И что такое плохо

Слэш
NC-17
Завершён
1520
автор
gurdhhu бета
Пэйринг и персонажи:
Размер:
754 страницы, 51 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
1520 Нравится 500 Отзывы 953 В сборник Скачать

Глава 15

Настройки текста
Примечания:
      Я впервые увидел смерть.       Нет, не так.       Не просто труп.       Даже если не считать похорон, на которых к своему не слишком большому возрасту я успел побывать три раза… Обитая в мегаполисе просто невозможно не увидеть мертвых. Или умирающих.       Случайно.       Например, однажды, в шестом классе, я шел в школу обыкновенным путем, мимо «хрущевок» и «кораблей», а на детской площадке, рядом с большим гранитным валуном — излюбенным местом игрищ малышни, знаю, и сам там ползал когда-то — валялся труп молодого русоволосого мужчины. Наверное, как раз возраста Жени. Или возраста Христа; какая разница. Вот прямо так, бесстыдно лежал, запрокинув руку за голову, противоестественно согнув ноги, впиваясь пустыми глазами в небеса. Никакой крови. Парень, должно быть, просто устал. А я просто прошел мимо. Отучился семь уроков, от звонка до звонка. Ничто меня, казалось, не тревожило. Потом шел домой, а труп все еще на месте, но по «лежке» смирно и заботливо прикрыт газетками. А кругом — жизнь. И дети, не гнушаясь, резвились на горке, и мамаши расселись по скамеечкам, трещат, сплетничают, и голуби копались в мусоре вокруг, били крыльями, загибая страницу с недоразгаданным сканвордом, обнажая бескровную одеревеневшую кисть, а невдалеке мент, понурый и замученный, спал в патрульной машине. Это как на ироничных демотиваторах, когда на фотографии — однотипные серые человеческие термитники с подписью: «Посмотри, разве мир не прекрасен?». И вот даже, единственное, что меня возмутило во всей этой ситуации — на следующий день труп уже уехал, а перчатки, которыми патологоанатомы и иже с ними его трогали — остались. А дети же — они непосредственные, за ними не уследишь, им не объяснишь. Как-то оно негигиенично и неэстетично. Нехорошо, одним словом. Впоследствии я долго укорял себя за душевную черствость, мне было совестно, я самолично доводил себя до исступления чувством вины, насильно заставлял выдать по этому поводу хоть какие-то эмоции, вконец извелся и вдребезги испортил отношения с окружением.       Или, по-другому, но тоже — однажды. Уже на год старше. После учебы и из магазина, нагруженный картошкой по маминому поручению. Шел. До тех пор, пока не. Где-то справа — дикий вой тормозов и глухой стук, а потом визг резины, стирающейся об асфальт, и уносящееся прочь на гигантской скорости авто. Я запоздало и как-то оцепенело подбрел туда, откуда был слышен удар, а теперь разразился женский, но абсолютно животный вой и плач. Там уже собрались случайные прохожие; кто-то держал бьющуюся в припадке женщину, кто-то звонил в скорую, хотя это уже не совсем уместно, кто-то застыл в ужасе. На капоте угловатых жигулей лежала половина мужчины в свитере с забрызганными кровью снежинками и оленями. У него были правильные черты лица православного священника, красивый, удивительно тонкий изломанный нос, темные волосы и приятная пышная борода. В его карих глазах уже не осталось ни намека на хотя бы едва теплящуюся жизнь, хотя бы на ее отголосок. Я так хорошо запомнил его лицо, до мелких морщинок и двух родинок на правом виске потому, что вторая половина тела была сплошным неразборчивым месивом из передавленных внутренних органов и поломанных костей, больше не сдерживаемых ни кожным покровом, ни штанами. Шло время, не сильно много, но народ все прибывал и прибывал, каждый хотел поглазеть на чудо смерти, уже не всем хватало места в первых рядах. Хлеба и зрелищ? Мне стало жутко противно и стыдно. За них, но еще больше — за себя. Так бесцеремонно влезть в таинство смерти и чужое горе. Нет, конечно, уже тогда я не считал никакие ритуалы чем-то сакральным, просто что-то внутри меня протестовало. Это не шоу. Это жизнь. И смерть. Чужие. У меня не было на них права. Не помню, как я дошел домой, что говорил и что делал. Помню только, что зачем-то примерял на себя роль той женщины и меня начинало так же лихорадочно трясти. Через неделю история этой катастрофы получила огласку и дошла до меня, с прологом, но без эпилога. Муж и жена, лет сорока, он инженер, она домохозяйка, двое взрослых