Масленица в Слободе

Небо над Слободою – ярко-синее, аж больно глазам. А солнце! А белый снег! А по белому снегу – черные пятна сброшенных опричных полушубков да алые брызги крови. Да только кровь та – не всерьез... Масленица на Руси! Над каждым городом, над каждым селом – запах блинов и перезвон бубенцов, на каждой реке – бьются на льду добры молодцы, красуются силой да удалью, а девки и молодки в ярких платках, румяные с мороза, сгрудившись кучками, пересмеиваясь и ойкая, грызут белыми зубами орешки, обсуждают промеж собой бойцов и звонко кричат, подзуживая своих. И хоть и обрызгала кое-где белый снег алая кровь – то не всерьез. Этот бой не со злобы – от молодости, силы, удали, от гуляющей в крови молодой хмельной весны, этот бой – по любви. По всей Руси разгульная Масленица, а в Слободе, что ж, басурмане живут? Хоть и нет здесь подходящей реки, озера ли, но чем хуже царский двор? Тем более что до самого четверга вьюжил лютый февраль-сечень, и только теперь распогодилось – любота! Государь Иван Васильевич восседал в любимом своем кресле с орлами, на высоком помосте, крытом алым ковром, окруженный близкими и приближенными. Сейчас как раз выходила на круг новая пара – разлохмаченный, разрумянившийся Васька Грязной и долговязый, очень серьезный рязанец. Царевич Федор ерзал на своем креслице и то и дело подавался вперед, явно болея за Васю. Государь жестом поманил стоявшего за креслом Басманова, и любимец послушно наклонился к нему чрез плечо. - Слышь, Федька? Из Черкасс давеча меду прислали. - Акациевого? – Федька живо облизнулся розовым язычком. – Акациевый мед к грешневым блинам – самое оно! - Лааакомка... Государь, закинув руку назад, за шею пригнул к себе любимца, и Федька, лукаво прижмурившись, потерся щекою о ворот царской шубы, только что не замурлыкав. Старший царевич вспыхнул и отвернулся, закусив губу, едва сдержавшись, чтоб не плюнуть. Глупым дитям вольно тешиться песенками, но он, Иван, был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, какое место при отце занимает кудрявый красавчик... и понимать это было нестерпимо. Ладно еще мачеха (слава Богу, ведьма не соизволила приехать из Москвы на праздники!), хотя и она на черта отцу сдалась, хозяйкой расхаживает по матушкиным покоям да покрикивает на слуг. Все вещи попереставляла, ведьма черномазая, неймется ей! Отцу-то самому не противно? Мачеху Иван возненавидел с первого дня и, малец тогда, мстил жестоко и по-детски глупо: подкидывал дохлых мышей, репьи цеплял к платью и прочее в том же духе. Мыша Темрючка не испугалась – ну как есть ведьма. С репьями царевич был отцом уличен и жестоко бит. Все из-за нее, гадины! Пока матушка была жива, отец ее любил, и их, детей, любил, и все любили друг друга. Эх... теперь те давние дни вражды с Темрюковной казались подростку Ивану едва ли не золотыми денечками. Воевать с Басмановым было срамно и глупо. Наблюдать, как гаденыш льнет к отцу – противно. Видеть, как отец его наласкивает – невыносимо. - А я тоже хочу ак... акц... ацивого меду! – ни с того ни с сего объявил меньшой царевич. – И блинов. И еще блинов со сметаной. И на санках. Тятя, мы будем на санках кататься? Царь с Басмановым заговорщицки переглянулись - обоим сделалось и смешно, и чуточку досадно. Относительно санного катания были у них совсем иные замыслы. Но все же царь едва заметно кивнул, и Басманов, поняв без слов, поворотился к тезке: - Будем, Федор Иваныч. Возьмем с собою в сани горячих блинов, укутаемся в полость потеплее, будем разом кататься и блины есть. Ивана аж передернуло. Да кто он вообще такой, Басманов! У старшего царевича щеки горели огнем. Да как же отец такое позволяет! Поганый кудряш лыбился во все тридцать два зуба, и отец, великий государь, царь Московский, тоже расхмылился до ушей, незнай как довольный, вместо того, чтобы огреть наглеца посохом: как смеет он, эдак вот снисходительно, разговаривать с царским сыном! Всегда он так, вот всегда! Околдовал его гаденыш, что ли? Что бы Федька ни сказал, что б ни сделал, всё только радуется, у всех на глазах, людей не стыдясь, обнимает его, волосы треплет... как давно уже, тыщу лет, не обнимал собственного сына. Сыновей. Толпа вдруг взорвалась криками, и меньшой радостно заверещал, подскакивая на сиденье: рязанец во весь рост растянулся на снегу. Пока набежавшие опричники поднимали на ноги побежденного, надсадно