий зверь несся по лесу вниз, к лощине, новому дому с вечным запахом прелых листьев, мерцающей голубой водой в крошечном озере и россыпью поганок и мухоморов на зеленом, сыром мху. Зверь мчался, гоня прочь неистовое желание замереть и, вскинув морду к застывшим на небе рваным клочьям облаков, тоскливо, обиженно завыть. Сердце рвалось на части от испуганного, родного голоса, одним единственным возгласом порвавшим незримый ошейник на шее бывшего пса: — Волк!.. *** Юный монах согнул спину в низком поклоне, принимая из рук женщины корзинку с провизией. — Благодарю вас... — Да что вы, не стоит… — тепло улыбнулась женщина. – К нам часто заходят бродяги. Один вон раньше раз в неделю обязательно в деревню наведывался, а теперь пропал чего-то… — А что за бродяга? – спросил монах, учтиво склонив голову. Женщина махнула рукой. — Уж не знаю, отшельник он какой-то. Говорят, пришел издалека, никто не знал, где живет, как зовут… Была у него примета одна разве что… — Что ж это за примета такая? – в силу своего возраста монах не смог сдержать любопытства, да и словоохотливая женщина действительно много делала для их монастыря. — Висел у него на шее на шнурке камень магический… Как ж называется-то… Запамятовала… — женщина наморщила лоб, вспоминая, но монах осторожно оторвал ее от размышлений. — А куда ж он после делся? И когда последний раз захаживал? – отшельников монахи уважали, и интерес юноши был понятен. — Да перед самой последней облавой на волков и появлялся… Знаете, поговаривали тут у нас, что не все с ним чисто, а после облавы так и вовсе слухи поползли… Мужу на ружье прямо, под пули-то, волк кинулся. Да говорят, глаза у него необычные были. Оранжевые. Сердце монаха пропустило удар. — И что же, застрелили? — А что ж еще делать-то… Муж рассказывал, глаза у зверя тоской пропитаны были, аж защемило внутри, такая тоска человеческая… Перекинувшись еще парой слов, задумчивый монах попрощался с доброй женщиной и направился уже было по тропинке вверх, как его догнал торопливый окрик: — Вспомнила я, как камень на шее у того бродяги назывался! Что глаза у волка того, что камень – как есть цвет один! Я все вспоминала-вспоминала, что ж за камень такой, а тут вдруг осенило прямо… Монах, слишком сильно сжимая в ладонях ручки корзины, обернулся и, не выдержав, почти побежал обратно, беззвучно истово молясь об ошибке. Название уже огненными буквами горело внутри, заставляя неметь тело. — И как же он назывался-то, камень этот?.. Женщина взглянула на горы, нависшие над деревенькой, и, встретившись глазами с оранжевым солнцем, застывшим над пиками, негромко ответила: — Сердолик.