детей есть. Собирались поехать на дачу на выходные. Она вспомнила, что забыла взять то ли пластырь, то ли успокоительное, попросила притормозить у аптеки. Он послушно остановился, она пошла, он решил пока что-то проверить в багажнике. В это время на полной скорости и одурев от кайфа мчались малолетки на своей тачке с синими светодиодами и заниженной подвеской — стритрейсеры — типичный образ культистов Сатаны в металлической оболочке. Говорят, девчонка делала парню минет, и он слегка отвлекся, потерял управление. Вот и откуда молва об этом знает? Ну и припечатали они мужика с размаху, зажали меж двух кусков железа; единомоментно и насмерть. Потом испугались и укатили. А остальное я видел и сам. Отсюда мораль, как же без нее в этих притчах во языцах: води аккуратно и вдумчиво, в грех не впадай. Вот так, вся история твоей жизни сводится к возрасту, профессии и описанию момента смерти… Пережевывается, передается из уст в уста и выплевывается идеальным некрологом для газетенок вроде «Спид-инфо». Это все только умножило мои переживания, я вспоминал эти две родинки и рвущуюся наружу боль ежедневно еще с полгода. Эмоциональное сопереживание, его нельзя никому пересказать, иначе, как ни старайся, выходит какой-то пошлостью или насмешкой. Кроме того, ведь оно было сопереживанием не мертвому, а живой.       Были еще и многие другие: станция метро Садовая, мужчина, у него инфаркт, как это кончилось? Тривиально, но я не дождался; замерзшая насмерть зимой в переходе у автомата с кофе бомжиха, псориазное пропитое лицо поблескивает инеем, и это даже ее украсило, что ли; перевернутые на трассе машины, одна за другой, и там что-то подозрительное растеклось, алое. «Ой, Елик, не смотри туда», говорит мне папа и мы проезжаем мимо; снова школьные деньки, какой-то подросток скинулся с крыши девятиэтажки, мои одноклассники толпятся и восторженно пялятся, а я мельком издалека заметил и прочь, прочь. А о смерти скольких я узнавал, но не видел лично?       Я просто прохожу мимо, раз за разом. Потому что еще могу.       Кто-то бы сказал обязательно, что это — навсегда поломанная психика, навечно оставленные травмы. Что мне после этого надо к психотерапевту, лечиться, потому что я просто не могу остаться нормальным. Неправда, с моей психикой все в порядке, разве что повзрослел, сам того не желая, раньше иных.       Пережитое оставило во мне лишь вечную память, гораздо более важную, весомую, нежели установленные могильные плиты с датами жизни. Еще — какую-то неявную скорбь.       Просто это жизнь.       И смерть.       Но все-таки все эти трупы — не то, с чего я начал. В них просто нет больше жизни, она ушла, покинула тела не попрощавшись; или попрощавшись, я же не видел, как.       Та самая смерть, о которой я говорю, что увидел сейчас… Переходная стадия. Живое-неживое, и вот именно этот дефис между.       Момент смерти.       Им ведь так восторгались деятели искусства, идеализировали в своих сюжетных полотнах, пытались поймать и запечатлеть маститые художники, воспевали в одах поэты, с придыханием, вполголоса отзывались прозаики. А еще — возводили в культы, веселые и грустные, древние и не очень.       Он даже мог бы стать доказательством наличия души у людей как материально-вещественного объекта.       Думал, этот момент — недостающее звено, горькое лекарство от бесчувствия, познаю его — все встанет на свои места.       Но нет. В нем нет ничего.       Ни величия, ни торжественного ужаса, ни красоты, ни трепета, ни вот той самой души, ни даже хотя бы интереса. Ничего.       Мальчишки погибли, нелепо и ужасно. Больно. Жутко. В страхе и муках. Но теперь они мертвы. Им все равно. А жить со знанием их смерти и чувством вины теперь нам. Как я и говорил, все сопереживание, оформленное в мысль, сведется к кажущейся насмешке…       Стоп. Вот же, я почти вычленил, что искал, на составляющие, постулаты. Они — умерли. Это жутко-нелепо-ужасно-почему-за-что-так-не-должно-быть… Нет, нет, Елисей, остановись, это не то. Сначала. Они — умерли. Нам…       Нам — жить.       Вот так просто.       Холодно, логично, жутко эгоистично и совсем неромантично. Зато честно.       