Бесконечная пора

В самом конце у них ничего не осталось, кроме надежды на лучшее, тонкой, призрачной надежды. Рубака почти ничего не знал о грядущем восстании, только самые общие вещи — нельзя было рассказывать ему слишком много, люди из тайной полиции были повсюду, могли схватить любого, даже победителя или трибута, готовящегося к отправке на арену; Тринадцатый Дистрикт старался избегать любых возможных рисков, поэтому Хэймитч держал язык за зубами. Он, конечно, рассказал бы все, если бы Рубака выжил. Такие люди, как Рубака, были нужны восстанию — простые, способные говорить на языке бедняков, близкие к тем, кто устраивал мелкие бунты в вечно голодных Дистриктах. Еще восстанию были нужны бойцы, те, кто умеет держать оружие и не побоится пустить его в ход. Но Рубака остается на арене последних Голодных Игр, его труп даже не кремируют, а просто бросают в мусоросжигатель, вместе со срубленными деревьями и убитыми переродками — в Капитолии убирают мусор за собой. Но это в самом конце. В самом начале все иначе. * * * Когда они встречаются впервые, Хэймитч — озлобленный мальчишка, только что услышавший свое имя на Жатве, ненавидящий весь мир, а Рубака — победитель, поднадоевший Капитолию за пять лет, но все еще не забытый. Обрубок руки был для публики гораздо интереснее победы в Голодных Играх; в интервью Рубаку то и дело спрашивали, почему он не хочет заказывать себе протез — он каждый раз отшучивается. Большего никто не требует от человека с заурядной внешностью и грубым голосом, Капитолию нужны красивые или хотя бы эффектные, такие как Бертран из Седьмого Дистрикта, от левой брови которого тянется ко рту прямая линия шрама. Отсутствие протеза делает Рубаку достаточно эффектным разве что для участия в бессмысленных передачах, заполняющих эфир между играми. Когда камера отворачивается от Рубаки, никто больше не смотрит на него. Все смотрят на только что прибывших трибутов. Те внимательно наблюдают за происходящим вокруг, как будто уже оказались на арене, некоторые стараются разглядеть в толпе лица, виденные по телевизору, другие просто озираются. Рубака из тех, кто заговаривает с трибутами, со всеми, к кому менторы подпускают — он пытается их приободрить, даже если видит, что шансы на победу невелики. На Квартальную Бойню Одиннадцатый Дистрикт посылает четверых, как и все остальные: Ревеню едва исполнилось тринадцать, у Казимиры нет трех пальцев на левой руке, наверное, попала под лезвие серпа, Ажгон медлителен, к тому же явно туповат, хотя он крепкий, рослый, у него есть возможность пережить половину остальных трибутов, последняя из них — почти беззубая, некрасивая, конопатая Пич заикается и все время затравленно озирается, как испуганный зверек, ни один спонсор не захочет ее поддержать, а значит, она вряд ли продержится дольше двух дней. Рубака понимает, что это не слишком хорошо — думать о живых людях вот так, представляя их смерть, но по-другому он не может. Скоро ему самому придется стать ментором, он будет провожать трибутов на арену, заранее придумывая слова соболезнования для родственников. Сидер разговаривает с трибутами так, точно они — ее дети, она что-то шепчет каждому на ухо, обнимает их за плечи, осторожно гладит, и Рубака не решается вмешаться. Он подходит к прибывшим из Двенадцатого Дистрикта — не ради трибутов на самом деле, хотя ему немного жаль и этих четверых, которым не выжить против удвоенной армии натасканных на убийство профи из Первого, Второго, Четвертого, которые уже как будто рвутся с цепи, готовые впиться в глотки врагам. Рубаку интересует ментор, Уолтерс Колери: ему двадцать шесть, и он не слишком похож на жителя Двенадцатого Дистрикта — высокий рыжеватый блондин с тяжелой челюстью, может, его мать переспала с кем-то из миротворцев за еду, честно говоря, Рубаку это не