***
Больно. Душно. Светло. Все это заставляет меня проснуться. Особенно первое. Больно так, что хочется закричать. Не сразу, ведь это не резко пронзающая боль. А до невозможности постепенно. Поначалу меня просто трясет. От температуры, но больше — от мышечного напряжения. У меня дрожит каждый мускул, и сам по себе, но еще и оттого, что таким образом я будто бы борюсь сам с собой, пытаюсь отторгнуть боль как нечто внешнее, наносное, чужеродное. Это мне не удается. Разум мутнеет, но пока еще соображаю. Например, умудряюсь даже оглядеться. Должно быть, раннее дождливое утро, а может и день. Окно надо мной, прикрываемое одним тюлем с райским садом, светится белым, как чан с раскаленным металлом. А я просто слишком близко к плавильной печи, вот меня и обдает сильным жаром, таким, что до мурашек, и организм, путаясь в своих ощущениях, принимает за леденящий холод, а гортань на каждом вдохе опаляет как из перцового баллончика. Меня подпирает тело. Слегка обернувшись, что тоже дается мне с болью, понимаю, что мы с Женей лежим спина к спине под одним большим сбившимся одеялом. Странно, ведь я был уверен, что ложились мы в противоположных концах. Впрочем, это не слишком долго занимает мои мысли. Стремительно ослабеваю, запас сил истощается. А боль все нарастает, бьет прибойной волной об острую гальку и обломки ракушек, тянет в разные стороны как на дыбе, жжет каленым железом, проливающимся из окна. Терпеть все труднее. Пытаюсь нашарить взглядом кого-то, чтобы позвать; я ведь помню, здесь был Женин отец, например… Как назло, комната выглядит пустой и заодно плывет. А я не знаю, как громко смогу крикнуть и кто меня услышит. Скорее всего, только Женя. Но как он сможет помочь? Нет, не стану его будить. Справлюсь… Справлюсь сам. Не может же быть постоянно только больно, да? Я привыкну, и пройдет. Ко всему привыкаешь. В какой-то момент понимаю, как же сильно ошибался. Катарсиса не происходит, забыться не удается, а я все жду, считая у себя в голове минуту за минутой и сбиваясь на каждой четвертой. Белье вокруг меня мокрое от пота. Вскоре — и от слез. Не могу… Откуда во мне такое количество жидкости, и в самом деле, что ли, на восемьдесят процентов состою из воды… Хотя уже, должно быть, процент значительно снизился. Прижимаю колени к груди, будто надеюсь, что извечная защитная поза способна взаправду уберечь от страданий. Пытаюсь ухватиться руками за что-то, но кругом лишь матрас да простыня, ногти скользят по ним, но ничего не цепляют. Плохо, как же плохо. Чтобы не выпустить подобравшийся и почти нашедший выход крик, с силой хватаюсь зубами за наволочку. А меня все колотит, распирает, мучает, бьет, тянет… К слезам прибавляются стоны, как я ни пытаюсь их заглушить. Слышится треск ткани, и хватка зубов стремительно слабеет; слишком сильное натяжение, порвал. Зарываюсь лицом в подушку, так, что и без того затрудненное дыхание становится почти невозможным. Глухо туда кричу. Так не может дальше продолжаться. Пожалуйста. Я просто хочу… хочу, чтобы все закончилось. И будто услышаны мои молитвы. Шум шагов. Резко обрывается. Дальше — низкий голос зовет: — Слава! И вот уже быстрый топот не одного человека; почти бегом. Меня переворачивают руки, и через секунду я неясно, но все же вижу над собой трех мужчин за завесой бликующей пелены. Их имена всплывают в моей голове, хоть и не сразу. Они склоняются надо мной и начинают говорить все и чуть ли не одновременно: — Господи, Елик! У него все еще под сорок, наверное, — это басит Всеволод, невесомо держащий свою ручищу над моим лбом. — И опять кровь из носа пошла, — а это Женин отец, который тут же берется обтирать мое лицо влажной марлей. — Не