Мамина колыбельная. Кто-то тихо напевал-растягивал знакомые слова. И ледяные, холодные до отвращения руки расчесывали мои косы, приглаживали бедовую мою головушку.
Мне часто снятся сны, в которых я распознаю предметы на ощупь, ощущаю прикосновения, чую нежить...
Страх накатил волной. Такой же ледяной, как и руки у моей шеи.
Я успела откатиться за секунду до бабкиного рывка.
Из предметов подручных выставила порожек, еще один. Но руки слушались плохо, заговоры почти не вспоминались, а эмоции, неудержимым потоком бьющие по нервам, мешали, связывали, путали.
Я сосредоточилась и взлетела. Бабка почти достала мою пятку когтистой лапой. Поджав босые ноги, осмотрелась - в комнате укрыться было негде, оставалось только пытаться пробиться к окну или на улицу. Но и там над головой не было простора. Веревки перечертили небо и выше них было никак не подняться, а опасностей внизу прибавлялось.
И бабка умудрялась прыгать все выше.
Я заметалась, судорожно натягивая рубашку на босые ноги.
- Не дури, дуреха. Спускайся, - насмешливо поманила меня бабушка Агафья.
- Нет! Нет, ты же мертвая, я помню, что ты мертвая! К тебе нельзя! - Завопила я и подпрыгнула на кровати. Фух! Все-таки сон.
За окном раздался скрип. Тень встала, заслонив навью дорожку лунного света. Распахнулось оконце малое, внутрь просунулась рука с нечеловечески длинными когтями.
Я впрыгнула на койку и распласталась по стене, забыв дышать.
- Не дури, дуреха! - Пропыхтела бабка, силясь меня достать. Я хотела бы проснуться, только это точно уже был не сон.
Рука убралась. Раздался ласковый голос.
- Впусти ж меня, внученька. Не стыдно над бабушкой издеваться? Отзовись, ау, родненькая!
Я молчала и дрожала. От смерти меня защищали только вычерченные обережные руны да кисть рябины, оставленная в оконной нише на всякий случай.
Эта ночь была не первой.
Бабуля приходила в снах.
Бабуля ждала за окнами и порогами...
- Порог не преграда. Кровушки мне надо! - И заходилась булькающим смехом. Она знала, что я не смогу отдавать ей чужие жизни, но, кажется, дошла уже до той стадии хмарного безумства, когда готова терзать и своих, лишь бы утолить голод. Тем паче, что родной крови-то она во мне и не чуяла. Не была ей колдовка Помона Спраут родней ни с какого боку.
Самое обидное, что приметы верные отвести беду, угомонить бабулю не велели. Они, приметы, торопили забрать братову кровь, покуда его не схоронили надежнее, чем теперь. А мне и этот адрес не малой ценой дался.
Собралась я в выходные, по первому снежку, по морозному бережку, платье, по картинкам библиотечным из старой мантии домовыми духами перешитое под внешнюю моду, прикинула, да по сплетенной веревочке от самого Хогсмита и упорхнула.
Долго выплетала, сложно. Зато результат получился на загляденье - такой тропой только в радость ходить.
Попала в город большой, справный. Дома все высокие - в два поверха, в рядок стоят, дороги метены, мусора не видать. Кареты катят плавно, дорогу уступают, приветственно гудят, из окон машут. От лошадей народец как-то избавился. При том, товарки Помоны, да и память ее, твердят, что все по природным ведовским законам катится, магии не несет в себе. Чудно!
Шла я важно, как и полагается степенной ведунье, по обочинам народишка суетился, на меня заглядывался. Платьев таких богатых, как мне ельфы справили, ни у кого не было. Одна девица вообще в драных штанах прошла, горемыка. И рубахи-то на ней почти не было. Поизносилась, бедняжка, даже заплат не на что справить. А жадные здесь городские - мало людишкам на прожилье выплачивают.
Пока головой качала, да на девицу смотрела, чуть не сшиб меня на телеге один черт торопливый.
Уж я на него зубы выскалила с испугу - в своей тарантайке дешевой по таким дорогим улицам ездить - срам один. Пустили его сюда если, мешок овса провезти, так и проезжал бы себе осторожно, со всем почтением и уважением!