слишком волнует, Уолтерс ему просто нравится. — Надеюсь, удача будет на вашей стороне, — Рубака кивает на стоящих с ним рядом трибутов, одетых в уродливое подобие шахтерских комбинезонов, обклеенных блестящими многоцветными стразами. — По крайней мере, у всех твоих трибутов есть зубы, верно? Он тянет руку к плечу одного из них, мальчишки, который постарше, но тот резко подается назад — не испуганно, скорее раздраженно. — Достаточно, чтобы тебя укусить, — он смотрит прямо в глаза, голос у него тоже не испуганный, скорее сердитый. И немного усталый. — Хэймитч, почему бы тебе не попытаться хоть кому-нибудь понравиться? — голос Уолтерса звучит строго, почти зло, должно быть, парень за сегодня срывается уже не первый раз. Нетрудно догадаться, почему — Капитолий смотрит на каждого так, будто хочет урвать кусок. — Некоторые любят грубоватых и честных парней, — Рубака улыбается, надеясь на ответную улыбку. — Мне он нравится. Я пришлю ему что-нибудь на арену. Он имеет в виду «пришлю что-нибудь, если он переживет первый день», но уточнять вслух не нужно, Уолтерс уже привык быть ментором тех, кто никогда не побеждает. Рубака представляет себя на его месте, потом снова думает о Сидер, о своем будущем, о смертях, которые ему предстоит увидеть совсем близко, когда она наконец решит отказаться от менторства. Рубака держит свое обещание. Он всегда держит обещания. * * * Рубака внимательно смотрит всю Квартальную Бойню, не выключая телевизор, когда умирает последний из трибутов Одиннадцатого Дистрикта, хотя раньше всегда делал именно так. Из них дольше всего продержалась Пич, ей не нужна была ничья помощь, чтобы прятаться в кронах деревьев и метко бросать оттуда камни. Ее убивает огромная змея-переродок, душит, обвившись кольцами вокруг всего тела. Достаточно эффектная смерть для замедленного повтора в трех ракурсах, даже в разгар Бойни — Пич широко разевает свой беззубый рот, кажущийся бездонным черным провалом, пытается сделать вдох, а змея все скручивается и скручивается, это продолжается целую вечность, минуту или даже две. В этот момент Рубака почти готов выключить — но тут трансляция переходит к Хэймитчу и его подруге, тоже из Двенадцатого Дистрикта. Рубака смотрит на то, как они бредут через лес, медленно, вслушиваясь в каждый шаг — вид у них усталый, но усталость еще не отчаянье. Рубака решает досмотреть Бойню до конца, до последнего выстрела пушки. Когда на арене остается один Хэймитч, Рубака спрашивает себя, что будет, если тот успеет умереть до прибытия планолета, доставляющего победителей к всемогущим врачам. Хэймитч наполовину освежеван, есть несколько глубоких ран. Глядя на то, как он истекает кровью, Рубака вспоминает свою собственную победу: почему-то пришлось ждать чуть ли не четверть часа, планолет все никак не прилетал, жгут у локтя мучительно давил на руку, а Рубака смотрел на небо, чтобы не смотреть на рану. Глаза Хэймитча закрыты, в последние минуты на арене он никуда не смотрит, если бы не движения ребер, можно было бы принять его за мертвого. Но он выжил и победил. Победное интервью Рубака уже не смотрит, ему это не интересно, к тому же он не хочет еще раз видеть то, как умирают трибуты его Дистрикта — не важно, вставят только пару кадров или будут смаковать несколькими повторами, все равно это отвратительно. Рубаке достаточно убедиться в том, что Хэймитч жив. * * * Они встречаются снова больше чем через год, на празднике в честь победы Лолы из Второго Дистрикта. Хэймитч, не знакомый близко еще ни с кем из победителей, держится возле Уоллеса, оба они пьяны, Рубака может попробовать пригласить к себе любого из них, но уже знает: с Уоллесом точно ничего не выйдет, он любитель женщин, вернее, юных девушек, из тех, которые еще могут отправиться на Голодные Игры. По крайней мере, так говорят, и у Рубаки