подействовало, значит. Попробую другое… — как обычно непроницаемый Вячеслав Андреевич, который тут же с этими словами от меня отходит. — Пожалуйста. Можно, чтобы все… закончилось… Не могу. Больше… — а это — я. После моей реплики все на секунду застывают в каком-то неловком молчании, будто только сейчас поняли, что я в сознании. А затем со мной начинают говорить адресно, и, как ни странно, на этот раз — Женин отец: — Давно ты не спишь? — Не знаю, — а потом, шепотом, будто это может стать объяснением хоть на что-то, — больно… — Почему ты никого не позвал? Что я могу на это ответить? Сейчас, когда они рядом и, я понимаю, готовы и сделают все что нужно, чтобы облегчить мои страдания, ровно тот же вопрос бьется и в голове у меня самого. А как звучит причина — я и сам не знаю. То есть знаю, конечно, только это запредельно тупо и нихрена не объясняет. Все равно говорю: — Я… не хотел… беспокоить. — Дурачок ты. И не поспоришь. Звучит даже совсем необидно. Учитывая, что его руки тут же берутся меня аккуратно гладить по здоровой стороне лица, а заодно вытирают слезы. Опять я перед всеми позорюсь. Пускай. Все уже и так видели меня в худшем свете. Снова подходит врач со шприцами. Говорит: — Переверните его. Оба мужчины тут же старательно и аккуратно берутся исполнять указания, вытаскивая меня из плотной раковины одеяла. Я позволяю делать с собой все, что нужно, лишь чуть внутренне напрягаясь. Особенно когда холодные (опять — холодные!) руки касаются моих бедер, протирая спиртом, а потом — резко вгоняя иглу в ягодицу. Но это чувство — просто цветочки на контрасте со всем остальным, так что я даже не морщусь. Правда, я с детства боюсь уколов, и мне кажется, что игла такая длинная, особенно по сравнению с той жировой и мышечной массой, которую я имею, что может достать до самой тазовой кости. Но все же — нет. И даже следующая, пришедшая на смену первой — еще более крупная и длинная, тоже не достает. Меня не переворачивают обратно, а только снова накрывают одеялом. Боль все еще не проходит, но рядом со мной снова есть люди, в сознании. Это успокаивает и отвлекает. Борясь с головокружением, я слегка приподнимаюсь. Женин отец тут же протягивает мне стеклянный стакан с водой, зачем-то комментируя: — Вот. Это просто вода. Попей. Я тянусь своей рукой. Но не к стакану. К его ладони. Потому что меня, лишь только я бросаю на нее взгляд, резко пронзают воспоминания и, что еще хуже — осознание. Там — два замотанных бинтами пальца, каждый по отдельности, чтобы они не теряли подвижность. Бережно и чуть испуганно касаюсь костяшек у их основания, неловко провожу по ним, потом поднимаю взгляд на него и спрашиваю: — Это я сделал, да? Он смотрит на меня почему-то смущенно. Хмурит брови и едва заметно кивает. У меня внутри все переворачивается, хотя я и так был почти уверен в ответе; ужасно. Снова опускаю взгляд на искалеченную мной руку, все еще не отнимая своих пальцев. Он чуть встряхивает ладонью, но тут же снова себя контролирует, так что из стакана не выплескивается ни капли. Я запоздало понимаю, что это должно быть щекотно на грани с отторжением. Все только хуже делаю. Снова смотрю ему в глаза и сбивчиво говорю: — Простите меня. Пожалуйста. Я не хотел. Я… думал, что все еще там, в лесу, один, с ним… Что я не смог. Не смог довезти нас. Я… Смолкаю, потому что не знаю, как вообще теперь можно все исправить. Слышу тяжелый вздох. Мне кажется, что вздыхают все трое, такой он глубокий и звенящий порицающим отзвуком в ушах. Опять я сделал что-то не то, сморозил какую-то глупость? Жду экспертного заключения своему поведению. К моему удивлению, его не следует, только Валерий упорно подталкивает мне все тот же стакан