кашлявшего (решающий удар пришелся в грудь) и мотавшего головой, гордый собою Васька приблизился к государю и стал, подбоченясь, ожидая награды. Сплюнул кровь из разбитой губы... Наградой победителю стал перстень с государевой руки, чем Васька, судя по всему, был более чем обрадован. Сплюнул еще раз (кровь все не унималась), тряхнул кудлатой башкой: - А ты, Басманов, не хочешь ли выйти на поле? Государь глянул - у Федьки улыбка светлей весеннего солнышка: - Я теперь человек сурьезный, семейный, мне ль такие забавы? Нет-нет, пущай холостежь тешится! И тут... царь вздрогнул, едва не подскочив. На весь двор прозвенел мальчишеский голос: - Не поэтому ты не хочешь биться, Басманов, а потому, что свое белое личико бережешь! Царь даже не успел ничего вымолвить – Басманов, с чуточку удивленным выражением на красивом лице, поворотился к царевичу; мягко сказал: - Ты прав, Иван Иванович, и поэтому тоже. Служилому человеку всегда должно помнить о службе, а если кравчий на царском пиру станет стоять на приступе с раскровавленной рожей – сам суди, добрая ли это служба? И это было нестерпимо. Забыв обо всем – прибьет отец! ну и пусть! плевать! то потом! – Иван вскочил, сжимая кулаки. Все потом, сейчас – добраться б только до мерзкой гадины! Выкрикнул – и мальчишеский голос предательски сорвался на какой-то щенячий визг: - Брезгуешь на кулаках - на саблях слабо померяться, кравчий? Личика портить не стану, не боись! Глаза у сына сделались совершенно бешеные, щеки пылали огнем. - Сядь, Иван! – прикрикнул государь. – Мал еще биться. Да и невместно царскому сыну забавляться на поле с царевым слугою. Царевич опустился на сиденье, похоже, бессознательно, по крепкой привычке повиноваться отцу, но стиснутых кулаков так и не разжал. Царевич глядел волчонком. Ага, мол, как сам-то, царь-государь, со слугою своим разлюбезным забавляешься, знаю-знаю, не маленький! И что на это ему сказать, царь-государь не знал, и эта собственная беспомощность злила еще больше, чем сыновья дерзость. Басманов вдруг поклонился: - Государь, дозволь сразиться. Сын твой юн, но уже толковый воин, и нет в том сорома, чтоб юноше перенимать у старших ратную науку, - и, склонившись ниже, прибавил чуть слышно, - дозволь поучить. Не позволю себе лишнего, обещаю. У сына глаза горели бешено, а у Федора, напротив, огромные очи сделались темными, невозмутимыми, непроглядными, что бездонные серые омуты, и Иван как-то разом поверил, что Федор всё как-нибудь устроит и наладит... как надо. Откинулся на спинку... жестом указал на ближайшего опричника: - Ступай принеси притупленные сабли, учебные. Сын вскинулся, упрямый: - А чего в бирюльки играть! Настоящим оружием биться будем. Иван скользом взглянул на любимца, тот показал глазами, мол, не беспокойся, и Иван не стал запрещать. Тотчас явились сабли, и царевич, не глядя – в голове одно билось: скорей! скорей! – цапнул первую попавшуюся. Уже плохо. Горяч! Добрый воин всегда примерит незнакомое оружие к руке. Царь хмуро оглядел изготовившихся поединщиков. Не нравилось ему все это. Неправильно это было. Не стоило дозволять... ну да что уж теперь. Промолвил сумеречно: - Биться один на один до первой крови. Не для взаимного ущебра, а для воинского искусства. Кто посягнет на членовредительство, остаток праздников проведет в темнице... кто бы это ни был. И махнул рукой. Царевич поразился, как Басманов переменился в единый миг; с лица разом слетело наглое выражение баловня-котяры, оно сделалось жестким, хищным; мягкими, стелющимися шагами, чуть боком, клинок до поры опустив к земле, Басманов неспешно приближался к противнику... Иван рванулся вперед, замахиваясь саблей... Басманов легко ушел от удара. Пожалуй – Иван достаточно сведущ был, чтоб это оценить – он смог бы в развороте и достать соперника, достать сразу, Иван сам понял, что слишком провалился, еще и клинок - проклятье, слишком тяжел клинок! - потянул вперед. Тем и кончился бы поединок, но Басманов даже и не попытался этого сделать... красуется, сволочь! И бровью соболиной не повел, только промолвил негромко: - Не горячись. Учит еще! Поганец учил правильно, Иван сам знал, но ярость... что делать с ней, с яростью, когда так близко ненавистная рожа, когда вот она, только дотянись, в распахнутом вороте – белая шея, на которую так ласково ложится отцовская рука! Он кинулся снова, и на сей раз