Оставьте. Россию-русским, землю-крестьянам, Землю-землянам, детям-мороженое, бабам-цветы, миру-мир, жизнь-живым. Звучит тоже честно. На деле же, как обычно, обнаруживается куча разночтений…       Конечно, я так огульно рассуждаю, пока не потерял никого близкого или, по крайней мере, думаю, что не потерял, иначе речь бы моя там, в голове, была совсем иной. Но я не хочу об этом…       И, кроме того, у нас сейчас нет права жалеть себя, мы должны собраться.       Сколько уже мы так сидим, забывшись?       Я возвращаюсь в реальный мир.       Женина рука давно убрана с моего лица, но сжимать второй он меня все не прекращает. Да не убегу я, куда уж… А потом понимаю, это что-то вроде объятий, жутко неудобных, ведь мой набитый рюкзак мешает. А может так он не меня сдерживает теперь, а себя. Я все-таки поворачиваюсь.       Вопреки моим страхам и ожиданиям, его глаза, лицо — абсолютно сухие. Выражение правда изменилось, больше никаких полуулыбок и усмешек, только напряженно сведенные брови с выразительной вертикальной морщиной посреди. А взгляд где-то не здесь, глубоко внутрь себя направлен. Он будто постарел на десяток лет. Я крепко стискиваю его ладонь в своей, и он тоже частично возвращается в наш мир. Сухо произносит:       — Теперь мы знаем.       Верно. Теперь мы знаем гораздо больше о жизни и смерти, и том, какое отношение к ним мы должны принять, если все еще хотим жить-выживать.       Что гораздо важнее с практической точки зрения, мы знаем, с какой скоростью укушенный человек превращается в зомби (хотя, может быть, это зависит от силы организма и его иммунитета?), также — что спящие ничему не противятся. А вот о взаимосвязи убийства спящего и превращения убийцы в зомби нам остается только догадываться. В любом случае, я укрепляюсь в своем решении ни за что их не убивать. Мой голос тоже звучит отстраненно:       — Не наверняка.       — Куда уж вернее.       Пожимаю плечами. У меня тут, к слову, очередная переоценка ценностей, которая уже по счету за сегодняшний день? Вслух, из всех моих многомудрых мыслей я озвучиваю только нелепую риторическую детскость:       — Давай жить?       Но Женя, вопреки моим ожиданиям, почему-то очень серьезно отзывается:       — Давай.       Я молча пожимаю ему руку.       — Тогда надо идти.       Капитан Очевидность, ты ли это? Женя лишь кивает в ответ на мою очередную глупость. Дальше мы скупо обсуждаем свое дальнейшее передвижение, корректируя маршрут.       Возможно, стоило бы рискнуть, потратить три пули, забрать ружье у деда. Но ни у Жени, ни у меня сейчас рука не поднимается на то, что раньше было испуганными мальчиками, уже почти хорошими знакомыми. К тому же не хочется, чтобы на шум выстрелов вернулись собаки и сбежались все, кто только имеет слух. И, в конце концов, ружье может быть заряжено холостым, или не заряжено вовсе. Стоит ли оно того? Нужно каждый раз задавать себе этот вопрос, взвешивать все за и против… Постепенно мы умнеем и матереем, но не так быстро, даже если и мысли в голове закладываются правильные.       Бесшумно спускаемся. Женя хромает. Совсем слегка, но в новом мире не существует поблажек. Это очень нехорошо. И вообще, надо было осмотреть его ногу, пока мы еще сидели на козырьке. О чем мы только думали?! Ах да, о вечном.       Мы усердно стараемся остаться незамеченными, обходим здание по теням, потом еще одно; на этот раз задуманное удается. Где-то поблизости бродит свора собак. Я об этом прекрасно помню и только надеюсь, что если они нас учуют, я сумею не показать страха, буду готов дать отпор. Они ведь почувствуют иначе… В голове перебираю методы борьбы с псинами. Способов-то много, не могу сейчас выбрать, но одно знаю точно. Бить придется наверняка, не делать вид, что собираешься убить, а правда убивать. И что это я там сейчас чувствую к зверям, думая об этом? Никакой жалости, нет и нет, заруби ее на корню. Или они тебя, или ты их. Их так научили. Меня вот никто такому не учил, так что я заведомо морально слабее…       С собаками мы так и не встречаемся, как и с кем бы то ни было еще, а вот до речушки уже почти добрались, остался марш-бросок в две-три сотни метров. Нам снова начинает везти, но на этот раз к удачам я отношусь гораздо более недоверчиво. Очередное затишье перед бурей, не иначе.       