22 (слова и ситуации)

В лечебнице запрещено курить, особенно в личных кабинетах, но лечащий врач Джозефа Оды делает исключение для его посетителей. Его самого успокаивает, как сигаретный дым вкрадывается в лёгкие, чуть приглушает эмоции, одновременно заостряя мысли. Пишутся доклады под это замечательно. Ещё ему нравится марка, которую курит старший детектив. Сам задумывается, чтобы на неё сменить свои Палл Маллы. Себастьян мнёт зубами кончик своей сигареты и ненавидит её. Язык жжёт, точно выкинет пачку после. Но сейчас, сейчас хоть как-то успокаивает. В ушах всё ещё стоит издевательский, полусумасшедший смех, и вкрадчивые слова Джозефа: Себ, а давай ты трахнешь меня на этой койке? А потом мою голову об столешницу, и ещё, и ещё, пока мозг наружу не покажется, что скажешь? И в глазах стоит, как наваждение, образ. Руки, впивающиеся ногтями друг в друга, полосы белые оставляющие после себя – ногти первым делом здесь остригают до основания, но на нём всём сеточка царапин расходится паутиной. Ода тазом трётся о простыню, порой решаясь двинуться вперёд, к напарнику. Сквозь ткань пижамных штанов всё видно, и Себастьян всегда старательно отводит взгляд и от выпуклости в них, и порой появляющегося пятна, вовсе не смотрит на мужчину напротив, когда руки перестают терзать друг друга и гладят напряжённый член. Засунь мне нож под рёбра, под грудную клеть; просунь руку и до самого сердца дотянись, сомни его, почувствуй меня, дай мне сделать то же самое, дай нам обоим счастье, дай нам любовь и истинную правду о цене жизни! Вовсе трудно смотреть ему в лицо. Волосы обрамляют его, отросшие, разлохмаченные, совсем незнакомо ложатся на плечи. Губы распухшие, искусанные, уголки их истерзаны в кровь. Глаза... не сокрытые стеклом очков, опухшие, красные, особенно сумасшедшие. Себ, почему я теперь не могу поменять сценарий, как думаешь? Они запихнули Рувика заново? А ты на самом деле настоящий? — здесь он затравленно таращит глаза в угол комнаты, придумывая, додумывая, становясь едва яснее; усмешка трогает губы вновь. — Ооо, или это я сломался, и хочу, чтобы ты меня спасал, по голове гладил, лечил, любил, — сдавленный всхлип, смешок после — втрахивал в койку, чтоб видели все, что я твой, а после забирал к себе домой и сжигал прошлое дотла, да? Да? Его смех истерический, дерущий глотку до хрипа. Он обычно либо скрючивает себя в эмбриона позу, обхватывая руками колени, падая лицом в простынь, смех обрывается и он дышит тяжело, пот с него стекает ручьями; либо запрокидывает голову назад, растягивая смех, потягиваясь всем телом, не стесняясь того, как сползает с него одежда. Давай пригласим Кидман, она же такая хорошая девочка, так? Может, я вновь познакомлю её со своим топором. Ей понравился прошлый раз, ведь не так ли? Она... Мёбиусовая сучка! — плюёт ядовито, — Выебу, рукоятью этой, буду стараться, пока не засуну по самый обух, и чтоб потом торчало из её распоротого живота! Слышишь, Кид?! Слышишь?! Джули посетила Джозефа лично только один раз – лишь настолько и его, и её хватило. Себастьяну пришлось вмешаться, отцеплять пальцы один за другим с горла Кидман, что безмолвно плакала, если кашель не считать. С синяками ходила после, наблюдала за бывшим другом лишь издалека или за односторонним стеклом. Не будет улучшений, и не будут ухудшений, мы так и не выбрались, Себ, слышишь? Мы так и застряли, так пусть нам хоть как-нибудь будет хорошо, Себ, Себ, пожалуйста, заставь меня чувствовать, разложи меня на проволоке, воткни в меня десятидюймовую иглу, накачай наркотой, укуси меня, тронь меня, сделай всё, что угодно!!! То был один раз, когда у Джозефа практически получилось – руки уже лихорадочно расстёгивали пряжку ремня, дёргали штаны вниз, а Себастьян только и мог, что смотреть жалостливо и отстранённо, как приближается на пару мгновений чужое (и близкое) лицо и как гибко движется тело, прежде чем Оду стащили с него санитары. Но сегодня. Что было сегодня, можно назвать... улучшением? Кастелланос вминает фильтр в стекло, достаёт новую сигарету, закуривает, затягивается. В пепельнице уже шесть окурков, этот будет седьмым и последним. Нет, сегодня нельзя было назвать улучшением. Сегодня Ода чуть не покончил жизнь самоубийством. Но сегодня же и был собой, когда Себастьян вытащил его с матами из скрученной на скорую руку тканевой петли, когда кашлял и хватался за него руками, когда расплакался наконец, не срываясь на истерический хохот, искренне и как будто вдохнул свежего воздуха после того, как чуть не утонул. Себ, Себ, Себастьян, прости меня, Себастьян, Себастьян, — тот гладит его по затылку, чувствует кончиками пальцев на шее шрам от разъёма СТЭМа (не впервые понимает, но впервые по-настоящему касается того ужаса, что испытал Джозеф; шрам истерзанный и глубокий, много хуже, чем у самого Кастелланоса), заставляет уткнуться в плечо. — Это всё настоящее? Я-я в самом деле жив?.. Не вытащенный мозг... Не призрак СТЭМа... но живой человек? Господи, Себастьян, прости меня... Себастьян вспоминает тогда мозг и сознание Рувика. Вспоминает потоки крови, что хлестали из ран. Представляет, как то же происходит с Джозефом, как сознание его распадается, отслаивается, кровь хлещет из ран, чужие руки трогают края но не могут закрыть, чтоб затянулось. Глаза щиплет. Ощущение, что кровавой волной накрывает с головой. Себ, — говорит Ода другим голосом минутами спустя, утихнув, — Перережь мне сонную артерию. Последняя сигарета вминается в стекло пепельницы.