Тот, который...

Есть люди, у которых всегда все хорошо. Типа, живут на позитиве. Ну, в широком смысле, они воспринимают все с улыбкой и делают для себя какие-то положительные выводы. Повествования о приключениях таких неуемных жизнелюбов, как правило, с хохотом и бурной жестикуляцией, приводят меня в легкий шок. Например, Джон Терри. Вроде бы взрослый мужик, всеми уважаемый капитан команды, отец семейства, по идее, должен быть серьезным и ответственным. Ага, щас. «Он меня – хуяк! – и на газон. И сам сверху привалился, для надежности, лось эдакий. И тут у меня в копыте как что-то треснет с громким хрустом! Я давай орать… в основном, матюками. Гы-гы-гы! Перед глазами все плывет… а потом смотрю: не, все ОК, так и задумано, это меня уже медбригада уносит в места не столь отдаленные…». Как ни странно, случается у них всего и много. У Лукаса Подольски за одни выходные столько происходит, что мне дай бог за полжизни успеть переварить. Просто в гуще событий человек живет – или вся гуща заваривается как раз вокруг него, я до конца пока не разобрался. «И не успели мы от магазина отъехать, как эта коллекционная экзотическая бурда урожая тысяча девятьсот девяносто мохнатого года, стоимостью 120 фунтов за бутылку, взрывается, как Эйяфьядлайёкюдль, и мощной струей пены орошает лобовое стекло изнутри. Хорошо погуляли на день рождения жены, да. У нее весь причесон в брызгах шампанского, у меня заложены уши и нервный тик, ребенок в слезы, еле успокоили. Я так понял, это была месть французских виноделов англичанам за Ватерлоо, но мы-то тут причем, а? Нет, только рестораны. Чтоб я еще раз семейные торжества устраивал дома, да ни в жисть… Короче, поехали на такси и всю дорогу угорали». Слушатели ползают по полу, держась за животы, и хрюкают от смеха, а я сижу и лупаю глазами, представляя себя на его месте. Вот я бы об этом совсем по-другому рассказывал… Есть люди, у которых все плохо. Понятное дело – пессимисты. С ними тоже, как назло, куча разнокалиберных событий происходит, и почему-то большая часть, по их словам, заканчивается полной жопой. Послушать – так жопа у них перманентная. Они, в общем, из нее и не вылезают. «Марко, как дела?» – «Ох, ё-моё, ты не поверишь, я только что плейер в супе утопил. Телефон вдруг резко зазвонил, я от неожиданности его из рук и выпустил, блин… Как ты думаешь, его после такого уже все, не починишь? Ну, когда просохнет?... Вот фак… Я там такой плейлист классный собрал… А суп, наверно, тоже теперь есть нельзя, да? Ну ебаный в рот, это последняя тарелка была, у меня из пожрать в доме одни йогурты остались… Что за гадство…». И хорошо, если хоть так, потому что задавать вопросы Ройсу про его физическое или душевное состояние мне как-то неудобно, а говорить о себе со своими мелкими (на фоне его глобального облома) проблемками кажется тем более глупым. Главный пессимист в «Челси» – Петр Чех. «Мы все дерьмо, и наше место в жопе» – его девиз. Иногда, в зависимости от ситуации, он не стесняется сказать это и вслух. Насколько я заметил, обычно врожденный пессимизм не заразен для окружающих, но в случае с Чехом, возможно, это и не так. Потому что его коронное «Вся наша жизнь – пиздец» я пару раз слышал даже от Давида Луиза. Есть люди, у которых категорически ничего не происходит. Их немного, но хватает. У них все – рутина и бытовуха. Таков Марио Гётце. Да-да, чистая правда. Он живчиком выглядит только на фоне Марко. «Марио, ты как?» – «Нормально» – и неважно при этом, когда и где ты его спрашиваешь: когда вся страна взорвалась от новости о его переходе в «Баварию» или перед финальным матчем на чемпионате мира. Их глубокое личное впечатление, что жизнь если не проходит мимо, то, по