Высказавшись, как раз и дом нужный заметила, к нему, не ускоряясь, направилась (а сердечко-то колотится).
Парнишка в блескучей телеге без крыши, красным лаком крытой, словами моими проникся, дальше помедленней поехал. То-то же. Нищеброд! Такую улицу своим рыдваном позорит.
Племяша моего скрытники со всем почтением встречали меня в пороге. И глава семейства, и хозяюшка. Только что хлеб-соль спечь не приготовились. Ну да они и не знали. Польщенная вежеством, отмахнула гостям поясной поклон. Улыбнулась дородному, обильно усатому красавцу ласково. Они поторопились в дом меня завлечь. Ну какие люди! Прямо не знают, чем порадовать, стоят, сесть не предлагают - куда усадить не знают. Но мне, к стыду, не до политесов - Лили в видении настоящего\будущего\несвершенного, только мертвякам и доступного, больно мало времени нам на общение отмерила.
- И не проси, и не умоляй, хозяин ласковый! Не надолго я. За племяшем пришла. Забираю его от вас, сиротинушку.
- Но... - вскинула брови худая жена (только по внешности худая - тощая да страшная, так-то видно, что хозяйка хороша - муж накормлен, обихожен, сыт, дом блестит, ребеночек свой - розовый да румяный, что твой поросенок. А что сирота прихирел - где ж и найти сиротинушке долю добрую? Это я ему за бабушку ласковую теперь по летам пойду, а тута, почитай, у мачехи).
- Ты с ведьмой-то не спорь. Не до политесов, мало, говорю, времени. Не благодари.
- Послушайте!..
Тут распахнулась дверь каморки и оттуда выпрыгнул постреленок. И этот в одно лицо, в одну породу отчимову. Глазенки горят, в руках котомка узелком завязана:
- Вы за мной? Правда? А я уже собрался!
- Мальчишка, немедленно...
Но тут со стола вилки да ножи разом попадали. Эге! Грядет кто-то! Не иначе, нас с племяшом останавливать-разлучать.
- Попрощалися, и славно! Бывайте! - Схватила я мальчишку, да и улепетнула к Хогсмиту.
Директору говорить про пацана не стала. Я ведуну бородатому пока не жена, убедить да упросить могу и не сдюжить, а на жилье он жадный. Пока дом свой не отгрохаю, про племяша рассказывать и не подумаю, так-то!
Путь до каморы своей я себе давно уже отводом глаз обеспечила. Включить в ту тропу мальчонку вовсе ничего не стоило.
Показала ему его топчан, обрадовала, что к весне у нас с ним свой большой и красивый дом будет, да с курями-петухами, коровку купим, заживем. Ох и радости нам было так-то мечтать!
Предупредила, что привела его к себе не спросясь начальства и попросила пока мышкой посидеть. Он и не возражал.
Пошли с ним пожитки его разбирать.
Что я скажу? Срам это, а не пожитки!
Ни сапожек сафьяновых, ни кафтана на меху, ни даже гребня толкового! И этот грабками причесывается, коли вовсе о том по утру не запамятует!
- Эх, порода ты отцовская! - Привлекла я пацана к себе и потрепала по вихрастой макушке.
- А вы помните папу? - Тут же вывернулся он из-под моей руки.
- На тебя похож. Улыбка добрая и за руку меня хватать полюбил, - не стала я говорить, что у папаши его тако ж очки на бок и волосья врастопырку - к чему мальчонку на худое поощрять? Смастерю ему хайратник с обережными чертами, пусть носит.
Вычертила ему на листочке схемку простую с текучей водой, выдала ниток, показала, как мужской пояс ткать, как думки и волшебство через нитки пропускать, сама пошла на стол спроворить. Тут абы что не пойдет - очищать мальчонку надо. От доли сиротской, от суеты городской. Лечить, силу полнить, магию вширь раскачивать, чтоб не как у меня было - только с палкой колдовка, а без палки - бедовка.
Так что на первое снедали траву, как две коровки.