есть все основания верить слухам. Рубака приглашает Хэймитча — не совсем в его вкусе, не совсем подходящий вариант, но ничего лучше здесь не отыскать. — Хочешь потанцевать? — спрашивает он без особой надежды на согласие. — Нет. Рубака не умеет приглашать, не умеет заводить разговоры. Именно поэтому у него почти нет друзей. — Хорошо, — кивает он. — Я тоже не хочу. Может, тогда просто поболтаем? Или прогуляемся. Или что-нибудь еще. Хэймитч мог бы отказать ему, точно так же, как в свое время Уоллес, или по любой другой причине, множеству других причин, настоящих и придуманных. Возможно, дело в том, что его еще не тошнит от предложений секса в Капитолии, или ему нужен друг, кто-то, кому он ничем не обязан, кто-то, похожий на него самого, другой победитель, а не ментор. Рубака мог бы спросить прямо, выведать точный ответ, но он не очень любит лезть в чужую жизнь, к тому же уверен: все, что Хэймитч захочет рассказать — расскажет, рано или поздно. За всю жизнь Рубака так и не спросит. Важно другое: Хэймитча вполне устраивает предложение «чего-нибудь еще», они уходят вместе, вдвоем. У каждого из победителей есть своя квартира в Капитолии — не из самых шикарных, но все же их можно назвать уютными. Квартиру Рубаки не сравнить с огромным пустым домом на краю поля, который ему дали после победы — там все время гуляет эхо, потому что кроме самого Рубаки и его матери нет никого, кто мог бы занять бесконечные комнаты. Он представляет себе дом Хэймитча, такой же большой, такой же пустой, а потом приказывает себе больше не думать о всякой ерунде. Он кладет обрубленную руку Хэймитчу на плечо, немного опасаясь, что тот начнет вырываться, если его обнять или сказать что-нибудь не то. Хэймитч не вырывается и не отстраняется. Они не говорят друг другу никаких пошлостей или глупостей, вроде «ты знаешь, зачем мы сюда пришли» — иногда даже двум незнакомым людям удается договориться без слов, и это — как раз подобный случай. Рубака подступает к Хэймитчу вплотную и целует его в губы, ничуть не боясь, что тот укусит. Короткая щетина — еще мягкая, почти мальчишеская — щекочет его гладко выбритый подбородок, когда Рубака подается вперед, еще ближе, сжимает рукой плечо Хэймитча, а тот, запрокинув голову, разрывая поцелуй, усмехается, так и не говоря ни слова. В этот момент Хэймитч — все еще замена Уолтерсу, возможно не самая лучшая, но Рубака не собирается искать ничего больше, ему достаточно полученного. Может, это странно для победителя, но он не из тех, кто готов бесконечно гоняться за тем, чего не может добиться. * * * Не обязывающие встречи — единственный подходящий им вариант, дружба, а не любовь, не страстное влечение. Недолгие встречи раз в год, затем — перерыв до следующей Жатвы, потом следующая встреча, если слишком сильно их ждать, можно сойти с ума, так что Рубака старается не относиться к ним слишком серьезно. Просто развлечение, почти все так делают время от времени. Никаких слишком сложных разговоров, вопросов, на которые лучше не отвечать, никаких признаний или тому подобных вещей. Рубаку это устраивает и, похоже, Хэймитча тоже — по крайней мере, он всегда с радостью отправляется в его квартиру. Единственное, что меняется: год за годом Рубака становится старше. Хэймитч тоже, но для него это все начинается как взросление, если только слово «взросление» подходит человеку, который слишком много пьет, слишком многих ненавидит и за несколько дней убил больше людей, чем средний миротворец убивает за всю службу. Но более подходящего определения Рубаке все равно не подобрать — Хэймитч становится спокойнее, но злее, наверное, знакомится с тем, как в Капитолии поступают с победителями, узнает больше об устроителях Голодных Игр, о зрителях, о спонсорах, присылавших ему на арену воду и оружие. Он не спрашивает Рубаку о