крайней мере, ничего примечательного для стороннего наблюдателя в ней нет, порой может доводить до белого каления. Именно для тех, кто в их компании чувствует себя не совсем в своей тарелке, и выдумали фразу «Как твое ничего?», чтоб в ответ можно было услышать хоть что-то иное, кроме их пресловутого «Ничего» или «Я в норме». Чисто теоретически. Потому что, лишенные возможности отвечать привычными фразами, они переходят в невербальное общение и начинают нервно улыбаться и пожимать плечами. Например, Йоахим Лёв на все вопросы вежливости в начале разговора отвечает: «Нормально» и «Работаем». По очереди: первое на нечетные по счету вопросы, второе – на четные. «Как в отпуске отдохнули?» – «Нормально». – «Какие планы на эту неделю?» – «Будем работать». Счетчик вопросов, наверное, у них бесперебойно функционирует с самого утра. Так и представляю: «Как спалось?» – «Нормально». – «Что тебе сделать на завтрак?» – «Ну сделай что-нибудь… Как обычно…». Возразить на это, как правило, нечего. И как тут продолжить дискуссию? Оскар тоже такой. Но он, надо признать, со словами в целом не ладит, на все вопросы просто мотает головой или кивает по необходимости и жмет руки на приветствия и на прощание, для всего остального есть Master card. Зачем говорить? Зачем тратить свое время и силы? Незачем. Пустое это все. Ни к чему увеличивать энтропию. Прах к праху. Аминь. Есть я. У меня все как-то через пень-колоду, то так, то эдак, а то и одновременно все сразу. Наверно, я пока не созрел как цельная личность, поэтому меня кидает из крайности в крайность. Но меня, по большому счету, устраивает. Лучше уж так, чем как у некоторых, ей-богу. И есть Фернандо Торрес. Тот человек, у которого как бы хорошо все ни было, все равно все плохо. Или наоборот. Хрен поймешь, короче. Я не знаю, напрямую не спрашивал, приходится делать выводы только по косвенным признакам. Но думаю, что на самом деле никто не знает. Может быть, догадывается Хуан Мата. Вероятно, частично в курсе Серхио Рамос, или кто там еще из его всемирно известных закадычных друзей-звезд испанской сборной по футболу с именами, похожими то ли на названия экзотических насекомых, то ли на ругательства. Но точно не знает никто. В том числе и сам Торрес. Это совершенно очевидно. Мне неловко называть его Нандо. Из него Нандо, как из меня мистер Шюррле – особенно смешно, потому что является правдой. Еще более неловко – по фамилии. В идеале я должен был бы произносить его имя полностью. Но у меня – увы, хорошо, если через раз получается, потому что я то и дело застреваю между двумя «Н» на гласной, задыхаясь на проклятой «А». Нет, я тренировался, честно, долго и упорно, как бы забавно это ни звучало. Даже перед зеркалом, глядя в собственную испуганную морду, стараясь изо всех сил, чтобы мои несуразные брови не ползли восхищенно-радостно вверх. Но на этой чертовой «А» они непроизвольно, вопреки всем законам гравитации именно это и проделывают раз за разом. Морда моя при этом тут же из испуганной трансформируется в умильную, и смотреть на нее без валидола становится невозможно. Короче, я стесняюсь называть его по имени во избежание многочисленных жертв среди мирного населения. Слава богу, что особо и не приходится. Ибо наше довольно ограниченное общение на поле сводится к языку жестов и интернациональным междометиям, а вне поля мы не контачим. Абсолютно. Даже на отвлеченные темы. Мы просто присутствуем во время чьих-то разговоров рядом, иногда отвечаем на вопросы по очереди, слушаем, смеемся. Он по жизни неразговорчив. Я стесняюсь лишний раз привлекать к себе внимание. Если требуется, в случае крайней необходимости можно сказать нечто