и говорит: — Возьми. Я слушаюсь его; а как тут можно не послушаться, тем более что сам этого хочу. Почти залпом осушаю предложенную мне жидкость, только теперь до конца осознавая, как же сильно меня мучила жажда. — Еще? Я благодарно киваю. Он отходит и наливает воду из хрустального графина, стоящего на письменном столе. Протягивает мне. Оглушительно громко глотаю в установившейся тишине. Когда наконец допиваю и отдаю ему стакан, то просто валюсь без сил. Боль сильна, но постепенно отступает, а глаза предательски начинают слипаться. Не то, чтобы мне было плевать на их реакцию, но я просто ничего не могу поделать и вновь сворачиваюсь в клубок, прижимаясь спиной к прохладному в сравнении со мной Жене, так и не проснувшемуся за все время наших громких разговоров. Я думаю, что на этом-то они теперь и закончены, но неожиданно Валерий садится рядом на постель и зачем-то разглаживает сбившийся уголок одеяла. Я снова поднимаю на него взгляд и вижу, что ему откровенно неловко и он словно бы подбирает слова, да все не решается их произнести. Однако, установив со мной зрительный контакт, он все-таки говорит. Его речь звучит обволакивающе, успокоительно, и оттого мне становится лишь болезненней в груди: — Елисей, тебе не за что оправдываться или просить прощения. Я не злюсь на тебя. Более того — в случившемся лишь моя вина. Ты не понимал, что делаешь, а мы только испугали тебя тем, что пытались оттащить. Если тебе так спокойнее — там просто небольшие укусы и мне не больно. И, думаю, на этом можно считать инцидент исчерпанным. Ясно? «Нет!», — хочется выкрикнуть мне, но его тон не оставляет места для возражений. Поэтому я просто киваю. — А теперь, прежде чем ты заснешь, я хочу, чтобы ты понял такую вещь. Перестань бояться нас. Перестань извиняться за все подряд. Да, мы тебя почти не знаем. Но того, что было увидено и услышано — достаточно. Мы рады, что ты оказался здесь. И если тебе нужна помощь — ты всегда можешь… должен позвать любого из нас. И эта помощь будет тебе оказана. Это даже не долг. Это просто естественно. Вот сам бы ты поступил иначе? Он подловил меня этим вопросом. Не раздумывая, я отвечаю: — Нет. — А если бы ты оказался на моем месте? Что бы тогда сам себе сказал? — Что я… дурачок. Он улыбается мне в ответ на эти слова: тепло, но как-то болезненно, что ли. Качает головой, не соглашаясь и не опровергая. Я только теперь замечаю, каким он, да и все эти мужчины вообще, выглядит уставшим и измученным; будто не спали всю ночь, а провели ее в тяжких трудах и тяжких же раздумьях. Скорее всего, так и было. Недолго думая, комментирую: — Вам тоже нужно отдохнуть. Тут же смущаюсь этого своего почти приказного тона, на который не имею никакого права, пусть даже побуждения мои добры; и без вшивых здесь разберутся. Затем снова неловко шепчу: — Простите… Тут же слышу невдалеке басовитый смех и громкое хмыканье. Сам же Валерий улыбается мне теперь открыто и искренне. Ничего не отвечает, а только, скоро погладив меня по волосам, встает, кидает короткое: — Спи. И словно бы показательно вновь садится на стул неподалеку. Еще одно явление, становящееся чем-то традиционным? Пускай. Мне так нужна сейчас точка опоры, хоть и в мелочах. Засыпаю почти мгновенно.***
