***
Господин Иробэ (немедленно велевший называть его просто «дядюшка Киёхару») оказался приземистым, с брюшком, мужчиной очень средних лет. Голова у него была лысеющая, глаза – хитрющие, и сам он, как немедленно заявил Рикуо, походил на Хотэя. – Можешь погладить! – подставил дядюшка Киёхару свой объёмистый живот и басовито расхохотался. До храма ехать пришлось на автобусе – маленьком, обшарпанном, старом, словно как пустили его в какие-нибудь дремучие восьмидесятые, так и не меняли ни разу, только ремонтировали изредка. Какие-то бабушки везли из Токусимы кур; две школьницы возвращались из областной больницы – навещали маму; местная знаменитость ехала к брату – «воевать с огурцами» – и энергично рассказывала, как её неделю назад попытались ограбить; приятная тётенька, оказавшаяся соседкой того самого брата, пожелала удачи в сражении и объяснила детям, что огурцы удались на славу; дядюшка Киёхару пообещал отрядить своих оглоедов... Тем временем Рикуо вспомнил, где он эту местную знаменитость видел: да у Сасами же фото висело! Наверное, когда-то знаменитость эта была не местная, а токийская, ну или Сасами здесь жила: знаменитости было явно больше сорока (потом оказалось – семьдесят). Так что покидал он автобус, заключив своеобразный контракт: с него – помощь с огурцами, с неё – фотография с автографом. Зато храм оказался красивый: как положено, на горе, за лесом из ворот-тории, весь кружевной, с сердитыми львиными собачками у входа. На крыльце сидели две девушки: одна, постарше, – в сине-зелёном сарафане, вторая, помладше на вид, – в одежде мико. – Фуюми, Косудзу, гляньте, кто пришёл! – окликнул их дядюшка. – Это же Нацуми, внучка тёти Хибари! И её друзья! Фуюми была дочкой дядюшки Киёхару и мико в Ава-дзиндзя. Правда, общаться с ней оказалось не очень интересно: она была старая, целых двадцать лет. Скоро, как по секрету сказала Косудзу, она выйдет замуж за какого-то Урабэ и уедет на самое Хоккайдо. А Косудзу не уедет. Ей и здесь хорошо: она старшая мико. Потому-то именно ей и поручили устроить гостям экскурсию. – И не такую, как у Сашихиро! – погрозил дядюшка пальцем, уходя переодеваться. Нацуми захихикала, Косудзу тоже. Сашихиро был жрецом у Ширануи-инари, в горах неподалеку. Храм у него древний, исторический, – сам Хидэёси по обету строил – а потому от туристов отбоя не было. – Раньше, – пояснила Косудзу, – у него толковый экскурсовод работал, Коноскэ, местный младший лис. Но он теперь уехал куда-то, говорят, платили мало, то ли нынешний бог его прогнал, ну так вот, остался Сашихиро-сан один, самому пришлось водить. Вот и водит: «Это храм, здесь молятся. И здесь молятся. И там молятся. Это двор, тут тоже молятся. А это купальня, тут моются... ну, и молятся тоже. Если очень надо. Экскурсия окончена», – передразнила она знакомого, и тот как живой встал перед ребятами: сердитый, сутуловатый, с нахмуренными бровями. – А это как – младший лис? – Киёцугу словно проснулся. Ну да, любимая ж тема. – То есть – как? Младший лис. Старший у них Ширануи-сама, средний – Умэхико-сама. А Коноскэ младшим был, пока не съехал. Теперь Хадзимэ – младший, сын его. Но Хадзимэ экскурсии водить не умеет: он ещё маленький. Да и хвост он убирать тоже пока не умеет... – Хвост?! – Ну да, хвост. Лисы, они вообще хвостатые, не слыхал? Рикуо сделал страшные глаза: посреди бела дня, вслух, говорить о таком... но, кажется, Косудзу не заметила его негодования. По крайней мере, она продолжила объяснять «маленьким городским невеждам», что в храмах богов-инари всегда жили лисы, одна старшая, остальные на побегушках, что в горном храме их трое и что если их не задобрить, урожая не будет. – Но наш бог тоже важный! – добавила она. – Он Ава-но-эбису: приносит счастье и удачу. Киёцугу записывал каждое её слово.***