нейтральное, например, «Привет!», «Эй, ты!», «Пока», не более эмоциональное, чем в разговорах с мебелью. Он ведет себя сдержанно и отстраненно – как будто бы это вообще не с ним сейчас происходит, и я стараюсь соответствовать, не нарушать призрачные границы, которые он установил вокруг себя. Хотя мне хочется. Но страшно… Стоит мне посмотреть на Торреса, как меня захлестывает горячая волна собственной ущербности, и я подозреваю, что он об этом догадывается. Он старше. Он опытнее. Он красавец. Он выиграл все, что только можно себе представить. У него жена, двое детей и регулярно приезжающая из Мадрида теща – хотя это еще не поймешь, плюс или минус, но, по крайней мере, живое свидетельство размеренности его жизни. Он выше меня всего на пару сантиметров и тяжелее лишь на пару килограммов. У англичан в медицинских карточках все показатели в дюймах и фунтах, так что цифры получаются совсем уж незначительные, но в реальности физический разрыв между нами какой-то непреодолимый. И при всем этом он все равно похож на мальчишку-подростка, а я выгляжу как полный придурок. Особенно рядом с ним. Так сказать, на контрасте. Контраст, кстати, нарастает, когда он возвращается к своему естественному цвету волос. Когда он сам звонит мне, я не просто удивлен, я очень удивлен. Я почти в шоке. Ну ладно, утрирую, но глубоким аутом это назвать вполне можно. - Привет, Андре. - Привет, – уверенно выдаю я, на автопилоте придумывая оправдания, если он поинтересуется, узнал я его или нет, и морально готовлюсь к тому, что мне придется произнести его имя, чего я старательно избегаю и подсознательно желаю весь этот год. Он еще никогда не заговаривал со мной первым. Сегодня – в первый раз, и то ведь не глаза в глаза, а по телефону. И в последний, как я понимаю. Официально телефонными номерами мы не обменивались. Я утащил его номер по случаю у Кэхилла, откуда у него мой, лучше не знать, рекомендуется притворяться, что все как обычно, ничего из ряда вон. Но факт остается фактом: впервые за год игры в одной команде Торрес звонит мне, так что причины для этого должны быть очень серьезными, а в его положении это может быть только одно, и я предвижу ответ… - Что-то случилось? - Да. Я так подумал, мне надо с тобой попрощаться, – спокойно отвечает он. - Куда? – спрашиваю я. - Милан. - Куда? – растерянно переспрашиваю я. – Ой, нет, я вовсе не имею в виду, что Италия – это футбольные задворки Европы… - Это уж точно, – он улыбается. Я просто знаю это. Его улыбкой пахнет от телефона. Его улыбкой пахнет во всем Лондоне. - Когда едешь? - Завтра вечером. Почти все согласовали уже. Я сейчас вещи на базе собираю, потом еще заеду на «Стэмфорд»… - Не уезжай оттуда без меня, – вдруг говорю я ему. Сердце стучит так сильно, что больно дышать. - Что? - Что слышал. Дай мне сорок минут, и я приеду на стадион. Подожди меня там. - Хочешь помочь мне собраться? – голос у него становится удивленным. - Ты меня понял? – зажимая телефон между плечом и ухом, я пытаюсь напялить джинсы, и на мысли о том, что разговор перетек в какое-то странное русло, меня уже не хватает. - Хорошо, – Торрес тяжело дышит в трубку. – Приезжай. Жду, – добавляет он вдруг и отрубается, не давая мне шанса что-то вставить в ответ. Я торопливо натягиваю футболку и вызываю такси. У меня слишком дрожат руки, чтоб я смог быстро вести машину по левостороннему Лондону. Рисковать не стоит. Буквально несколько слов, будто все было ясно и без них. Легко и просто. И чего я раньше стеснялся? Но тогда, значит, он стеснялся тоже? Непонятно… Может быть, действительно, так всем будет лучше. Но мне хочется, чтоб Фернандо кое-что узнал. Я должен ему это сказать. Но только в лицо. Не по телефону. Такое не говорят по телефону. Такое вообще не говорят, надо признать. Так как мы не разговариваем, я, конечно, не давал ему понять, что я считаю, что он хороший. И красивый. И отличный человек. И классный футболист. Может быть, немного невезучий, но уж в этом-то его вины никакой нет, – да и насчет невезучести с ним охотно мог бы поспорить тот же Марко, о котором я, кажется, думаю почти то же самое. Но в моем положении делать подобные заявления в адрес Ф.