А вот потом большой и сладкий пирог выставила, морсы, пирожки, пышки - чего ж скрывать, готовилась к встрече, волновалась.
Сиротинка мой за столом жался. Попрекали его куском в прежней семье, видать. Сколько лет ни минуло, как телеги ни изменились, а люди все те же паскуды-крохоборы, как чуть в сторону от обговоренного сходом и миром закона сдвинешься. Карман-то их был, конечно. Так и пацан не ничейный!
Накормила, напоила, баньку справила, как могла, а спать укладывать и не пришлось - пришлось будить, чтобы нужные отвары выпил. Пока с бабулей не управлюсь, сны ему глядеть ни к чему.
Наставничать стала вовсе спустя рукава - кому там? Дурочкам книжным, силы за бумагой не видящим? Мальчонкам городским? Смазливым кокеточкам из богатых семей? Таким всю силу передавать - разор один. Оженятся, в города уйдут, ну и надо им знаний чутка - как живот унять, когда пучит, да мужа от зеленого змия иль чернобровой крали отвадить. Были несколько толковых, но голову им книжные буквы дерьмом забили - не хотели слушать они про "мифы и легенды", только в то верили, что их Министерство одобрило. Я и призаткнулась, пока начальников не прогневила.
Больше гуляли с мальчонкой по лесу, жгли костры, да через них прыгали. Венки плели, шишками шишки сбивали, показывала ему травы, зверье всякое, зайца поймала - за уши подергать. Так оба не дышали, что малой, что животина у него на руках. А гладил Гарри живность бережно-бережно, словно паутинку на руках держал. Не стала предлагать в суп косого - пусть бежит к своей зайчихе.
Вечерами шила ему одежу, показывала резы, черты, знаки обережные в вышивках, плетениях, вязаниях - чего помнила из того, как мужики мальчонков учили, а чего и из бабской науки, все пацан делом занят.
Про мамку и братку рассказывала, про Ягу-наставницу, про предка его, горшечника, про историю фамилии, да про глину все, что знаю. А наслушалась в свое время - не мало. Да что наслушалась! Гад-отчим и к работе меня приставить был не дурак, пока я не догадалась себе времяночку у Яговой избушки заказать Славику. Отвела от избы курью смерть, тут и с пожеланьицем подкатила.
Про то, как братка мой вазы любил расписывать. Портил, конечно, по мнению отчима, но мне они любы были. Простые и ясные, как колокольчик мой славный.
А чаще бесед мальчонку отварами в сон отправляла. Пока спит человек, раны быстрее исцеляются. "Сказка про мертвую воду, она не спроста", - так Яга всегда говорила.
Вот так полторы луны и катились.
Особо изменений не случилось. Ни откормить мальчонку, ни пролечить толком не успела.
Сшила только пару порток, да одну рубаху. Зато со всеми возможными оберегами и вышивками.
Красивые портки, из пан-бархата. И рубаха хорошо вышла - красная, яркая, нарядная. А пояс он сам сплел, с четвертой попытки, правда, да не без моей помощи, но есть теперь чем перепоясаться, что надеть да что обуть.
Эх, красных сапожек достать не удалось! Купила выходные зеленые - дорогой кожи. Ну и лапти сплела - по лесу бегать.
И наступили тут зимние коляды. Каникулы. Отпросилась я у директора, да пошла с племяшем на опушку лесную.
Эх, жалко лешаки да водяные спят уже - они у меня прикормленные. Нырнули бы в бочажок у Хогсмита, а вынырнули - у моей избы.
Но нет, так нет. Купила портключ на двоих, да все одно прыгнули.
Оказались в городе.
Ох и в городе! Я даже проверила - в том ли году мы оказались?
Дома небо скребут - пять поверхов и выше, хоромы настоящие! Дворцы кругом, замки, статуи! Все гудит, шипит, скрежещет. На дорогах телег без верха совсем нет, а карет много. Да каких карет - целый дом на колесах проехал, длинный, как гусеница!
Бродили мы по улицам, шарахались. Меня прохожие плохо понимают, я - их. Сильно говор сменился.
Ох, чудес сколько увидели!
В столовой постоловались, падающую вверх воду на площади увидели.