Ночь промелькнула быстрой чередой пёстрых снов, в которых причудливо переплелись реальность, рассказы Косудзу и впечатления от недавней поездки в Киото. Чудилась то огромная лиса с бело-золотыми хвостами, рассказывающая про Сэймей-дзиндзя, то чудовища с пастями вместо головы... Кана видела во сне Его – с белоснежными волосами, высокого и прекрасного. Шима что-то бормотал про то, какие у Ойкавы сладкие булочки, Киёцугу нервно подёргивался: «Ёкаи, ёкаи, всюду ёкаи»... Не спал только Рикуо. Лисы, они вообще хвостатые! Да, он знал. Он помнил, какие у этих чёртовых лис хвосты: сильные, похожие на пушистый таран, влёгкую крошащие камни и рвущие плоть. А наивные смертные молились лисам как богам, приносили им жертвы... Самый воздух здесь пах Страхом – как в родном поместье. Лисы вообще хвостатые А Нэнэкиримару больше нет. И Цурара осталась дома. Никто не защитит от опасности, если лисы вдруг решат прийти. А не лисы, так тануки: они ведь на Сикоку, Рикуо хорошо помнил местных чудовищ. Даже в этом храме были ёкаи – чужие и незнакомые. Наверняка злые. Он попытался убежать, но львиные собачки у ворот оглянулись на него и оскалились: не смей. Или ему только показалось? Под утро он едва забылся тревожным сном, и тут же пришлось вставать: пришла Фуюми. Оказывается, та самая знаменитость, тётка Каваути, попросила разбудить его пораньше, чтоб успеть поработать до наступления жары. – А то к полудню у нас по земле ходить еле можно, пятки обжигает. Я тебя провожу.***
Тётка Каваути, в рабочей робе и резиновых сапогах, ждала у своего забора. – Фотка, – протянула она завёрнутый в бумагу прямоугольник. – С тебя помощь вон с той теплицей. В это ведро – гниль, в это – хорошие. У входа две коробки, в левую – гниль, хорошие – в правую. Станет плохо, рядом с теплицей колонка, полей себе на голову. Всё понял? Рикуо дурашливо отсалютовал: – Yes, ma'am! – То-то же. Ну, я пошла. Буду вон там. Если что, кричи погромче, я услышу. Если что, кричи погромче... Неужели она знает что-то? Может, это ловушка? Но уговор есть уговор, а автограф он уже получил, так что пришлось идти работать. Вообще работы он не боялся. Странно было бы бояться после того, как перестирал одёжку на всех жителей Тооно. Потому и договорился помочь: с него не убудет, а Сасами приятно. Ан нет! Уже через пятнадцать минут Рикуо понял: тогда это была не работа, а так. Развлечение на каникулы. Первый раз к колонке он побежал уже через пять минут. Через десять – понял, что ненавидит огурцы. Через двадцать – осознал, что огурцы есть мировое зло. А через двадцать пять минут его постучал по плечу... каппа. Натуральный каппа, с клювом, ямкой на голове, тощий и зелёный. – Молодой хозяин, дай огурец? Дай огурец, а то съем! Ему пришлось повторить трижды, прежде чем Рикуо его заметил – и закричал. Потом он, конечно, быстро умолк, сообразив, что с каппы станется убить и тётку Каваути, если она ему помешает. Каппы вообще легко убивают, вспомнил он. И едят кишки – или огурцы. Иногда предварительно засунув в кишки, потому что так вкуснее. А он сейчас всего лишь человеческий ребенок. И у него нет ни Цурары, ни Нэнэкиримару... – Таро! В дверях теплицы, сердито скрестив руки на груди, стояла хозяйка дома. Маленькая, щуплая, сейчас она казалась большой и грозной. – Таро, лягушкина задница! Опять повадился огурцы воровать? Рикуо открыл было рот – предупредить, что нельзя злить каппу, но не успел сказать и слова. – Ребёнка до слёз довёл, обезьяна ты чешуйчатая! Не стыдно тебе? – Стыдно, – крякнул каппа, почему-то не спешивший вырастать до огромных размеров и топить на месте непочтительную женщину. – Но Таро голодный был, Таро кушать хотит. Оченно хотит. – А по башке дурной Таро не хотит? Вот позову Дружка... – Не надо Дружка! Таро хороший будет! Не надо Дружка! – А почему это, позволь спросить, меня не надо? – из-за спины тётки Каваути выглянул огромный, с кудрявой гривой, львиный пёс с добрыми синими глазами. – Разве ж мы с тобою не старые знакомые? - Нинини! Моя Таро, моя Таро, а ваша знакомая Сабуро! – завопил каппа. В глазах у Рикуо темнело и мутилось, голова кружилась, дышать было нечем – так что сознание милосердно оставило его, напоследок позволив увидеть трясущегося каппу, который пытался спрятаться среди огуречных лоз.***