Сплю я очень-очень долго, а снится какая-то сущая ерунда. Кажется, она перемежается краткими полуосознанными пробуждениями и выползками по нужде, но не могу быть в этом уверен; все как в тумане и смешивается с бредом в моей голове. Сначала я бегаю по городу; даже не так, только лишь по маршруту от своего дома до школы, по темным дворам между домов-кораблей, вдоль Н-образных садиков и больниц. Ночь, и мне очень страшно, хотя никого вокруг нет, ни единой души. Я словно бы убегаю от чего-то незримого, чего попросту может и вовсе не существует, а еще — ищу своих родителей. Зову маму, зову папу, за каждым поворотом жду беды, колочусь в железную дверь в едва освещенном коридоре общаги, но она не открывается, а ключей у меня больше нет. Точно знаю, что потерял их вместе с паспортом, но где и при каких обстоятельствах — все никак не могу вспомнить. Из-за этого испытываю иррациональный страх, что теперь у меня нет прав находиться в этом месте, да и родители меня, обезличенного отсутствием документов, попросту не узнают. Решат, что это не я, а какой-то другой мальчик их разыгрывает. Или, может, раз нет у меня паспорта и, как следствие, нет у меня личности, то на самом деле это просто и меня самого уже нет. А все остальные — живы-здоровы, ходят по полнокровному городу толпами, проживают свои жизни и все у них хорошо. Меня они не видят. Не помнят. Меня же сейчас не существует, а может, и никогда не существовало; оттого я лишь больше страшусь встречи с родителями и уже даже не знаю, так ли хочу их увидеть. Я так и не нахожу никого и ничего, включая ответы на свои вопросы и страхи. Потом — ранняя весна. Мы с Женей два маленьких мальчика-сверстника, а над нами — большой, раскидистый дуб с разноцветными огоньками на кончиках ветвей. К одной из них, высокой и толстой, примощены две цепочные качели. На них мы и сидим сейчас, раскачиваемся со смехом, в противофазе, до полусолнышка; он — вперед, я — назад, и наоборот. Какая-то женщина высовывается из окна бревенчатого дома позади и зовет нас, но мы не слушаем, а только все хохочем. Ветер шумит в волосах, а счастье — в груди. А когда я смотрю на развевающиеся пшеничные Женины кудри и написанный на его лице искренний, ничем не замутненный восторг — сердце начинает колотиться пуще прежнего. Я… Я почти умею летать, я… Женщина громко предупреждает: — Не упадите! И захлопывает ставни. Ее наставление кажется мне глупостью: как со мной может что-то случиться? Я же сейчас почти бог-Птица, и рядом со мной тоже он-Солнце. Но, как проклятье, в моменты слепого счастья всегда происходит то, что тебе предрекали, а ты не верил и не ждал. Весна оборачивается осенью, день ночью, волшебные огоньки зловеще тлеющими угольками, а проржавевшая цепочка с лязгом обрывается. Первым падает он, а следом, не с таким уж и большим разрывом — я. Больше не умеющий летать, но так и не успевший научиться ползать. Последнее, что замечаю, прежде чем кто-то берется грубо оттаскивать меня за руки — два наспех сколоченных деревянных креста. Мне кажется, будто я их видел и задавался тогда вопросом — чьи они. Оказалось — наши. Меня бросают в глубокую яму. Пытаюсь цепляться за ее стенки, но они состоят не из черных комьев земли, а из тьмы. Преследующей меня из раза в раз жидкой, липкой тьмы, такой же, какой сейчас меня закидывают, оставляя наедине с собой, со своей смертью, своим одиночеством. Опять — одиночество. Без Жени. Я не хочу без него. Я тщусь крикнуть о том, что еще живой, да голос все никак мне не подчиняется. Пытаюсь просить: раз уж они убивают нас, обоих и одновременно, то пускай дадут возможность быть вместе. Не могу. Ничего не могу. Уже совсем задыхаюсь и, должно быть, умираю, когда точка зрения неожиданно меняется и я понимаю, что все это время закапывал себя. Я. Сам. Абсолютно непохожий. Старый. С испещренным шрамами телом, а лицо — оспинами. С трясущимися руками и абсолютно безжизненными глазами. Но я. И точно такой же, пропитый, с посеревшими волосами, с неаккуратной щетиной и в порванной одежде — Женя. Закончив, мы просто не глядя друг на друга расходимся, словно бы и нет, и не было никогда, даже