Я застываю, и Женя, прошедший было уже чуть дальше, недовольно на меня смотрит, но тоже тормозит. Нет, внизу, не имея преимущества в положении и обозрении, медлить нельзя. Но мне тяжело. Надо отдышаться. Тянет к земле. Каждая маленькая перебежка дается все труднее и труднее, происходящее вокруг все сложнее оценивать трезво. Все параметры упали — и сила, и выносливость, и внимательность, и восприятие. Интеллект, которого и без того не слишком много — тоже. Смотрю на свою поврежденную ладонь. Вместо одной руки я вижу три, и у каждой размытие по контуру и светящиеся грани. А кровь все еще сочится, уже пропитала бинт насквозь и теперь переливается за край, срывается и смачно капает на еще зеленую траву. Тоже тремя каплями. Как сочные брусничины поблескивают, красиво. Есть волчьи ягоды, а это будут лисьи; мое имя само напрашивается на ассоциацию с этим животным, хотя я и не похож. Прилечь бы на траву, да поискать еще спелых плодов в ней…       Прищуриваюсь, напрягаю глаза и понимаю, что и рука, и капля все-таки одна. Наверное, у меня еще сильнее поднялась температура. Пока что я держусь, на адреналине и страхе. Но через какое-то время запал кончится, и я попросту свалюсь. Когда наступит этот момент — не знаю, нужно отложить его на попозже. Внутренне намечаю установку: отдохнешь в отплывшей лодке или, если что-то тебя убьет — раньше, никак иначе. Теперь пошли.       А за спиной разносится хриплый стон. Не то, чтобы я воспринимал это как должное, но становится уже привычно. Срываемся с места, на раз-два пересекая речку, проносимся мимо кирпичного депо с проржавевшей водонапорной башенкой, немного плутаем в гаражах… При этом собираем за собой лениво выползающих неживых. Но бегаем мы слаженно, быстро. Похоже, не только у меня было первое место в классе по спринту на различные дистанции. Правильно, тот, кто мал и слаб на замах, должен всегда уметь убеждать и убегать.       Из жестяного лабиринта мы выпутываемся довольно скоро, даже не прибегая к излюбленной тактике «по верхам». А вот свернуть к низеньким цехам и бытовкам, плотно пристроенным друг к другу, как собирались, так и не решаемся. Уж слишком узенькие проулочки, да и шумно там как-то, «оживленно».       Так что и мой изначальный многомудрый план с возвращением к обезьяним корням мы в итоге не используем, пролезая на другую сторону бетонной стены с усилением не по кленам, а через деревянный форпост, нависающий на шатких сваях. Внутри кто-то бьется в стену. Мы не выясняем. Не знаю также, умеют ли зомби взбираться по подобного рода лесенкам, узеньким и неустойчивым, но наклонным. Мне, конечно, любопытно, но не настолько, чтобы сейчас ставить эксперименты, дожидаться их. Спрыгиваем вниз, при этом я заваливаюсь набок, но быстро встаю, отряхиваюсь.       Мы оказываемся еще не на кладбище, на тупиковой улице с автосервисами, бензозаправкой и болотистым пустырем, по которому гуляет ветер. Клочок романтизированных пустошей в самом сердце убогих промзон. Даже лай собак откуда-то доносится. Кажется, неподалеку питомник? Надеюсь, тупые зоозащитники под шумок не распустили местных обитателей. На окраине бесплодных земель, сквозь легкую серую пелену прорисовываются смутные очертания крестов за решетчатой оградой, среди черных полуголых деревьев, как-то и положено для кладбищенского образа. Наискось вправо, где улочка впадает в шоссе, ведущее вдоль гипермаркетов и спальных многоэтажек — авария на аварии, перевернутый автобус, техника стоит, но кто-то ходит, с такого расстояния не разглядеть, отмечаешь только сам факт движения. Успокаивает, что это довольно далеко, может быть, нас даже попросту не заметят.       Надо бы решительно мчать по направлению к обиталищу скорби, но в голову закрадывается вполне каноничненькая мысль. Магазин бензозаправки выглядит неразграбленным, по крайней мере, стекла в нем не побиты. А на улице вроде бы никого. Такой шанс в наших обстоятельствах выпадает не часто; не факт, что вообще когда-либо еще. Беру Женю за локоть, слегка тяну по направлению к объекту потенциальной наживы:       — Как насчет помародерствовать?       Тот не сопротивляется, идет:       — Только если ты настаиваешь.       Дверь оказывается открыта и с шумным дребезгом бить остекление не приходится. Мы заходим в тесное неосвещенное помещение. Это как в американских фильмах, не хватает полуприкрытого жалюзи и чтобы обязательно кто-то был в засаде. Однако — тихо. И осмотр не выявляет ни признаков жизни, ни признаков смерти. Зато полки призывно ломятся ассортиментом. Подходим к стойке, заглядываем за нее, но и там никого. Чуть-чуть внутренне расслабляюсь и, как всегда, напрасно.       