Без тебя. Цикл "Сломанные крылья"

Земля под ногами неприятно раскачивается, предметы вокруг разъезжаются в стороны и двоятся, словно играя со мной в дурацкие салки. На небо я вообще стараюсь не смотреть: грязно-серые сумерки, словно подсвечиваемые искусно спрятанной иллюминацией, почему-то упорно приобретают ненавистный бирюзовый оттенок. Не иначе заговор. Допотопная дверная ручка явно с ними заодно. Но я проворнее, и спустя пару минут нашего с ней противоборства все-таки одерживаю верх. Правда, ввалившись со всей дури в послушно распахнувшуюся дверь, я совсем забыл о пороге и в результате едва не лечу на пол. Но хрен меня подкосит какая-то мебель или фурнитура, или как там это все называется. В общем, победа остается за мной. Я уже даже собираюсь издать радостный клич, но твои потрясенные серые глаза разом перечеркивают мое триумфальное настроение. Вот, черт, я ведь знал, что так будет! Мне всегда немного неуютно под твоими затяжными взглядами, Гай, хотя в то же время и странно спокойно. Ты… надежный. Но, к несчастью для нас обоих, сильнее этого чувства всегда другое. То, что не дает ответить мне так же спокойно и уверенно, то, что заставляет чувствовать твое внимание к себе даже спиной. То, что привносит дискомфорт в нашу дружбу. Мне не надо смотреть на тебя, чтобы знать, когда я у тебя под наблюдением. Впрочем, вряд ли стоит этому удивляться: под наблюдением я у тебя всегда. Иногда, Гай, ты ведешь себя совсем как… он. Черт, Гай, я виноват, да, но перестань ты уже пялиться! Или ты тоже решил посадить меня на свою привязь? Нет-нет, нельзя так думать о тебе! Иначе утону в беспрестанно преследующем меня чувстве вины с головой похлеще и безнадежнее, чем в стауте… Не в этот раз. У меня же есть взятка! И вовремя вспомнив о цели визита, я кидаю в твои руки тяжеленную бутыль. Большая, круглая, с приплюснутыми боками… Приятная тяжесть, да, Гай? Моя индульгенция… Думаю, ты оценишь… Я старался, в конце концов. Думал о тебе… ты счастлив? Хотя кого я обманываю… — Ух, ты! — конечно, ты восхищен. То есть должен быть восхищен и умело играешь свою роль. Не знаю, кто из нас более жалок. — Какой-то праздник, Рики? Особенный день? Да твою ж мать, Гай! Всегда ты зришь в корень… Однажды я выколю твои слишком зоркие глаза… Хорошо, что я надрался так, что хуже уже вряд ли будет, осталось разве что уйти в отруб… Я хрипло смеюсь, откашляться толком не получается, и с облегчением падаю на кровать. Она хотя бы не пытается взбрыкнуть и сбежать от меня. Хорошая… — Типа того… Небольшой подарочек… Выходит жалко, но главное — ты не поймешь. Просверли во мне дыру, Гай, тебе не докопаться до правды… Я ведь тоже защищаю тебя. Я тоже… И потому не позволю тебе догадаться. Даже если ты подойдешь совсем близко… — Ого! Бутылка «Роджера Лина»? Нет, ты не подумай, у меня и в мыслях нет, что ты ее украл… Твои неуклюжие попытки докопаться до сути вызывают у меня истерический гогот. Ты до сих пор так наивен, Гай, что я тебе даже завидую. Как ты умудряешься оставаться таким незапятнанным, минуя окружающее нас дерьмо? Старый - добрый Гай… Однако своей почти-истерикой я выдаю себя. Ты тут же хмуришься и оставляешь свой нарочито легкомысленный тон: — Ты ведь не влип в какие-нибудь неприятности, Рики? Скажи мне… И снова в точку! Ох, Гай, Гай! Да я по самые уши в дерьме вот уже три года! Но не могу я, не могу тебе обо всем рассказать! Оставайся чистым, оставайся в неведенье, хоть каким-то светочем в моей беспросветной гребаной жизни… Три месяца назад мне казалось, что произошло чудо и я возвращаюсь к свету, возвращаюсь домой. Три месяца… Мой маленький личный юбилей. Я думал, что каждый день буду жить на полную катушку, что не надышусь своей так нежданно дарованной свободой. Я не подозревал тогда, что сменил одну тьму на другую, еще более безнадежную. Свобода — это просто слово, за которым притаилась бездонная пустота. Ни в чем нет смысла… Так отчего я сбежал? Нет-нет, Гай, все эти мысли не для тебя. Надо тебя срочно отвлечь. Твоя прозорливость меня пугает. — Не смотри на меня так, будто хочешь! Жестоко, да. Мы ведь оба знаем, что теперь прав я. Но мне надо