Та, кто ему улыбалась

Она всегда ему улыбалась – так мягко, тепло и легко, что Псай внезапно терялся – разумеется, никоим образом не позволяя кому-либо этого обнаружить – и невольно замолкал на время, не зная, стоило ли сопротивляться её эфемерной, чарующей силе. А Клара всего лишь в очередной раз усмехалась, так по-девичьи очаровательно фыркая, и отпускала очередную шуточку. Разумеется, больше ей ничего и не оставалось при таких-то обстоятельствах, когда и память о последних часах оказалась напрочь стёрта, да ещё какой-то псих в капюшоне надоумил, если не приказал прямым текстом: а ограбьте-ка мне, господа, самый охраняемый банк в целой Вселенной! Но при этом человек с монитора так и не удосужился упомянуть, какими же способами надо воспользоваться, дабы не угодить в загребущие лапы монстру-ищейке этого места. Последний, к слову, Клару пугал чуть ли не до смерти. Неудивительное дело, особенно если вспомнить о том, что это рогоглазое существо могло без единого прикосновения превратить мозги в суп. Псая самого нервно передёргивало от одного лишь воспоминания о жалобных стонах одной из менее удачливых жертв этой жути, о дрожащих руках, в порыве безумия схватившихся за виски. В такие моменты жёсткий диск в его собственной голове неисправимо глючил, а язык, отказываясь связываться с ним, глупо повторял одни и те же слова. Тогда на плечи почти-человека ложились хрупкие женские руки, а их обладательница обеспокоенно спрашивала, всё ли в порядке. Она долго не унывала, или старалась, во всяком случае, пожимая плечами и неловко оправдывая своего угрюмого старика-компаньона, видно, привыкшая к его беспристрастности, граничащей с настоящей жестокостью. Клара и вправду провела с Доктором чёрт знает сколько времени. Псай саркастически хмыкал на виноватые попытки девушки потушить полыхающие молнии неприязни между ним и таймлордом. А потом отворачивался, стараясь не думать о том, что сам только что сказал ей. В этом случае «чёрт знает сколько» вдруг стало для него непозволительно огромной величиной. – Ты удалил воспоминания о своих друзьях? – О друзьях, обо всех, кто мне помогал, о семье… – О семье? Она слушала Псая, затаив дыхание, словно боялась пропустить хоть одну деталь его невесёлой истории. И чистый взгляд, до того ярко-ярко сиявший дерзкой искрой, засветился в тот раз по-другому. В нём горькой смесью перемешались все чувства разом: непонимание, сочувствие, тревога и ещё много того, что хотелось, но не получалось прочесть. Её глаза сверкали всегда так свежо, что было трудно пройти мимо, не задержавшись хоть на мгновение. Они врезались прямиком в память – полупустой лист, который был бы у Псая ещё белее, не перемажь его серыми кляксами дни беспросветного существования в тюрьме. Тогда этот взгляд стал его первым светлым пятном в грязном и мрачном беспорядке его жёсткого диска. Воспоминанием, которое Псай ни за что не осмелился бы стереть. Потому что таких же, как у неё, живых глаз точно никогда не будет у человека-компьютера. – Конечно. – Как ты решился на это? – Не знаю. Должно быть, я их любил. Он не врал ей или, по крайней мере, так думал, потому что сам был ни в чём не уверен. Псай вправду пытался: множество раз закрывал глаза, прислушивался к едва ощутимому поскрипыванию винчестера и разочарованно вздыхал, в очередной раз говоря себе, что всё бесполезно – данные о его прошлом были стёрты напрочь, бесповоротно. И даже пока живое сердце, у которого он искал последнюю надежду, встречало его лишь пустотой. Ни отголоска, ни единой ассоциации, ни слабого эха чувств, когда с губ слетали простые слова про родителей и друзей. Только глушь. Оно яростно заклокотало лишь тогда, когда Псай услышал испуганный крик с другого конца коридора. С того мгновения он больше не помнил себя; руки сами нащупали провод для подключения, а голос сделался неожиданно громким и твёрдым в неистовом призыве ищейки к самому себе. Ему, кажется, теперь вовсе не было страшно, а в голове всё шумело от резкого наплыва адреналина. В этот раз вместо того, чтобы удалить свои воспоминания вновь, Псай загрузил в себя чужие – преступные, полные страха, бегства и вины, что было, пожалуй, самым главным. Ведь только на неё можно было приманить монстра, что питался рассудком. Он не хотел погибать, ещё меньше – превращаться в умалишённую куклу. Но позволить умереть Кларе оказалось куда труднее. – Когда перед тобой проносится вся твоя жизнь, ты видишь людей, которых любишь. Людей, которым ты нужен. Кричать эти слова сквозь гул широких тоннелей было ещё труднее, чем шагать вперёд – всё ближе к чудовищу. Ближе к концу. Но у Клары больше не будет возможности услышать самого главного. У Псая – сказать. Только отчего-то в самый последний момент его решимость на секунду гаснет. – Я не вижу никого. Кроме лица, что так искренне ему улыбалось.