том, покупал ли кто-нибудь его, угрожали ли смертью его матери — и это к лучшему, тот все равно не захотел бы отвечать. Это смешно, несерьезно, слишком по-детски, но Рубака почти уверен: о некоторых вещах лучше не думать, тогда они окажутся далеко-далеко, их как будто не станет. Пожалуй, Хэймитч не из тех, кто умеет бесследно стирать из своей памяти все дурное. Некоторые пьют, чтобы забыть, Хэймитч — чтобы помнить, по крайней мере, Рубаке так кажется, но он не спрашивает, никогда не спрашивает. Он не любит разговоров, ему всегда легче сделать, чем сказать. * * * Вся жизнь Рубаки — пустой дом на краю поля. В деревне победителей много пустых домов, сбежавшие с полей мальчишки кидают в них камни, почти все стекла выбиты, ведущие к никогда не отпиравшимся дверям ступени покоробились и ссохлись от жары, год от года дома разрушаются все сильнее, иногда по ночам в один из них кто-нибудь залезает — хотя, наверное, все, что можно унести, давно уже унесли. Когда Рубака там, дома, он чувствует себя мертвым. Мать улыбается ему искусственными зубами, но в морщинах на ее лице — мелкие песчинки, пыль сухой земли, и иногда Рубака ненавидит ее равнодушный голос, временами он хочет рассказать матери правду: о том, что победа не приносит радости, о том, что сделали в Капитолии с ним — всего несколько раз, о том, что делают с Сидер — каждый год, до сих пор, хотя она уже выглядит совсем старой. Но Рубака никогда не говорит, слова его не слушаются, остаются в глотке, умирают там, задохнувшись в молчании. Всякий раз перед тем, как Рубака садится на поезд, отправляющийся в Капитолий, мать спрашивает у него, не хочет ли он жениться. Рубака только разводит руками: он знает, что матери нужна не невестка, а внуки, она сама из большой семьи — и еще он знает, что не станет заводить детей. Не завел бы, даже если бы ему нравились женщины. Потому что, рано или поздно, имя любого ребенка может быть произнесено на Жатве. В Капитолии ему легче, здесь у Рубаки появляется возможность хотя бы на время обо всем забыть. На простыне, выглядящей желтой в тусклом свете прикроватной лампы, чувствуя, как Хэймитч сжимает со всей силы его бока своими жесткими ляжками, глядя ему в глаза, чувствуя его запах, Рубака понимает, что еще жив. Несмотря на Голодные Игры, несмотря на то, что в Одиннадцатом Дистрикте человеческая жизнь стоит не больше пары колосков, Рубака все еще жив, и Хэймитч обнимает его, прижимая к себе как можно плотнее, так, что двигаться неудобно — но стоит потерпеть, чтобы ощущать чье-то тепло так близко. Он прикусывает шею Хэймитча, чуть выше кадыка, чувствуя кожей щекотное дыхание. И тогда в целом мире нет ничего плохо, ни преступлений, ни грехов, ни горя, все идет только так, как должно. * * * Иногда они напиваются вдвоем — Хэймитч говорит, что пить вместе с Рубакой ему нравится гораздо больше, чем наедине с самим собой, по крайней мере, это не так сильно пахнет безумием и одиночеством. Иногда Рубаке кажется, что Хэймитч пьет слишком много — но, в конце концов, у каждого свои привычки, важно не осуждать друг друга, лишние разговоры легко могут все испортить. Впрочем, Рубака никогда не пытается уйти от расспросов, не делает вид, что не слышит, даже когда ему совсем не хочется отвечать. — Почему ты не носишь протез? — Хэймитч кивает на обрубок руки, торчащий из рукава, как спиленная ветка. — Не знаю, — отвечает Рубака, и это почти правда: он может попытаться объяснить, может сказать: «Раз Капитолий забрал мою руку, пусть не пытается ее заменить», — но это будет не совсем точный, не совсем честный ответ. — Я уже привык так ходить. Хэймитч накрывает его культю ладонью, сильно сжимает запястье пальцами, это не самое приятное прикосновение, но Рубаке даже в голову не приходит попросить его отпустить. Он думает о том жгуте, который наложил