Друг за дружку со страху держались - боялись затеряться в круговерти. Ох, матушки-батюшки!
А потом на окраины выбрели потихоньку.
И лес там уже. Могучий, старый. Проредили его сильно, но все тот же он.
Покружили по лесу, по опушке. Снегов - мне по пояс! А Гарри и вовсе вместе с шапкой проваливается. Снегоступы сделала - малой на них идти не может. Накувыркались, насмеялись, набарахтались вдостоль, погрелись у костерка, выбрели обратно на гладкую дорогу, вдоль нее и пошли. Снега кругом! Остановилась карета. Там кучер - мужик добрый, велел садиться. Так и вез нас до самой темноты. Как звездочки проклюнулись, поблагодарили мы мужичка, да у деревеньки какой-то вылезли из теплой кареты. Приворожила я ему удачу - чтоб карета не ломалась, чтоб все, кто в ней едут чуточку здоровее становились, да пошли мы с малым в лес.
Позвала я там волков, отдарила серых мяском парным, да помчали они нас к заветной избушке. Уж какая-то Яга там обретается?
***
Домик пустовал.
И давненько.
Провалилась крыша, не гоготали гуси-лебеди, не хрюкали поросята, завалился плетень.
Я плакала. Мальчонка сочувственно держал меня за руку.
Так мне и запомнился тот день.
***
Ночевать все ж решилась в избе.
Оставила парня за плетнем, дала в руки дорожку до школы, ежели что, да и пошла проверять - пустят ли меня прежней Ягинишны запретки?
За калитку пустили. И то хлеб.
Дверь открывалась с натугой, хоть и слова я нужные знаю, и пришла со всем уважением.
Внутри было стыло и черно. Пришлось отворять дверь поширше и затепливать лучинку. Светец на сквозняке не горел - чадил и плевался. За печкой что-то взрыкивало. Краем глаза можно было заметить шевеление Хозяина. Домовой дед у Яги был балагур и большой охальник да лакомка, помнил меня с младых ногтей, знал, что принесу посладиться чего-нибудь, так что рычать не стал бы. Этот явно пришлый. Доверять ему наш сон не хотелось. Выгонять на мороз было жаль.
- Не рычи на меня, Хозяин добрый! Я - Яги Ягинишны ученица и названная внучка. Я - Яговна. Угостись молочком, приветь в домике.
От пристенка отчетливо донеслись сипы. Шебуршание усилилось. Дверь с громким стуком захлопнулась. От лучины отлетела кое-как затеплившаяся головешка и бесславно погасла в стылости избушки. От печи на меня глянули отчетливо-алые глаза. Блюдце меленько заплясало в моих руках, расплескивая по полу подслащеное молоко.
Невидимый в темноте хозяин на воробьиный скок смежил красные буркала. И сей же миг что-то мохнатое, ростом с крупную кошку, отерлось о ноги. Ворс был толстый, жесткий, густой - силен Хозяин. Смысла нет рассчитывать, что ослаб и зачах в тоске и бесприютности.
- Что ж ты рычишь? Али подношение не по вкусу? По добру пришла, по добру отпусти. Негоже путников обижать. В баньке не попарил, ужином не накормил.
Снизу раздалось отчетливое старческое кхеканье. Ощущение дикого зверя, прижавшегося к ногам и прикидывающего, откуда начнет жрать, исчезло. Сама вспыхнула лучина, распахнулась дверь, скрежетнула печная заслонка.
Я осмотрелась.
В избушке было не так и плохо, хоть и хотелось все еще плакать, видя отсутствие человеческое.
Домовые, они же ничего без семьи. Пустое место. Нежить страшная - в худшем случае. А обычно просто мрут, лишившись хозяйской силы и внимания.
К каждой половице нужно ручки приложить, каждую крынку обиходить. Тогда, у хозяйки доброй, будут дела годно выходить, будет работа недоделанная сама спориться. А такие распутехи-ведьмы, как у ангелов, быстро бы за порогом своей же избы оказались! С нашими домовыми не забалуешь.
Как и они с нами, в общем-то. Не до баловства.