Т. было бы по меньшей мере странно, даже по пьяни, – хотя с Марко в свое время это и прокатило. Потому что мужчины не говорят о таком. Тем более, другим мужчинам. Тем более, на трезвую голову. Хотя Торрес вряд ли стал бы спорить с моими заявлениями, если б я осмелился все ему выдать. Он, как я заметил, ни с кем никогда не спорит. По дороге я напряженно размышляю о том, что если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, то мы больше уже не встретимся в неформальной обстановке и хорошо если в принципе встретимся. Да и в любом случае – максимум пожмем друг другу руки и разойдемся каждый своей дорогой. А раз получается, что мы больше никогда не увидимся, то, если я ему все это скажу, мне краснеть перед ним не придется. А это самое главное. Потому что краснеть второй раз ТАК я больше не хочу. Тридцать метров пешком я преодолеваю так быстро, как только могу, чтобы не срываться на бег. - Торреса не видели? – спрашиваю я на служебной проходной. - А то, – закивал темнокожий охранник, бросая взгляд в мониторы. – В раздевалке сидит. Мои шаги по коридору совершенно бесшумны. Зато в голове гудит так, что я почти оглох. Перед закрытой дверью я не медлю ни секунды, просто толкаю дверь и вхожу. Фернандо вскидывает на меня глаза, и у меня останавливается сердце. Два чемпиона мира. Бывший и нынешний. Бывает и такое. Он поднимается с лавки. - Ты торопился, – медленно говорит он. Никаких приветствий. Никакого удивления. Никаких вопросов. Вселенское спокойствие, где мне нет места, потому что у меня при виде него начинают дрожать колени. – Ты взъерошен, как воробей. - Капитан Джек Воробей, – отшучиваюсь я, отвлекая самого себя, и шагаю ему навстречу. А он раскрывает мне свои объятия, и я внезапно оказываюсь в кольце его сильных рук. И это так хорошо… Особенно потому, что произносить любые слова вслух в этом положении – святотатство. У Марко Ройса в глубине души растекается лужица янтарной смолы. Красиво, интересно, хочется посмотреть вблизи, но одно малейшее неосторожное движение, и раз – и вляпался, и тогда все, не выберешься, пропал. Захлебывайся, тони, застывай на веки вечные на потеху окружающим. У Фернандо Торреса внутри что-то тонкое и острое, приятно царапающее меня в каком-то потайном чувствительном местечке, где у меня, кажется, все время чешется. Боже, ну почему я их все время сравниваю? Потому что одному досталось все, а второму ничего? А я? Не пора ли о себе подумать? Что получил я? Многое. Но не все. Далеко не все. И я не получил ни того, ни другого; вот уж точно – не по зубам они мне. Им обоим, по сути, никогда не было до меня дела. Я служил разве что фоном для их личных трагикомедий. Но сейчас он смотрит на меня, обнимает и улыбается. - Привет, Андре… – тихо произносит он. - Привет, – выдыхаю я и, пользуясь предоставленной возможностью, запускаю пальцы под его футболку, скользя вверх по его спине под одеждой, слегка поглаживаю кожу, потом опускаю ладонь и, надавливая посильнее, провожу вниз, ощущая мощные мышцы и крепкое тело. Я невероятно рад, что говорить ничего не пришлось. Какой же он все-таки… Он удивлен, замирает на миг в растерянности, но потом оттаивает и быстро берет себя в руки. Это приятно осознавать. Он жмурится, щурится и молчит. Это длится недолго, но все равно невыразимо приятно, своего рода запретное удовольствие на грани собственного стыда и явно за чертой рамок приличия. Если он меня не обрывает, значит, он не против. Может быть, ему даже нравится. Ведь если бы ему было противно, он бы как-то прекратил мою неуместную… эээ… нежность?.. - Шшшш, тише, – шепчет Ф.