На редкость тихий зомбак с перебитыми ногами… Женя смотрит куда-то в сторону, ему и в голову не пришло осматривать пол. Меня же подобная мысль посетила, но запоздало. Я с ужасом наблюдаю, как мертвяк хватается за Женины ноги и подтягивается на них. От неожиданности ли, но Женя валится, даже без вскрика. Мертвяк подтягивается еще, теперь он нависает…       Стреляю, не думая.       Пусть на территории завода в его гигантских просторах звук запала звучал весомо, разносясь эхом, спугивая птиц с насестов, но эти же пространства и уменьшали его значимость, внутри них он был каплей в море, терялся. В перестрелке у меня дома мы просто не разбирали никаких звуков, там это было вовсе неважно. Здесь же мой выстрел прозвучал просто оглушительно убойно. Кажется, весь микрорайон должен был услышать и теперь устремиться к нам.       Женя резко, с омерзением, скидывает с себя тело, садится, прислоняясь спиной к стойке, быстро дыша.       Перевожу дух. Взволнованно облизываю пересохшие потрескавшиеся губы. Спрашиваю очередное:       — Ты в порядке?       Он вскидывается:       — Дерьмо все твои планы! Чтобы я еще когда-либо тебя послушал…       Я подхожу ближе, с испугом глядя на Женю. Тот тщательно осматривает свои щиколотки, потом поднимает на меня колкий взгляд и едко произносит:       — Да в порядке я, в порядке, не успел он… Опусти ствол.       Я что, держал «грача» все это время перед собой, наведя на единственного соратника, при том, что он предупреждал меня никогда не метить в тех, кого не хочешь убивать? Серьезно, это сейчас делал я? Вот блять…       Я поднимаю Женю, приобнимая и похлопывая по плечу, но он резко меня отталкивает, глядит зло. Потом вздыхает, вновь нахмурив брови, и говорит уже спокойно:       — Ну так, давай делать то, зачем пришли.       — Я не хотел…       — Нет, ты все сделал верно. А теперь займись уже делом.       Слушаюсь. Перелопачиваю все стойки подряд, пытаясь сходу вычленять и набирать самое полезное, энергетически ценное и компактное. Не забываю выпотрошить и местную аптечку. Еще тут есть динамо-фонари и батарейки, а также прочие нужные мелочи. Все с собой, все с собой. Не выдерживаю, прямо на месте перехватываю, распиваю апельсиновый сок. Не видел, что там насовал себе Женя, но сейчас вот он зачем-то запихивает себе в рюкзак пару блоков сигарет. Это дико бессмысленная трата места, глупая блажь, но после только что произошедшего даже как-то и неловко ему сказать. Пускай. В конце концов, вдруг выменивать на обоймы их будем.       Судя по пищевому набору, накопившемуся за плечами, я смахиваю минимум на чокнутого Санту. Или Вилли Вонку, что почти одно и то же. Хо-хо-хо. Столько шоколада и печенья за раз у меня никогда не было.       Котомища моя забита уже почти до предела, нести ее теперь реально тяжело, но я все равно еще подумываю, а не взять ли с собой канистру-другую бензина.       Ход моих мыслей обрывает пара резвых зомби, некстати появившихся на пороге и радостно бросившихся на нас. Не успеваю испугаться сильнее, чем уже постоянно… Кажется, один из них менеджер по продажам этого торгового зала, судя по форменной одежде. Опять боевые действия в замкнутом пространстве… В продавца мы стреляем одновременно с Женей, так что одним драгоценным патроном напрасно меньше. Со вторым я предоставляю ему разобраться самостоятельно.       Выскакиваем на улицу. О, а на нас тут уже очередь! Откуда же вы повылезали, сволочи?       — Туда!       Ору я, махая в сторону кладбищенской ограды.       Дважды объяснять не приходится.       Свеженапруженное болото с чавканьем пытается сожрать наши ботинки, сильно замедляя передвижение. Все-таки приходится отстреливаться, слишком уж близко они к нам, а скорость выходит почти равная. Двоих я, троих Женя. Сколько теперь у меня осталось пуль, одна или две? Черт, забыл… Надо было тоже взять за привычку считать.       Одним махом перескакиваем через забор. После заводского он — просто смешон, чистая формальность.       Приземляюсь прямо на разрыхленную землю, обрамленную розами. Простите меня грешного, Иннокентий и Ксения, рабы божие, Поликарповы, и покойтесь с миром, очень вас прошу. В наше неспокойное время это ценно.       — Куда?       