отпугнуть тебя, Гай. Так что прости — буду бить по больному. Я слишком тебя люблю… и поэтому не могу с тобой больше спать… То есть, до сегодняшнего дня я думал, что все дело именно в этом. Надо же случиться прозрению именно в этот день! Надо же было ему вообще случаться… — Ты мне зубы не заговаривай! Н-да, я тебя недооценил. Тебе больно, конечно, но ты не неженка. И я тебе дороже пары ничтожных шпилек. А еще ты видишь меня насквозь и слишком хорошо понимаешь, что мои удары — это всего лишь способ защиты. Вот только никак не сообразишь, что защищаю я не себя, а тебя. Потому что дороже тебя у меня никого нет и, видимо, уже не будет. Вот только не в том смысле, в каком тебе хочется. Ладно, хочешь вытянуть из меня правду? Держи свою гребаную исповедь. Я дарю ее тебе. Все что угодно. Лишь бы ты никогда не узнал… — Как ты думаешь, если монгрелу вроде нас выпадает шанс, он должен им воспользоваться? Вот теперь я выбрал правильную тактику: ты ловишь каждое мое слово, ты глотаешь мою хитроумную ложь. Хитроумна она, впрочем, лишь потому, что состоит из одной только правды. Я скажу ее тебе всю. Чтобы умолчать об остальном… — …я чувствую, что еще немного — и я растворюсь, исчезну. Я задыхаюсь здесь, Гай. Мне надоело жить одним днем. Я вижу в твоих глазах понимание: значит, ты тоже об этом думал. Только вот тебе не с чем сравнить, Гай. А мне… Если б это было сравнение худшего с лучшим, черного с белым, да черт возьми! — хорошего с плохим — видит Бог, я не стал бы ныть. Я бы принял свою участь как расплату… Кто я такой, в конце концов, чтобы мечтать о лучшей жизни… Безродный монгрел… Неудачник по праву рождения… И это единственное право, которое у меня есть… Оно у нас общее на весь Церес… Но самое худшее в том, что я познал другой ад, я опустился на такое дно безысходности и унижения, что, честное слово, согласился бы собственными руками сделать себе трепанацию черепа, без анестезии, лишь бы похоронить воспоминания об этом навсегда. Я помнил, какой сегодня день. И что более важно — я помнил об этом и накануне. Странно, но я и вправду отсчитываю: неделя, месяц, другой… Зачем мне это, я и сам не могу объяснить. Я думал, что стану жить как раньше, или даже лучше, ведь теперь я знаю цену свободе, я могу почувствовать ее на вкус. Вкуса не оказалось. Совсем. Преснятина сменяющихся друг за другом абсолютно одинаковых будней. Безделье, как смысл существования. Ежедневное выживание и бездарное прожигание своей никчемной жизни. Ничего не изменилось в Цересе. Я свободен от всего: от забот, от принуждения, экспериментов, наказания… Но и от любых других занятий тоже. От возможности заработать денег, от способности проявить себя… Какая ирония! В жизни не думал, что мне будет недоставать Катце… Я псих, наверное. Но мне хватило трех месяцев, чтобы понять, что уважение, время от времени мелькавшее на его лице после блестящего исполнения «особенных» поручений, мне немаловажно. Что оно действительно значимо для меня. Здесь никто не смотрит на меня так. Никогда. Чем дольше я нахожусь в Цересе, тем чаще ловлю на себе недоуменные взгляды: мол, парень, ты же свалил, зачем вновь вернулся в эту дыру? Ты такой же неудачник, как мы? «Нет, я еще хуже! — хочется крикнуть мне. — Эта дыра — мое спасение, моя долгожданная свобода! Вот как низко я пал…» Да только никто не поймет. И до меня, кажется, наконец, доходит, почему… Но добило меня не это. А влажные трусы и простынь сегодняшним утром. Вот тут я не выдержал. Три месяца без секса после трех лет почти беспрерывных сексуальных измывательств — тоже в своем роде насилие. На этот раз вполне добровольное. Ведь мне стоит лишь слово тебе сказать… да мы могли бы обойтись и вовсе без слов. Но… Я не могу. Прости, Гай. Я чувствую себя слишком грязным — не хочу вывалять в этой грязи еще и тебя. А сегодня, при взгляде на мутно-белые разводы, красноречиво размазанные на постельном белье и уже кое-где подсохшие, ко мне пришло вдруг горькое озарение: дело не в этом. Не в чувстве вины и не в муках совести. И даже не в желании тебя защитить. Просто я по-прежнему принадлежу ему. По-прежнему чувствую себя петом. Его петом, мать