на руку сам, после того, как вырвался из капкана — Рубака почти не помнит ни собственного страха, ни боли, только чувство свободы, когда понял, что может уйти. Кажется, тогда он уже не верил в собственную победу, но умереть все равно боялся. Боролся изо всех сил, толком не зная, за что. Рубака придвигается к Хэймитчу ближе, но прежде чем его поцеловать, долго смотрит ему в глаза, минуту или даже две. * * * Иногда Рубака вспоминает Уолтерса — думает о том, как любил его или думал, что любил. Теперь от этого чувства почти ничего не осталось, только какие-то осколки, фрагменты, ничего не значащие: попытки заговорить, сблизиться, стать не только друзьями — все попытки, которые провалились. Теперь Уолтерс для Рубаки — всего лишь один из менторов, с которыми особенно не о чем говорить, он живет в другом мире с другими заботами, к тому же Уолтерсу определенно есть чем заняться, кроме разговоров с победителем из соседнего Дистрикта. Хэймитч свободен делать в Капитолии что угодно, его никто не зовет к себе — Рубака не знает, почему, не хочет знать. А потом Уолтерс умирает. Ходят разные слухи — о том, что он спутался с какими-то повстанцами. Временами в Капитолии находились те, кто хотел избавиться от Сноу, они искали недовольных его властью в бедных Дистриктах, чаще всего — среди тех, кто оттуда выезжал, среди победителей Голодных Игр, богачи начинали игру, но заканчивать приходилось тем, кому они впихивали в руки свои идеи и отпускали бегать по кругу, туда-сюда, в Капитолий, потом обратно в Дистрикты, до тех пор, пока миротворцы не поймают. Возможно, все не так, и Уолтерс действительно умер от остановки сердца. Рубака не хочет знать правду, он хочет только одного: чтобы с Хэймитчем никогда не случилось ничего подобного — и с ним самим, конечно, тоже. Хэймитч теперь ментор и, скорее всего, останется им до конца жизни. Именно об этом думает Рубака, когда обнимает его впервые после смерти Уолтерса. Хэймитч делает вид, что ничего не произошло, хотя все изменилось, и чем больше Рубака думает об этом, тем больше беспокоится. На этот раз у него не получается представить, что все далеко-далеко и не имеет никакого значения. По крайней мере, не сразу получается. * * * Они никогда не говорят о своих трибутах, о шансах на победу, о том, что будет с ними после победы — впрочем, ни один не побеждает, это почти к лучшему. Сидер как будто жалеет, что оставила место ментора, она по-прежнему проводит с трибутами много времени, и Рубака этому рад, ему так легче, он не знает, как правильно разговаривать с детьми, как научить их побеждать. Он сам победил только потому, что был испуган, не больше и не меньше; несмотря на собственную победу, он знает: страх — плохой советчик, поэтому приходится отделываться общими фразами: «Не стой на месте», «Не рискуй», «Помни, что на арене шестеро профи, учившихся убивать дольше, чем ты дышишь», «Пусть удача всегда будет на твоей стороне». Со стороны Рубака может показаться открытым к любым разговорам, непосредственным, как подросток, но на самом деле он молчит о многом, не только потому, что трудно подобрать подходящие слова. Его рука осталась в капкане. Он весь остался в капкане на самом деле, все еще там, на арене, истекает кровью. Иногда Рубаке это все снится, не в кошмарах, просто так — он опять на арене, кругом еще почти десяток трибутов, собирающихся его убить, а у него нет ни напарника, ни спонсоров, ни даже хорошего оружия, только грубый нож, но даже ножом можно распилить кость, если хорошо постараться. Рубака всегда просыпается раньше, чем успевает выбраться из капкана. Временами Рубака думает о Пич, о том, что если бы пустоголовому стилисту все-таки пришло в голову сделать ей вставную челюсть, то, может, она понравилась бы спонсорам, ее бы поддержали, у нее был бы шанс на победу. И