Spiro

Матч со Штутгартом они проигрывают. Точнее, играют в ничью, но ощущается это именно как поражение. Потому что у себя дома с такой командой нужно играть только на три очка. И уж тем более не пропускать глупых голов. На поле Марсель ещё держится: общается с ребятами, пожимает руки соперникам. Но как только он заходит в раздевалку, скрываясь от тысяч чужих взоров, то начинает медленно рассыпаться на кусочки. Марсель винит себя во всех пропущенных голах. Себя и только себя. Ведь он не смог нормально закрыть фланг, не смог выбить мяч так, чтобы он потом оказался не в сетке ворот. А значит и в поражении виноват тоже он. И это не даёт спокойно дышать, Марсель ощущает себя будто запертым в клетке. Хочется повиниться перед всеми, пообещать, что больше он так играть не будет, но слова не могут сорваться с губ. Поэтому Марсель просто проходит вглубь раздевалки и плюхается на скамейку. Все игроки суетятся, собираются и негромко обсуждают матч. Шмелле не может, не хочет это слушать, закрывает глаза и пытается абстрагироваться от внешнего мира. Кто-то легко треплет его по волосам, поэтому приходится поднять взгляд. Это Роман, он улыбается и говорит: – Эй, ты чего раскис! Первые матчи только, разгонимся, всё ещё впереди. Марсель старается выдавить улыбку в ответ и получается, видимо плохо. Роман лишь легко качает головой и отходит от него. А Шмелле может снова уйти в себя так, что все голоса и звуки сливаются в один непонятный лёгкий шум. Он думает о том, что Лёв был прав, когда не взял его на чемпионат мира. Потому что если против Майнца он устоять не может, то, что уж говорить про сборную Аргентины. Марсель разочарован в себе, разочарован настолько, что ему хочется опустить руки и отдать место в основе Эрику, ведь тот хорошо играет и нравится абсолютно всем. Шмелле не замечает, как раздевалка пустеет. Он открывает глаза и не видит никого, а потом шарахается от того, как чужая рука оказывается у него на колене. Шмелле поворачивает голову в бок – рядом сидит Кевин. И видимо уже давно. – Привет. – практически шепотом говорит Гросси. – Привет. – в тон ему отвечает Марсель. – Ну, ты чего? Снова эти твои: я никудышный игрок, зачем я вообще здесь и пусть играет Эрик. – Но я… – Молчи. – перебивает его Кевин, притягивает к себе и крепко обнимает. А Марсель может наконец-то свободно выдохнуть, забыть себя и свои проблемы. Он стискивает футболку Гросси в кулаке изо всех сил, он не хочет отпускать, ему жизненно необходимо это чувство защищенности. Но Кевин не собирается отпускать его тоже, лишь прижимает ещё крепче, легко касается губами шеи, скул, щёк, подрагивающих ресниц. Марсель едва заметно улыбается, и для Гросси сейчас нет ничего важнее этого. – Идём ко мне, нужно кое-что тебе показать. – говорит Кевин. В машине Марселя заткнуть сложно, но пусть уж лучше говорит, чем снова закрывается от всех. – У меня ничего не получается, понимаешь. Я не успеваю возвращаться назад, просто не хватает скорости. И кто, кто так отбивает мяч?! Даже молодежка бы справилась с этим. Я бы ещё автогол забил! – Ну вон Матце так и сделал и ничего, живёт, не грустит. – Да он… Ему можно, он только в команду пришёл и вообще… А меня не хватает на 90 минут, совсем не хватает. Ноги уже к 70 еле двигаются, а потом. Я даже уже бесполезно носиться по полю не могу. Я не понимаю, а зачем Клопп вообще даёт мне шансы, Эрик же… – Так, если ещё раз упомянешь имя Эрика, высажу прямо на трассе и будешь идти домой пешком. – Но… – И это я должен был помогать тебе, прикрывать в каких-то ситуациях. Как в матче с Арсеналом, помнишь? А то я ни в атаке, ни в защите, ничего. А ты вон гол Иммобиле соорудил, уже считай исправил ошибки. – Какой гол? – Ну, который Чиро забил – Марсель всё ещё смотрит непонимающе. – В концовке. Со штрафного. Который пробивал ты. – Ой, и правда. Я как-то подзабыл. – Видишь. Так что не дрейфь, всё шикарно. Они входят в дом, Кевин зажигает свет и сразу же проходит в спальню. Там он роется в каких-то ящиках, и Шмелле интересно, а что же сейчас будет. Кевин быстро находит то, что ему надо и зажимает предмет в кулаке. – Ага, и? – уточняет Шмелле. Кевин разжимает кулак, но понятно ничего не становится. – Это твоя медаль. Чемпионата мира. И зачем? – Она твоя. – Что? – Я отдаю её тебе. – Что? – Я хочу, чтобы она была у тебя. – И насколько? – Навсегда. – Но… это же медаль. Чемпионата мира. Золотая. Чемпионская. Медаль. Чемпионата в Бразилии. Чемпионата мира. – Если ты повторишь это ещё раз, я тебя стукну. Я знаю, что это за медаль и она твоя. – Я её не заслужил. – Тогда я тоже. – Нет, Кевин, я не могу, не проси. – А я твоего мнения и не спрашиваю. Она твоя и точка. – Но… – Это ты. Ты должен был поехать. Ты, а не я. Я занял твоё место, понимаешь? Ты заслуживал его больше. – Ты хотел поехать на этот чемпионат чуть ли не больше меня, не надо. – Но не такой ценой. Не вместо тебя. Только с тобой. Поэтому бери её, это будет правильно. – Но… – Кевин больше не хочет слышать возражений, а просто одевает медаль Марселю на шею, целует в губы и шепчет. – Для меня ты чемпион. Настоящий. И ты играешь лучше всех. Пусть не сейчас. Но лучше всех. Ночные улицы дортмундских пригородов невозможно тихие. Тем более, в тот день, когда команда играет вничью. Свет во всех окнах потушен, в доме Гросскройца тоже. Голова Марселя покоится у Кевина на груди, он уже давно спит. А сам Кевин почему-то не может, и поэтому перебирает пальцами короткие светлые прядки, думая о том, что зря он, наверное, заикнулся о том, что Шмелле надо подстричься. А медаль поблёскивает золотым где-то на столе.