Дядюшка Киёхару велел, пока жара и к морю нельзя, – пять минут и труп увезут – помочь по дому. Нацуми пошла с Фуюми и Косудзу: кто-то из туристов (деревенские в такое время сидят по домам) заказал срочную службу. Зачем кому-то так срочно потребовалась удача с доставкой, никто не знал, но отказываться не стали, тем паче, что предложили двойную цену. Маки и Кана отправились к купальням – стирать половички, а Шиме с Киёцугу предстояло разобрать старые бумажки с молитвами: которые стёрлись, отложить, а которые ещё нет – разложить по конвертикам для ритуала. Не прошло и получаса, как они все сбежались обратно в большую комнату, причём Шима силком тащил Киёцугу за руку. – Мы просто... а там... – хором заговорили они. Кана, кажется, плакала. Киёцугу требовал отпустить его, потому что он впервые в жизни, своими глазами... – Так, – вздохнула Маки, – ёкай, да? – Да! – восторженно начал Киёцугу. – Прекрасная дева, подобно одежде из перьев облачённая... – Девчонка голая, вся в рваных бумажках, – перебил его Шима. – Бледная такая и по коже чёрные разводы, вроде иероглифов. – И голос такой нежный... – Пищит противненько так: «Не трооогай мой дом, не трогай мой дом, я тебе помогу»! – И смотрит так ласково... – И глаза такие, будто убить хочет! Маки вздохнула. – А на нас просто оживший половик накинулся. Длинный такой, полосатый весь, на дракона похож и мордой всё в руку тыкался. Всё больше Кане. – Надо рассказать Иробэ-сэнсею, – решительно заявил Шима. – Киё-сама, не вырывайтесь, всё равно не вырветесь!***
В зале для молитв танцевала Нацуми, одетая в белую рубашку и красные штаны-хакама. За руку она крепко держала Косудзу. Рядом, с бубенчиками в руке, танцевала Фуюми. Дядюшка Киёхару читал молитвы. – Странно, – сказал Киёцугу, – положено ведь, чтоб обе мико были с бубенцами. А тут только одна. – Да, и я никогда не видела, чтоб мико за руки держались, – согласилась Кана. Блеснуло солнце. Нацуми повела рукой, и бубенчики глухо звякнули, скользнули по ветру длинные пёстрые ленты. Косудзу больше не было. А потом – снова две девочки держались за руки. – Ёкаи... – восторженно выдохнул Киёцугу. – Везде ёкаи! За спиной у детей послышалось размеренное бормотание, потихоньку складывавшееся в слова нехитрой песенки: – То ль бобов помыть, то ль кого убить... то ль кого убить, то ль бобов помыть...***
– В деревне люди живут по-другому, – рассуждала бабушка Тории, тщательно жуя рисовую конфету. – Ближе к природе, к богам... Наши-то дети – городские дети, где им понять... – Эх, милая Хибари, – вздыхал дед Нура, – не то слово, как ты права! Ничего о жизни не знают, работать не умеют, не работать – тоже не умеют... – Как бы только не надорвались они там, – ответно вздыхала бабушка. – Или, что куда хуже, не сбежали. – Ничего, ничего, я с местными львиными псами связался. Они их не выпустят, пока ровно неделя не пройдёт. А напрягаться да пугаться – это им на пользу пойдёт. А то совсем они жизни не знают, повторяю в который уже раз. Ну чисто мой Рихан! – А что Рихан? – Да ничего. Съездил со второй женой разок в деревню – только не на Сикоку, а на Кюсю, в Кумамото, и что бы ты думала? Принялся проповедовать про скрытую деревню ханъё, где только и могут люди и нелюди в мире жить. А я скажу... – А что, есть такая деревня? – Да нет, конечно. Так вот, я скажу – манги надо было меньше читать, вот что я скажу. Этак посмотреть, любая деревня, если она деревня, – вполне себе деревенька ханъё! – А то. Уж по одному-то на деревню – всяко сыщется! И они смеялись и наливали друг другу ещё по маленькой.