не пожав друг другу руки, измазанные непроглядной тьмой. Еще — мы сидим в доме Полковника на кухне всей честной компанией и играем в карты. В покер на пять карт. Мне неудобно, и я ерзаю на табурете, явно слишком низком для меня, в то время как все вальяжно развалились в креслах и резных стульях. Стараюсь не обращать внимания на это, тем более что после пересдачи мне привалила неплохая комбинация. Флеш червовой масти; не самая сильная в принципе, но мне почему-то кажется, что вполне может стать победной. Когда настает время вскрыть карты, я без сомнений делаю это и, увидев у остальных тройку, пару, пустышку и стрит, в ликовании вскидываю голову, чтобы натолкнутся на презрительные и раздраженные взгляды. В недоумении гляжу вниз, и внутри меня прокатывается волна ужаса; там, где только недавно были глянцевые новенькие карты, все просто залито кровью, а сердечек, обозначающих масть и мое превосходство над прочими, больше попросту нет; вместо них на будто бы живых листах зияют открытые смрадные раны. Всеволод, поглядев на это безобразие, лишь охает и недовольно качает головой, одновременно с тем абсолютно разочаровано глядя на меня. Женин отец, откинувшись в кресле и недовольно скрестив руки на груди, комментирует: — Ну вот, опять после тебя все убирать. Спасибо тебе, Елисей. Как обычно… Вячеслав Андреевич цокает языком и с ехидцей, но грубо говорит, как выплевывает: — Все, что попадает к тебе в руки — погибает. Ты только портить все и умеешь. Я в растерянности и замешательстве. Не знаю, что пошло не так и кто виноват; точно не я. Но лишь я один о том и знаю. Остальные же, очевидно, считают иначе. Мне больно это понимать. Я весь съеживаюсь, пока они все сильнее нависают. Оправдываюсь, но звучит это нелепо и неубедительно: — Но там был… был флеш из червей. Я клянусь! — И как ты можешь это доказать? — Никак, но… Они лишь хмыкают. Они не верят ни единому моему слову и уж точно не простят за так. Они хотят какой-то расплаты. Они и эти бессердечные карты. — Простите. Сейчас я… все исправлю. Как будто так уже было и в этих словах нет ничего нового, они отдают пыльным клише. Но — плевать. Разбиваю опорожненную бутылку водки, вызывая тем новый рокот недовольства. Но теперь я твердо знаю, что делать. Раскрываю себе грудь бесцветным осколком, а затем, ударив «розочкой» с силой, как на лопатке из печи достаю свое еще теплое сердце, дергающееся в остаточных конвульсиях жизни. Удивленно разглядываю его со всех сторон какое-то время. Потом берусь за осколок и режу его на пять частей. Получается не особо ровно. Я раскладываю эти куски на пять карт. И начинаю раздавать. Всеволоду, затем Валерию, затем Вячеславу… Каждый раз, когда карта с вырезкой оказывается в руках у того, кому я ее протягиваю, от бумаги исходит мерзкий, будто бы причмокивающий звук, а рана затягивается тонким шрамом. Сама же карта после этого становится идеально чистой, переливчатой и словно бы даже светящейся. А ее новоиспеченный обладатель тут же встает и уходит в темный дверной проем, от которого веет замогильным холодом, так и не возвращаясь обратно. Жене достается самый большой кусок. Он удовлетворенно усмехается и уже было собирается уйти, как все же зачем-то оборачивается. Дозволяющим, царственным голосом протягивает: — Последнюю можешь оставить себе. Мне уже ни к чему. И тоже уходит во тьму, оставляя меня наедине с собой навсегда. Недоуменно смотрю на жалкий, самый крошечный ошметок своего больше не бьющегося, бесполезного сердца, никак не желающий приносить от себя хоть какую-то пользу. Я растерян. Я мертв. И снова потерян. Снова один. Снова в пустоте. Как и раз за разом. Это мучительно. Я рад наконец проснуться.