При свете обновила по-быстрому полустершиеся печати, начитала скороговоркой заговоры - вот и всех делов. Мой он теперь. У меня для него и лапоть приготовлен*.
Вышел бородатый-косматый из тени. Буркнул: "Онуфрий", да в тени и растворился. Признал.
Я выглянула из двери. Братов последыш торопливо подбежал к порогу.
Ну, заходи, смотри, располагайся.
***
Последняя Яга (хочется верить, что не моя Ягуньюшка) уходила трудно.
На полу у топчана, считай что у дороги в Хмарь, валялся платок.
До чего же дошли деревенские, если силищу ведуньи пришлось так вот передавать, как дикарям несмышленым?
Неужто не нашлось девки, на силу Ягинишны согласной? Много ли передашь обманным делом?
Правды-то, вед-то так не передать, знамо дело.
Новенькой сызнова начинать пришлось.
Ведать, отчего днем светло, где в хмари бродят, а где стороной обходят, приметки собирать, горькие травы на язык пробовать...
Еще и Навь, небось, кружила-дурила, кривду с правдой путала, сны с явью мешала.
Уложив постреленка почивать, взялась я за дело - нам тут задержаться надо, надо значит и Хозяина задобрить, пример ему показать.
Исправляла мелкие поломки, прибирала крупные завалы. Через малое время, глядь, прибирается мелкое нестроение, чинится крупное разрушение.
В двое работали до запретного часу, когда мести-скрести, есть, пить и купаться запрещено еще старым наказом.
Уработалась.
Бросила тулупчик на пол, налила Онуфрию молока в блюдце и уснула, как умерла.
Проснулась до свету.
Но малец уже не спал. Притер пол, утвердил охромевший стол, накрыл на него хлебцы да молочко, порубал по-тихому, а теперь учился у едко скалящегося Хозяина баклуши бить. Онуфрий по-ангельски не понимает, Гарри мой - по-нашему через пень колоду, а туда же, спелись мужики.
- Пальцы себе не обстриги смотри, - хмуро, не иначе как со сна, буркнула я, заместо доброго утра.
Мальчонка сразу залопотал что-то оправдательное, но слушать сил не было, только рукой махнула и пошла на двор.
Пока снегом лицо растирала, на пороге робко проявился Онуфрий, помялся, пожевал бородищу, но все-таки не выдержал:
- Чго он тбя блажит-та? Пожалал доброго здоровьичка, а он молоко по столу, со стула прыг и давай: "Сор
и, сор
и!" - говорит. Я ему: "Домовые мы. Не сорим, наоборот тока. Значит, по вежеству, убираемся, да порядок блюдем". А он свое: сори, прям говорит, и все тут. Ну, я подумал, и мы там это... стружек на пол от баклуш накидали. А он теперя прибирает. Так сорить или убирать?
Поснедали, собрались, вскрыла я несколько тайничков, наследницей Яги не востребованных, да пошли в заброшенное сельцо.
Лешак тож сменился, так что тропы выбирать не просто было. Не стелилась дорожка под ноги. А сейчас не задобришь - спит он, хозяин лесной. Не привечает никого в сонной пуще.
Так что до сельца добирались долго.
Но отчего б и не пойти по лесу в погожий денек? Красив. Снежен. Шапками качает, еловыми лапами привет шлет. Небушко словно голову беспутную, бесприютную солнечным лучиком гладит. Белок повидали, дятла... Лес много радости принес моему племяшу. А мне - только тоску. Если Ягин домик почитай помер, избушка моя на курьих ножках, то быть ли живу родным стенам? Я-то ведарка не в пример слабее Яги.
В родном месте было пусто.
Ой, как пусто!
Дома не те да не на тех местах. И домишки-то все сплошь старенькие или мертвые.
Высунулась, правда, старая старуха, не меньше осьмидесяти зим. Предлагала милых покликать через телефону. Лица ей наши глянулись. Но до милых ли мне лиц, когда милые дома все пырей зарастил, крапива сожгла?
Представилась ей лекаркой с дитем. Кое-как, путая слова старые со словами, привычными и удобными Помоне, объяснила, что раньше тут жила семья моя, но потом утекли на ангельский остров. Добрались на повозке попутной, ищем, где стоял дом горшечников.