Запоздало спрашивает Женя, а я уже мчусь впереди, с трудом разбирая дорогу, только чувство общего направления ведет меня. Сквозь кресты, плиты с убогой фотогравировкой, пошлые гладко отполированные скульптуры плакальщиц в вычурных позах; мелькают лица, даты, фамилии. Информационный шум создает помехи в голове. Это не то, на что надо…       Скачем через рвы, по аллеям, по могилам. Прямое оскорбление чувств верующих. Но кто не скачет — тот мертвец. Ветки хлещут меня по лицу, оставляя замысловатый узор царапин. Я то и дело стукаюсь о стальные столбы, не вписываясь в повороты. Один раз не удерживаю равновесие, падаю на колени и чуть не насаживаюсь глазницей на пику ограды, спасает меня вовремя выставленная вперед, уже и без того калеченная рука, и ей снова достается по полной, она сминает горящую красную толстую свечу, моментально создающую плотный жгучий восковой покров. Я уже не обращаю особого внимания… Женя меня поднимает, с силой потянув за рюкзак. Тут же принимаюсь бежать дальше.       Тут не то, чтобы очень «людно», но есть священники в рясах, дамы в косынках, мужчины с золотыми крестами, детишки в пальтишках, еще, вот ирония, стайка готов; и зомби, и спящие, снова вперемешку. А патронов почти нет и сил замахнуться топором не найдется. Переключение деятельности не будет способствовать моей работоспособности сейчас… И какой черт их потянул в такое время на кладбище? Искать спасения у Бога? И как, нашлось?       Наверное, можно бы было так не бежать, все-таки враги равномерно рассеяны по полю боевых действий. Но я чувствую, это — последний рывок, на который я способен, когда остановлюсь — упаду и не найду сил встать.       Кажущаяся бесконечной однообразность тоже имеет свой предел. Вдали показывается оконечность кладбищенской территории и ворота. Одна из их створок открыта. На этот раз можно и не прыгать.       Плохо, что дальше — площадь с метро и торговым центром.       Время ускоряться…       Я уже не понимаю, как же мы оттуда выбрались, на тот момент был почти в беспамятстве. Со всех сторон руки конкретно так не то, что тянулись — хватали. Еще и психологическая обработка в исполнении спящих… Но если бы кто-то живой со стороны видел, как мы бежим, моментально бы сказал — новый рекорд Гиннеса вот за этими ребятами. С нами — баллистически пробивная сила, хороший мы импульс телам задали, даже зомби дорогу уступают, а после их еще закручивает, проносит волной вслед.       Я опомнился лишь обнаружив себя на набережной, пытающимся пролезть через высокий вертикально решетчатый забор на мост, ведущий в парк культуры и отдыха, располагающийся на острове. Мы поменялись местами, на этот раз Женя уже наверху, держится за кирпичный выступ и тянет меня, но все никак не забраться, потому что на моем рюкзаке мертвой хваткой мертвых рук повис мертвяк, добавляя веса, а еще один старается прокусить подошву на пятке. Патовая ситуация.       Я хочу жить.       Но мне очень, очень плохо и прекрасно понимаю, что силы мои догорают. Даже если я каким-то чудом и перелезу сейчас, что уже само по себе сомнительно, дальнейшее перемещение в моей компании будет практически невозможно хотя бы потому, что буду я в глубокой отключке. Губы плохо слушаются и дрожат, но я все же заставляю себя произнести:       — Отпусти.       Женя меняется в лице. Вместо того, чтобы позволить мне оказаться в гуще событий, как я ему предлагаю, погребенным под плотным настилом плоти, он с громким криком, с абсолютно нечеловеческой силой, которую ну никак не заподозришь в его худом теле, отпустив столб, обеими руками почти целиком втаскивает меня наверх, в последний момент начиная заваливаться назад. Стукаюсь коленками о балку, перекувыркиваюсь в воздухе. Что я там ранее нес про чувство полета? Мне оно не нравится.       Втроем мы валимся с трехметровой высоты навзничь.       Я как черепаха, незадачливая, неуклюжая рептилия, перевернувшаяся и нелепо барахтающая лапами в воздухе. Где-то подо мной, зажатый рюкзаком — не успевший очухаться ошалелый зомбак. Женя прямо из позы лежа стреляет в него.       Затем со стоном поднимается, одной рукой держась за бок, другую протягивая мне. С трудом встаю. Все тело кажется сплошным синяком.       Мы с ним не то трусим, не то бредем — ковыляем по мосту по направлению к парку. Теперь уже Женя откровенно хромает, периодически начиная волочить ногу. Сам я мало что соображаю, тупо иду.       