тогда у Рубаки не было бы Хэймитча. А, может, Хэймитчу пришлось бы убить еще и Пич, потому, что она прожила бы достаточно долго, попыталась бы проломить ему голову одним из своих метко брошенных камней. Ни один из возможных вариантов не нравится Рубаке — в Одиннадцатом Дистрикте принято поддерживать друг друга, для Сидер все ее трибуты всегда были почти как родные дети, но Рубака смотрит на все иначе, к тому же у него нет и не будет детей, все выжившие братья и сестры разъехались по Дистрикту, они больше не разговаривают с ним, он ни разу не видел своих племянников. Иногда он наблюдает за тем, как разговаривает со своими трибутами Хэймитч — у того тоже выходит неважно, он почти всегда пьян, плохо стоит на ногах, у него лучше получается запугать до смерти, чем научить выживать. Его трибуты знают больше ругательств, чем остальные, но на арене такие вещи не помогают. * * * Несмотря на прошедшие годы, изменилось совсем немногое, и в чем-то Хэймитч по-прежнему сердитый мальчишка, у которого достаточно зубов, чтобы впиться в неосторожно протянутую руку. Рубака почти уверен: он спутался с бунтовщиками, живущими у границы, или, может быть, с теми из капитолийцев, кто спит и видит, как бы скинуть Сноу, чтобы сесть на его место. Рубаке хочется его отговорить, предупредить: такие вещи никогда не кончаются ничем хорошим, но он молчит, зная: если скажет хоть слово Хэймитчу поперек, тот от него отвернется. Именно так делают сердитые мальчишки, сколько бы им ни было лет. Рубака чувствует себя старым, ветхим, как брошенный дом, порог которого никогда не переступал победитель, брошенный дом на краю поля, с выбитыми окнами и ржавой крышей. Он был молодым совсем недавно, всего несколько лет назад, так Рубаке кажется, а потом он думает: нет, давно, очень давно, целую жизнь назад. Он закрывает глаза и представляет себе, как приводит Хэймитча в свой огромный дом — да, они все еще друзья, а не любовники, но никого ближе у Рубаки все равно не будет, а жить вместе гораздо веселее. Дом совсем пустой с тех пор, как умерла мать, а Сидер живет на другом конце деревни победителей, Рубка ее почти не видит. В последние годы он с ней редко разговаривает — никаких особых причин, просто теперь трибутами занимается он и совсем не хочет знать, есть ли еще в Капитолии те, кто с ней спит, хотя сейчас она старше, чем была мать Рубаки, когда умерла. Рубаке не нравится жить в пустом доме. С другой стороны, если бы Хэймитч был рядом все время, то, возможно, Рубака не чувствовал бы себя живым с ним, все, что становится слишком близким, надоедает, стирается, теряет день за днем всякую ценность. — Останься со мной до конца, — говорит однажды Хэймитч, и Рубака не уверен, что понимает его. — Что бы ни случилось. — Останусь, — отвечает он, не желая ни спорить, ни переспрашивать. В конце концов, он не против оставаться с Хэймитчем так долго, как только у них обоих хватит сил друг друга терпеть. Они по-прежнему проводят время вместе, и, на самом деле, возраст почти ничего не меняет, даже в постели — Рубака никогда не был из тех, кто особенно торопится, и Хэймитч, похоже, мало чем от него отличается. Они все так же вжимаются друг в друга изо всех сил, но почти никогда не царапаются, как будто боятся вида или запаха крови. Наутро Рубака весь покрыт следами пальцев Хэймитча — на смуглой коже почти незаметны синяки, но Рубака может различить их без особого труда. * * * А еще Рубака всегда наблюдает за трибутами Двенадцатого Дистрикта на Играх — почти все они умирают раньше его собственных, некоторые быстро, возможно, даже безболезненно, других профи потрошат перед камерой, надеясь выслужиться перед спонсорами. Год от года ничего не меняется, почти ничего. На Семьдесят Четвертых Играх и Двенадцатый, и Одиннадцатый держатся изо всех сил, Рубака даже