- Potter? Potter?
Нет, не знает бабка. Видно, далеко меня закинуло.
Неудобно как, что они счисление сменили! Раньше от Рождества в нашем народе не считали. Мне и нужды не было сличать да переводить.
Обошли по околице, показала племяшу пару рез да пару примет. Глядь - уже две старухи за мной бегут, а им в след старичок поспешает. Зазвали на чай, добрые люди. Я и на ночлег напросилась - сон мне тут должон был явиться и в нем во всех детальках - моя былая смертушка и все кощеевы стражи, сколько их ни на есть в ближней округе.
Бабки, хоть языка не знали, но про лекарку поняли четко, залопотали, на хворобу жалуясь. Крепкие такие бабки, а наговорили с трех ведер лиха! Знакомая повадка. И, главное, истинной бедушки своей нипочем не скажут! Взяла с них историями - по скольку помнят про жизнь домишек и людишек, по стольку пусть назад и отмотают. Зряшная плата, все больше про себя рассказывали. Кой чего еще про отцов, совсем мало - про дедов. А прадедов одна и по имени уже затруднилась сказать. Совсем беспамятные. Видно уж, как Яга помирала в одиночку.
Рассказали они мне свои сказки. Я им про Ягу сказок наговорила.
Первой старухе межку поправила. Построил ее предок домик прямо на обережной меже, что прежние границы сторожила. Вот и резалось все семейство - спиной страдало, маялось, к зелену вину рвение имело. Старухе сил добавила - почек березовых с талой водой намешала, наказала пить. Ерунда, если так-то. Но не говорить же старой про резы, межи и обереги после того, как она мне атеистичным коммунизмом и красивым бородатым Карлой все сознание запорошила.
Вот ведь мужик эта Карла - богат бородой, как Хагрид, а умен - как волхв. Оно и понятно, что нет его уже. Как ни хвачусь, всех хороших либо нет, либо разобрали.
Второй старушке дала тех же почек, с теми же наказами. Стар и мал, они как дети. Счас скажи, что они в разной мере больны - горе да обида, да каждая в слезы доказывать будет, что она больнее. Еще и правда до худого себя доведет, лихоманок сама в дом скличет, к Маре отправится, а виной захожую лекарку овиноватит.
А вот старичок оказался сильно болен. Старой да страшной болью.
В просители он не навязывался, глядел хмуро из-под мохнатых бровей.
- Чего ж тебе хоть боль не уняли, хворый? Хучь пил бы.
- Так он и пьет, окаянный! - Взвились бабки, явно про дедову болезнь не знавшие, - кажин день налакается и зубы скалит.
Порылась в поясе, подобрала настоящих лекарств, велела баню затопить.
- А греть-то мне и нельзя кости старые.
- Поспорь мне с лекаркой!
Сложный обряд я затеяла. Раньше таким только Яга лечила, меня еще не допускала, но как и чего - я помнила. Жалко, что там в един миг надо в хмарь шагать. Но мы быстренько, авось удержится бабушка! Но все равно, солью заговоренной я на всякий случай дедку все подворье усыпала.
Не спала я ту ночь. Лечила.
И вылечила.
Зато следующей ночью за две сразу выспалась.
Стали моим крестражем кровавые вилы стешковы, как я и мнила. И стоял рядом с вилами Гарри, братов последыш, улыбался виновато, а во лбу еще один кощеев страж чернелся.
Бедный, ты мой, бедный! Как же ты так вдряпался?
Ушли мы в полдень следующего дня. Родное свое житье я на старую память обиходила - на жилье, здоровье, прибыток да защиту заговорила, закляла, оберегов понавешала, деду объяснила, что хворь его надо на дальних подступах лечить. Обсказала как - иногда бывает, что такая дрянь возвертается, особо с такой не сильно могутной бабой-Ягой, как я.
Молодцом дед оказался, не только себе лечение оставил, но и всем в нужде помогал. Я потом слышала - много к нему народу в мою деревеньку ездило.
Кто-то, говорят, и жить оставался.
А мне все - радость.