Наконец, доходим до берега и бесстрашно падаем у первого дерева на возвышенности. Точнее, это я, обхватив ствол, по нему сползаю, а Женя устраивается рядом, бережно вытягивая поврежденную ногу. Лицо у него безобразно красное и мокрое, глаза слезятся, на губах белесая корка, а в уголках скопилась нестертая слюна; ему это ужасно не идет. У меня самого, должно быть, лицо, напротив, бледное как смерть, но влажное не менее. При перенапряжении со мной всегда так, зато белки и губы зверски наливаются кровью, делая меня похожим на вурдалака. Мы истово дышим, как собаки, разве что не свесив языки; как задыхающиеся, как утопающие, не смакуя воздух, а пытаясь его проглотить, весь и разом.       Зато… Вот так, вошкались-вошкались, а тут раз — и махом покрыли порядка двух с половиной километров, должно быть.       Оглядываюсь по сторонам.       Похоже, что до нас здесь кто-то уже прошелся, тоже вооруженный. Кругом трупы с выпущенными мозгами. Их немного, ведь парк был закрыт на ночь и, в общем-то, непонятно, как и почему здесь вообще оказались люди. Аккуратные меткие дырочки в головах, всем сестрам по серьгам. Это огромный плюс, если дорога для нас расчищена. И огромный же вопрос, что этому или этим вооруженным людям здесь понадобилось.       Неподалеку милая пушная белочка обгладывает у мертвой женщины пальцы, набивает рот, раздувает щеки. Вот бы все любители этих тварей сейчас умилились. Давайте мне сюда орешки, а если нет, то я вас самих сожру; на очередном выдохе вырывается:       — Пиздец…       — Да. Полный. Ебаный.       Наше дыхание постепенно выравнивается, перестает заглушать все на свете.       Я больше никуда не пойду, нет — и точка. Эй, гора, ну то есть лодка, иди-ка сама к своему Магомету? Нет? Ну как же так… Женя тем временем с трудом поднимается, придерживаясь за все то же дерево, осматривается и спрашивает:       — Не про эти лодки ты говорил?       — Нет, это причал внутренней акватории парка. Каналы тут соединены с заливом, но эти проходы перекрыты решетками.       — Тогда пошли.       Я неразборчиво отрицательно мычу.       — Пошли, кому я сказал. Живо прекратил расклеиваться и встал. Иначе дальше будет только хуже.       Под таким волевым прессингом, получив четкую команду, я все-таки пересиливаю себя и встаю. В конце концов, еще и сам же себе обещание давал «только оказавшись в лодке» и далее по тексту.       Мы идем по главной аллее. Прогулочным шагом, потому как меня знобит и шатает, а Женя борется со своей ногой. Здесь никого, и лишь изредка путь отмечен упокоенными. Такая вот красота; а ведь раньше я просто обожал здесь гулять в любое время года.       Постепенно мы поравниваемся с вольером воронов. Я часто торчал у их клетки, разговаривал, какие-то там нежные глупости им говорил. Они, конечно не понимали, но мне казалось, что им оттого не так грустно и одиноко.       Обожаю врановых; вообще птиц. И потому принимаю очередное глупое сентиментальное решение. Достаю, наконец, топор и в пару ударов сбиваю замок, распахиваю дверцу. У этих прекрасных антрацитовых созданий тоже должна быть возможность поживиться, не доживать свои дни так убого; чем же они хуже тупых белок? Теперь они сами вольны выбирать, как распорядится своей судьбой. Вороны мечутся в своей клетке и крукают, но мне хочется верить, что хоть у них все будет хорошо. А может мы все, люди, и вовсе вымрем. Пройдут годы, и гордые, умные потомки динозавров займут нашу освободившуюся нишу, выстроят свои города на сгнивших и заросших ветхих обломках нашей цивилизации.       Женя не противится моему порыву и не говорит ничего, когда я заканчиваю, а только качает головой, скрестив руки на груди.       Доходим наконец до южного моста, и я принимаюсь разглядывать противоположный берег.       Наше везение относительно, но все же оно наличествует. Потому что не нужно даже вновь перелезать через ворота, выходить во враждебный город. На причале у сторожки стоят себе на приколе никому не нужные два катамарана и — чудо расчудесное — серая лодочка с красной надписью «спасатель» и чем-то напоминающим мотор. Указываю на нее рукой, говорю:       — Давай попробуем приткнуться туда.       — Ты же мне обещал как минимум катер.       — Для начала и это сгодится. А потом, если захочешь, обогнем на ней остров, направо, а там уже и яхт-клуб. И посадочная площадка для вертолета, которым, правда, за последние часы я так управлять и не научился. Каюсь.       — Ясно все с тобой. Вот они, творческие люди, наобещают яхонтов, уши развесишь, а к тебе уже на шею залезли. И ты сам потом на них тяжким трудом горбаться, зарабатывай на вас двоих…       Я улыбаюсь. Разговор, конечно, глупый и тоже жрет уйму сил, но здорово снимает психологическое напряжение.       В лодке наличествует не только мотор, но еще и комплект весел.       Я забираюсь в носовую часть, снимая осточертевший рюкзак с плеч.       Вода — она успокаивает, глухо бьется о борт, настраивает на мирный лад, да. Как там, нежность воды — надежней всего, что я знаю? Поэтому глагол для слова «спокойствие» — «омывает».       Женя тем временем отвязывает лодку, отталкивает ее от причала и берется за весла. Посчитаю, что таким образом с меня и взятки гладки, а вся ответственность снята. В конце концов, меня уже давно неудержимо тянет принять горизонтальное положение, и я не собираюсь насильно себе отказывать в том непонятно кому назло, раз уж мой спутник предоставляет такую возможность. Распластываюсь по дну, поджав ноги. Никаких замечаний не следует, только мерные гребки. Наверное, он хочет для начала вывести нас на середину реки, чтобы никто не смог с берега так просто добраться. Ну, по крайней мере, я бы сам так поступил. Конечно, в этом случае мы станем идеальной мишенью для тех, у кого есть огнестрел, но зачем им, в конце концов, это нужно.       В воздухе висят зримые капли, оседая моросью на всех объектах, бортиках лодки, наших рюкзаках, ткани одежды, волосах, даже на Жениных ресницах. На моих, должно быть, тоже, потому что почему иначе мир такой смазанный, не фокусируется, расплывается, меняя степень размытия по своему желанию и невыявленным закономерностям. Я уже почти совсем вырубился, но зачем-то продолжаю себя поддерживать в полудреме.       Цвет небес инвертируется, кажется из белого — черным, и я представляю, что мы плывем не в огромном хаотичном жестоком мире, а в гулкой понятной пещере. Стикс, ну конечно. Заставляю себя ворочать языком, спрашиваю утвердительным тоном:       — Ты мой Харон сегодня?       Харон фыркает мне в ответ. Это как-то не подобает бессмертным; не ожидал от него.       — Ну спасибо на добром слове. Грязным мрачным старцем меня еще никто не называл.       Смысл этих слов до меня не доходит. Прикрываю глаза. Руки моего проводника зачем-то настойчиво начинают лезть мне в задний карман штанов.       — Верно, где-то там у меня лежат монеты. Можешь накрыть мне ими глаза, а то вдруг меня не пустят?..       — Под язык. Ты заранее должен был положить один обол под язык. Другую плату не принимаю. Никакого сегодня Аида тебе.       Мне становится любопытно, что же он там так настойчиво искал. Приоткрываю один глаз. Оказывается — карту. Ну вот нахрена Харону карта Питера, что он, сам лучше иных не знает, куда там ему грести? От такой очевидной нелогичности морок рассеивается, открывая моему частично затуманенному взору взволнованное лицо Жени, нависающее надо мной. Переживания свои он тщательно пытается скрыть под привычной усмешкой. Я ему подыгрываю:       — Точно, только романтическая прогулка по рекам и каналам Петербурга. Любишь древнюю Грецию?       — А кто же ее не любит? Античные учения, черноволосые податливые мальчики, пучины порока и разврата, м-м-м.       О чем он только думает сейчас. Снова прячусь от мира за опущенными веками. Женя продолжает говорить, меняя смешливый тон на какой-то иной:       — И кстати, даже не пытайся снова жертвовать собой ради ничего. Вообще больше никогда. Твое отчаяние тянет нас на дно. Здорово же ты меня взбесил своим «отпусти». Отпустишь его, блять.       Голос звучит откуда-то издали. Меня окутывает серая дымка, а шум волн заставляет думать, будто бьются они о меня самого, вымывая боль из измученного тела. Как же хочется выйти из него, не чувствовать всей этой ломки, борьбы организма с самим собой. Уже на самой грани сна ли, небытия или даже смерти, за порог которой так заманчиво сейчас вступить, до меня доносится оклик:       — Не вздумай умирать. Ты понял?       Застукали. Ну ладно, ладно. Не буду.
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.