Я тону

На сердце темно, как в могиле, Я знал, что пожар я уйму... Ну вот... и огонь потушили, А я умираю в дыму. (Иннокентий Анненский) *** Это абсурд, враньё: череп, скелет, коса. "Смерть придёт, у неё будут твои глаза". (Иосиф Бродский) *** ...And the scarf-waving lass who wished him the best drives a steamroller across his chest. (Иосиф Бродский)

      Я никогда не искала лёгких путей. Всем известно, что клин — клином, а лучший способ забыть о царапине — заработать мозоль, например. Или воспаление лёгких. Не возводила себе это в условие или девиз, просто — знала. Так есть. Таков порядок вещей.       Ты сидишь и сверлишь меня своими серебристыми глазами, увлеченно рисуешь что-то в воздухе, поправляешь шарф, кривишь тонкие губы в улыбке. Я смотрю на каждую морщинку, — они такие милые, когда ты улыбаешься. Ты говоришь что-то о самосознании общества, о массовых иммиграциях и о крепком кофе, а я тону.       Есть такая то ли история, то ли притча. Про лягушку. Дескать, одна утонула в молоке, а другая сильно-сильно так старалась и сделала из него то ли масло, то ли простоквашу. Оптимисты очень любят эту притчу... Правда, не всегда добавляют, что лягушка выбралась из банки и благополучно добралась до болота. Я та лягушка. И я тону.       Симпатия к тому, кто тебя медленно убивает. Почти стокгольмский синдром. Почти паника. Почти вдохновение.       Почти.       Я не могу спать по ночам. Вдохновение душит меня своими щуплыми ручками, оставляя длинными тонкими пальцами гематомы и царапины. Судорожно глотая воздух, цепляюсь за покрывало, но оно тащит меня прочь от кровати, от комнаты, от дома, от сыроватого запаха земли — ввысь, и с высоты бросает в океан. Видишь всплески над водной гладью, спокойной, темной и безмятежной? Это значит только одно. Я тону.       А ты всё не сводишь с меня глаз. Достаёшь сигарету, напеваешь что-то кельтское, мешаешь чистый воздух пополам с дымом и огнём. А я сижу и хватаю воздух, как рыба, вышвырнутая на берег. А я сижу и считаю секунды. А я тону.       — Напряжена? — спрашиваешь.       Улыбаюсь и молчу, качаю головой. Да и что с тебя взять? Ты же не знаешь, что я почти в Мариaнской впадине, что я на дне. Что ночью меня швырнули в воду, что я пробила череп об твердую, как асфальт, гладь. Что руки, когда-то бывшие родными, топят меня, привязывают ко мне камни. Что там, ночью, я видела и твои руки...       Терпкий октябрьский ветер выдувает всю пыль из щелей подворотен. Кружит пожухлые листья, снег, солнечный свет, смешивает, выливает на голову, как ушат ледяной воды. Касаешься моего пальто взглядом стальных глаз, интересуешься заботливо, не холодно ли, не хочу ли я поменяться с тобой местами? Быть на моем месте... Нет. Я не хочу, чтобы и ты тонул.       Показываешь мне свежую ранку на руке. А у меня вот такая же на сердце, мой милый кудрявый убийца. Беда не приходит одна... Поэтому, вероятно, смерть — спасение. Её-то уж точно продублировать нельзя.       Меня никогда не перестанет удивлять, что человек, вчера бывший для тебя всем наилучшим, что может быть на свете, сегодня машет тебе рукой и желает тебе этого самого наилучшего из окна асфальтоукладочного катка, который в данную секунду с мелодичным хрустом костей едет по твоей грудной клетке. Что еще больше удивляет — за этим катком выстраивается очередь. Хуже, чем быть перееханным машиной — только быть перееханным двумя. Да и всем давно известно: время способно залечить царапинку, но именно оно угрожает тебе чрезмерной потерей крови. Две минуты под водой — нырок, пять — смерть.       Дым плавно выходит из легких. Ты машешь мне рукой и уходишь. Внимательные и лучащиеся чем-то светлым и вечным серые глаза скрываются из виду, исчезают в толпе, забирая с собой весь солнечный свет и все краски дня, оставляя в пустоте, вскрывая едва затянувшиеся вены.       Где бы ты ни был, что бы ты не делал, когда бы ты не получил мой сигнал SOS:       Протяни руку и вытащи меня.       Или... Дай утонуть.