его… Лучше б я сдох. Я пошел в бар, чтобы напиться, и неважно, что час был неурочный для этого — кого волнует, в конце концов? Зацепились языками с барменом: крепким бритым парнем, масляным взглядом скользившим по моей осунувшейся угрюмой роже. Он вмиг угадал мой диагноз — херов доктор душ человеческих. Хотя не только их. Предложил угостить дорогим пойлом. Я, конечно, тут же смекнул и… согласился. Он щелкнул замком на входной двери — все равно посетителей в это время не предвиделось, и мы прошли за барную стойку в маленькую комнатушку с низким потолком, все убранство которой заключалось в старой узкой скрипучей кровати и небольшой унылой тумбе при ней. Там-то он меня и оттрахал: грубо, по-животному, сыпля пошлостями и матом, нещадно ухватив меня за волосы, не давая лишний раз пошевельнуться. Потом для разнообразия опустил меня на колени, заставил ему отсосать — и вновь я безмолвно подчинился. Взбрыкнул лишь, когда он стал кончать мне в рот — было противно до блевотины, но он по-прежнему держал в своем кулаке мои отросшие за три месяца свободы волосы. И я был паинькой — проглотил все до последней капли. А потом он снова трахал меня, а я покорно лежал под ним на оглушительно скрипучей кровати и кончал, ловя кайф от втоптанного в грязь достоинства и осознания собственной ничтожности. И затем, напугав своего услужливого садиста, долго хохотал, словно умалишенный, размазывая по лицу покатившиеся пьяные, злые слезы, упиваясь своей разнузданной, бессмысленной местью: видел бы меня сейчас он… Прости, Гай… Я не хотел обидеть тебя… Вот так я отметил три месяца своей свободы. Жаль, что тот бармен не затрахал меня до смерти… или не проломил мне череп, пожалев бутыль элитного пойла подстилке вроде меня. Я был бы счастлив… и сказал бы ему спасибо даже с того света… Потому что тогда я забыл бы сон, приснившийся накануне. *** Он отсутствовал целую неделю. Небрежно сообщил о своем отъезде на совет Федерации накануне, поднялся с постели и ушел, пока я все еще отходил от очередного оргазма. Меня с собой не взял, и я счел это хорошим знаком: очевидно, новая игрушка — то есть я — уже начала надоедать. Отмахнувшись от внезапного кольнувшего чувства разочарования — с чего бы? — я почти мгновенно уснул безмятежным сном без сновидений. Увы, Катце быстро рассеял мои наивные иллюзии. «Ты правда такой дурак, Рики, или притворяешься? — кажется, его удивление было искренним. — Ясон Минк не взял тебя с собой, потому что там, куда он направляется, предстоят оргии. Он ведь запрещает тебе в них участвовать, верно? А заниматься личной жизнью, то есть тобой, там ему будет некогда». В сердцах я сплюнул на пол. «Что-то не припомню, когда вдруг стал его личной жизнью, — со злостью отозвался я. — Я пет, ты забыл?» — «Ты и вправду дурак», — усмехнулся Катце, и больше мы с ним к этой теме не возвращались. И целую неделю я был действительно счастлив. Да, меня контролировали, как никогда прежде: Катце глаз с меня не спускал, о том, чтобы отправиться в рейс, мне нельзя было даже и подумать. А по возвращении в Эос меня немедленно запирали, и до утра выходить строго воспрещалось. Но я все равно был счастлив и старался не вспоминать ту фразу про «личную жизнь». Я пет, игрушка, с которой по странной прихоти хозяин не желает ни с кем делиться. Слишком жадный, наверное… Разве что приглашает иногда Даррелла, но лишь его, и лишь потому, что тот мебель, фурнитур. Кастрат. А, значит, не сможет стать соперником. Ясон не забыл мне Мимею… Но мне не хотелось раздумывать над всем этим в короткий отрезок моей несвободной свободы. Хотя бы неделю принадлежать лишь самому себе, исполнять свои обязанности под руководством дальновидного Катце и не чувствовать себя петом… Это было почти пределом мечтаний. Но, наконец, все закончилось. Хозяин вернулся — с шумом и помпой — визит прошел весьма удачно. Нужный контракт у него в кармане. Юпитер аплодирует его дипломатическому таланту. Чем не повод отметить среди друзей и петов очередной многодневной оргией? — надеялся я. Катце прав: я в самом деле дурак. Я только вернулся, уставший и голодный, и едва успел сесть за стол — всю эту