надеется на победу своих, правда, недолго, не совсем серьезно, пусть даже Рута прячется от чужих ножей и стрел дольше, чем любая другая бы на ее месте, все равно она умирает, когда ее показывают в последний раз, она вся в цветах, как поле весной, Китнисс Эвердин, наверное, единственный доброволец за всю историю Двенадцатого Дистрикта, не могла похоронить Руту, только укрыла цветами, но все равно это самое лучшее, что Рубака видел на арене за всю жизнь. * * * Когда в Одиннадцатом Дистрикте начинаются бунты, Рубака пытается их остановить, делает все, что может — ему не нравится Капитолий, но еще меньше нравится мысль о войне с ним. Он знает, каково это, когда можно выбраться из капкана только отрезав себе руку, и ты берешь нож, думая о том, стоит ли победа того. Он не хочет, чтобы люди его Дистрикта отрезали себе руки ради победы, которую потом возненавидят, даже если и смогут ее добиться. Ни одна победа не бывает достаточно хороша, чтобы стоить жертв. Рубака говорит это всякий раз, когда его спрашивают — старается выбирать слова осторожнее, но сохраняет суть: не жертвуйте собой, если не знаете, ради чего. Хэймитч бы этого не одобрил. Они не говорят о политике, но он не из тех, кто позволяет за себя решать, по крайней мере, Рубаке так кажется — об этом он тоже никогда не спрашивал и уже не спросит. Они договорились не задавать друг другу лишних вопросов. Квартальная Бойня обрушивается на него неожиданно. Рубака сидит перед телевизором, ждет, пока покажут Китнисс Эвердин и ее жениха, и, если повезет, Хэймитча — тот плохо выглядит, усталый и похудевший, он как будто за год стал старше на целый десяток лет, если не больше. Рубака думает, не стоит ли ему позвонить, спросить, как идут дела, просто поговорить о чем-нибудь. А потом голос президента Сноу говорит, что на третью Квартальную Бойню отправятся победители. Рубака в этот момент не смотрит на экран, отворачивается — снаружи снова суетятся дети, сбежавшие с полей — поэтому он не видит лица Сноу, сперва ему даже кажется, что это все шутка, не могут же такое устроить всерьез, не станет же Капитолий выбрасывать свои игрушки. А потом он думает о победителях из Одиннадцатого Дистрикта: их всего двое, он и Сидер, а значит, они оба отправятся туда. Рубака не знает, почему и ради чего, но знает, что не решится спорить. Он не из тех, кто умеет менять мир. К нему приходят спустя всего четверть часа, чтобы сопроводить на Жатву, где не будет никого, кроме миротворцев — Рубака уже готов ехать в Капитолий, ему даже ни с кем не нужно прощаться. * * * Хэймитч и Рубака прощаются в Капитолии. На этот раз они не могут провести вместе столько времени, сколько бы хотелось, Рубаке кажется, что это даже хорошо — лучше не думать о том, чего вот-вот лишишься. Хэймитч просит его присматривать за Китнисс Эвердин, а потом просит еще раз и еще, тот всякий раз отвечает согласием, но Хэймитч в нем как будто сомневается. Он теперь сомневается во всем. — Увидимся после Игр, кивает Хэймитч, и Рубака жмет ему руку. Он ничего не хочет отвечать, потому что так и не научился заводить разговоры, поэтому стоит неподвижно, смотрит Хэймитчу в глаза, старается запомнить его, ведь у него нет никого ближе, за всю жизнь не было и уже никогда не будет, он не вернется с арены. — Ты ведь обещал со мной остаться, что бы ни случилось. В этот момент заканчивается их общая история, в ней не будет больше ничего, кроме сожалений, которые слишком быстро сотрутся под новыми, многочисленными, почти бесконечными, а последнее прикосновение все длится и длится, ни Рубака, ни Хэймитч не решаются отступить хотя бы на шаг, долго, целую минуту или даже две. — Значит, останусь. Увидимся, — кивает Рубака, прежде чем податься вперед, за последним поцелуем на удачу, уже зная, что это последнее обещание не сможет сдержать.