Т. Он спокойно принимает мои ласки. Это вызывающе непристойно и потрясающе гармонично. И на такое сочетание способен он один. - Что-то не так? – спрашиваю я в полукоматозном от восторга состоянии и смотрю ему в глаза. Это вопрос, на который невозможно услышать в ответ: «Да». В данный момент я уверен в этом на сто процентов. Ему нравится. Мне можно. Первый и последний раз, и теперь меня способно остановить только падение метеорита. И то, лишь при условии, что эпицентром будет «Стэмфорд Бридж». - На нас смотрят… – он едва заметным кивком указывает на камеру в углу. Но ни одного раздраженного движения. Наоборот: игривый тон, блеск в глазах, мягкое подтрунивание над ситуацией и над нами обоими – все это не повергает в панику, а неосознанно вызывает желание продолжать в том же духе. - Правильно, – отвечаю я. – Пусть смотрят, это их работа, а я помогу тебе отнести вещи к машине. Он, устало рассмеявшись, качает головой и отстраняется. Но в этом нет ничего обидного. И я непроизвольно тоже улыбаюсь в ответ. Он протягивает мне какие-то папки с документами, а сам берет два небольших пакета. Бог знает, что у него там, но ручки ощутимо натягиваются. Я крепко сжимаю папку пальцами, неся ее перед собой, как поднос. Свои я бы засунул под мышку. Но это – его вещи. С ними я не могу так поступить. По внутренним помещениям стадиона мы спокойно шагаем рядом, плечом к плечу. Даже если кто-то о чем-то и догадывается, то он может оставить свои догадки при себе. Такую фотографию можно было бы повесить на стене в детском саду. Торрес идет и не оборачивается, но зато то и дело косится на меня, и это заводит. Пусть все кончится ничем, но оно хотя бы кончится, да и жалеть мне уже тоже больше не о чем. Пакеты он засовывает в багажник автомобиля. Я протягиваю ему папку. Если это прощание, то мне не жалко и не стыдно попрощаться с ним так. - Нет. Положи назад, – говорит он, сверля меня взглядом. Я открываю дверь с одной стороны, он открывает вторую дверь со своей, наполовину скрываясь внутри. Я следую за ним и аккуратно кладу папку на заднее сидение. А он притягивает мое лицо за подбородок к себе и целует. Я обеими руками, кажется, прожигаю кожаную обивку салона – настолько у меня горячие ладони. Так мы и стоим с высунутыми наружу задницами и целуемся. Один раз, другой, и вообще все происходит мягко, мокро и весело. И недолго. Не дольше, чем это могло бы привлечь ненужное внимание. Потом он отстраняется и вылезает наружу. Я тоже распрямляю спину, по которой все еще бегут мурашки. Фернандо стоит и смотрит куда-то в подпространство – то ли в небо, то ли на стадион, то ли мне в спинной мозг, то ли в свое миланское будущее. - Эй… – окликаю его я. Он усмехается и двусмысленно облизывает губы: - Андре… Фернандо Торрес обходит машину и одобрительно хлопает меня по плечу, как будто желает успокоить. Как будто это у меня в жизни все сбывшиеся мечты становятся причиной депрессии, а все плохое оборачивается нежданной удачей. Есть же такие неопределенные личности. Слава богу, я к ним не отношусь. Я – гораздо проще. - Удачи тебе там, – мне же надо что-то сказать напоследок. - Спасибо, – он благодарно кивает и на миг прикрывает глаза. – Спасибо. И тебе всего наилучшего. Еще бы знать, что значит – «наилучшее». Нет, у меня просто все очень даже неплохо. И меня это устраивает. Должно устроить.