неделю меня даже кормили в моей комнате, не позволяя ужинать с другой прислугой — как дверь беззвучно открылась, и я понял, что моей свободе пришел конец. А на что я надеялся? Я устало поднял глаза. Поесть он мне не дал. По одному его сверкающему взгляду я понял, что ужинать он собирается мной. Хрен его знает, как мне удается так верно считывать намерения с вечно каменного выражения его лица. Животный инстинкт жертвы, наверное… Белоснежные перчатки летят на пол, и я оказываюсь крепко прижатым к его могучему телу. Я надеялся, что недельная передышка пойдет мне на пользу, и я меньше стану реагировать на его прикосновения. К своему сожалению, я ошибся. Он так и светится от удовольствия, наблюдая, как я извиваюсь в его руках от первого, слишком быстро нахлынувшего оргазма. — Не волнуйся, Рики, — шепчет он мне на ухо так эротично, что ослабевшие от разрядки колени отказывают совсем, и я наверняка рухнул бы на пол, если бы он не прижимал меня к себе со всей своей сверхчеловеческой силой блонди. — У нас вся ночь впереди. Что тебе надо от меня, а, херов ты извращенец? — Я есть хочу, — цежу я сквозь зубы в жалкой попытке оттянуть неизбежное. — Я тоже хочу съесть… тебя, — все так же на ухо шепчет он, а меня вдруг пробивает дрожь осознания… — Но я с удовольствием покормлю тебя, — вворачивает вдруг мой мучитель и отпускает. Я отступаю на несколько шагов, не веря в свое счастье. И правильно. — Что еще за новые штучки? — с подозрением осведомляюсь я. — Иди сюда, Рики. Будем ужинать! Что такое? — Сама невинность, мать его! Кого он здесь пытается обмануть? — Боишься меня, Рики? Точный удар, молодец, сука холеная! Я, с вызовом глядя на него, неспешно подхожу. Он улыбается, видя мою недоверчивость, и, нанизывая салат на вилку, тянет ко мне: — Давай! Я тоже поужинаю вместе с тобой, — и коварно улыбается, прищуривая глаза, — и тобой, Рики. Я осторожно приближаюсь еще — можно подумать, у меня есть выбор — и не спеша, губами снимаю с вилки аппетитные кусочки каких-то неведомых мне овощей, взглядом упираясь в обманчиво-ласковую лазурь его глаз. — Тебе так это нравится? Он невозмутимо поддевает вилкой салат и так же отправляет мне в рот. — Что именно? — Называть меня по имени. На пару секунд вилка застывает на полпути к новой порции. Два непостижимо-синих неба смотрят мне в душу, словно сканеры всевидящей Юпитер. Вот только тьма монгрела поглотит любые радары. — Я соскучился, Рики. Паршиво, ох, как паршиво-то! Мне, ему… Так никуда не годится… Прав был рыжий Катце… Что же теперь делать? Я послушно глотаю еду, уже не разбирая вкуса. В ушах странно шумит, и глаза… кажется, впервые я не могу поднять на него взгляд. Это шутка. Глупая, жестокая шутка. Чтобы вывернуть меня наизнанку. Чтобы приручить. Привязь. Он часто говорит мне о ней. Говорит, что я должен к нему привязаться. А я… что я? Я сопротивляюсь, брыкаюсь, кусаюсь и сыплю такой нецензурщиной, что вся Танагура должна была уже сотню раз сгореть со стыда. Я никогда не унижусь, никогда не подчинюсь. Пусть мое тело в его власти, но мой дух… — Я уже наелся, — я поднимаю на него глаза, проглатывая рефлекторное «спасибо». Не такая уж я и безнадежная дворняжка, но он обойдется и без моей благодарности. Ее только не доставало! Он еще секунду стоит на месте, наверное, дает последний шанс передумать. А потом одним движением налетает на меня, умудряясь одновременно срывать одежду с нас обоих. Он рычит, словно дикий зверь и в кровь кусает мне губы. Мне должно быть больно, стыдно… Но вместо этого я рычу в ответ, и сам толком не осознавая, что делаю, опускаюсь на колени… Впереди долгая, изматывающая ночь и много, очень много оргазмов… Оказывается, он не единственный, кто скучал… *** А потом я проснулся, даже сквозь сон ощутив дискомфорт от пропитанных насквозь простыней и собственных трусов. Осознав где нахожусь, я глухо зарыдал, долго и безудержно, совсем по-детски обняв подушку, словно единственного друга. Каждый наш раз он ломал меня, день за днем, месяц за месяцем — в течение бесконечных трех лет. Я каждый раз сопротивлялся. Но ему понадобилось всего лишь три месяца, чтобы заставить меня понять: мое сопротивление ничего не значило. Я был сломлен еще тогда, в первый наш раз, в грязном дешевом отеле Мидаса, где я, словно последняя шлюха отдался ему. Слезы лились и лились нескончаемым потоком и подушка совсем отсырела. «Возвращайся в Церес, Рики…» Я не в силах был унять сотрясавшие меня рыдания. Только спустя три месяца я осознал, что он был сломлен не меньше меня. Что, начав игру в хозяина и пета, мы оба проиграли еще тогда. И потому выхода не остается, как только поехать в самый отдаленный от дома бар, нажраться стаутом и отдаться садисту-бармену, чья жестокость жалкой уродливой пародией будет напоминать о нем и потому лишь станет благословенной. И в награду получить бутылку «Роджера Лина», которую можно подарить лучшему другу, лучшему человеку на земле, который всегда волнуется и переживает за меня. Которому никогда нельзя ничего рассказать… *** Воспоминания кружатся передо мной пьяными вертолетиками. Я закрываю глаза и, видимо, тут же отрубаюсь, потому что следующее и единственное, что я вижу — развевающиеся на ветру длинные золотистые волосы, слепящие ярче полуденного солнца. «Зачем ты носишь такие длинные волосы?» — «Говорят, в волосах заключена вся память человеческой жизни…» Когда я просыпаюсь, за окном бьет грязно-серое солнце, цвет-в-цвет напоминающее сумерки накануне. Твои внимательные, сочувствующие глаза чище него в сотню раз — внезапно осознаю я. — Три месяца прошло, как ты вернулся, Рики, — вместо приветствия говоришь мне ты. Все-таки понял… Я машинально провожу рукой по своей лохматой шевелюре, придумывая ответ. Каждый новый день на протяжении последних трех месяцев начинается для меня с этого: придумывать ответы. Врать. Защищать. — Подстрижешь меня? — Какие проблемы, дружище? Твоя улыбка, Гай, она как якорь. Как якорь для моего рассудка. Я могу зацепиться за него и не потеряться в безбрежном океане безумия. Конечно, это не спасет меня. И даже его… Но, может быть, спасет тебя, Гай? И вот, не проходит и получаса, как я сижу на открытом пространстве и горячий ветер треплет мои отросшие патлы. Ты подходишь ко мне и открываешь наточенное лезвие бритвы. Я доверчиво откидываю голову прямо в твои руки. Но ты почему-то медлишь… — Ну же, Гай! Давай, — нетерпеливо требую я, и лишь после этого ты подчиняешься. Я закрываю глаза. Ну же, Гай! Режь мои волосы, кромсай ровно выведенные рукой искусного мастера линии. Отрежь мою память, кастрируй ее, уничтожь своим лезвием вечной преданности и дружбы. А я никогда не расскажу тебе, что самый дорогой тебе человек оказался предателем… Режь мои волосы, Гай! Развей по ветру мою беспощадную память! И быть может, тогда я смогу забыть то, что осознал только спустя три месяца: что предал не только тебя, но и… *** Вечерние огни раскинувшейся у его ног Танагуры и бокал элитного красного вина — единственная компания Первого Консула, отмечающего очередной маленький юбилей своего одиночества. Ни роскошь собственных покоев в стиле хай-тек, ни редкостный гармоничный вкус ароматного напитка не могут оторвать его от внезапно нахлынувшей грезы: темно-карие глаза и загорелое до бронзового оттенка лицо в обрамлении свободно развевающихся коротких темных прядей. Прошло три месяца. Три из назначенных им двенадцати. Всего ничего, но, всемогущая Юпитер, как же невыносимо долго тянутся они! Изнеженные губы блонди приоткрываются и шепчут имя — снова и снова, словно надеясь, что выученное наизусть заклинание поможет вернуть ему своего обладателя. Если бы… «Рики. Рики. Рики. Рики. Рики. Рики. Рики». «Тебе так нравится повторять мое имя?» Мозг сверхчеловека с зашкаливающим IQ выстраивает предельно простой и точный план. Под напором безудержной тоски и прорывающегося нетерпения последние детали встают на место, подобно умело сложенному пазлу. Теперь все пойдет как надо. Остается потерпеть каких-то девять месяцев, и кареглазый дикий звереныш, за чей единственный яростный взгляд и всю Танагуру отдать не жалко, вернется к нему навсегда. Ясон Минк поднимает бокал, салютуя в сторону не видимого из окон его апартаментов Цереса, и затем залпом допивает оставшееся вино. — Три месяца без тебя, Рики…