удачнее, под неистовым натиском враг начал пятиться, уже не поспевая фатовски уворачиваться, уже вынужденный по-настоящему пустить в дело саблю. Достать бы, дотянуться б... никак не получалось. Сталь звенела о сталь, враг пятился, и никак не получалось его достать, никак, никак, никак! Ненавижу, сволочь! - Не выходи на поединок с ненавистью, - невозмутимо откликнулся Басманов, принимая клинок на клинок, железо так странно звякнуло, что Ивану подумалось, сейчас один из двух переломится, но ничего, выдержали оба. – Ненависть слепит. Научись видеть перед собой не врага, а лишь того, кого нужно поразить. Получается, Иван сказал это вслух? Вслух, в голос, в крик: - Сволочь, сволочь, сволочь! - Дыхание собьешь, - предупредил Басманов. И хуже всего было то, что он был прав, прав, во всем прав, проклятая гадина, не за то ль и любит его отец! Иван попытался последовать совету и взять себя в руки, и это даже получилось, но слишком поздно, слишком много сил было растрачено на крик да на бестолковые замахи сплеча, дыхание уже сбилось непоправимо, уже что-то кололо в груди, и рука начала явственно неметь... и потом случилось что-то непонятное, и Иваново запястье враз оказалось зажато, как в тисках, и лицо Басманова – в вершке от его, Иванова, лица. И на целый бесконечный миг весь мир вокруг перестал существовать. Ненавижу! Ты, ты... ты явился неизвестно откуда, околдовал его, заморочил ему голову, что он только тебя видит, только тебя знает, ты, невесть кто, то ли мужчина, то ли девка, не знаю, кто ты, чертово отродье, должно быть, ты явился и занял место моей матери, и он, околдованный тобой, не видит, не понимает, что предает ее, предает меня, нас, ее память, свою любовь, он не видит, ослепленный тобой, но я – не слеп, я – вижу... и я ненавижу тебя! Нет, малыш... не так. Совсем не так. Места твоей матери в его сердце не занять никому. Даже мне. И поверь, я знаю это лучше, чем кто-либо в этом мире. Они смотрели друг на друга, в упор, и говорили все это, говорили – распахнутыми очами, искаженными лицами, побелевшими закушенными губами... и ни один не произнес ни слова. И через целый бесконечный миг Басманов разжал пальцы. И сабля выпала из враз ослабевшей ивановой руки. Выпала и беззвучно, косо воткнулась в снег – сабля, так и не изведавшая сегодня крови. Иван наклонился за ней, и Федор наклонился тоже, и плечо коснулось плеча, и волосы – волос, и Ивану услышалось – тихо-тихо: - Ты думаешь, любовь - она как хлеб, раздели ее на двоих, и каждому достанется наполовину меньше? Не так... не так. Любовь – она как огонь. Федор разогнулся – со своей саблей в руке, и Иван разогнулся – с саблей в руке… и резко бросил: - Бой не кончен! Крутнулся – Федор руку, не саблю вскинул, закрываясь… и через миг Иван с изумлением – достал! достал-таки! – увидел, как на белом запястье набухают неправдоподобно-яркие алые капли. Поднял глаза – и снова поразился перемене. Басманов улыбался. Так улыбался, словно гору с плеч скинул. Басманов поклонился царевичу. И, откинув саблю, правой, не раненой, рукой, взял за руку и повел к царскому месту. И так повел, что не воспротивиться было, да и, собственно, зачем? И, пока вел, сказал, спокойно сказал, без заискивания, без насмешки, без учительности: - Со временем ты станешь добрым воином, царевич. Лукав февраль-сечень, ярок бело-синий день, да короток – вот уж золотит небо заря, чернит купола да ветви, а снег под полозьями – синий-пресиний стал, словно небесная синева перетекла в него, место для злато-розового заката освобождая. Ровной широкой рысью бегут серые в яблоках кони, ровно катятся расписные сани. У Феди довольная мордочка до ушей перемазана белым и красным – сметаной да вареньем. Масленица на Руси! - А все-таки вкусней всего – со сметаной, - со знанием дела объявил царевич, дожевывая очередной блин. Старший Федор хитро прищурился: - Не-а, всё ж не так, как с медом! - Ты их просто ешь неправильно! Ты в кринку макаешь, а надо сверху поливать… гляди, сейчас научу. - Не надо! – в один голос вскрикнули царь и кравчий, но было уже поздно. Санки подскочили на ухабе, и сметана, толчком выплеснувшись из наклоненной кринки, белой лужей растеклась по меху. Федор охнул, хотел чертыхнуться, но не чертыхнулся, вздохнул, вытащил платок и принялся убирать безобразие. Иван рассмеялся: - Ничего-ничего, Федяша, учись с дитями управляться! Даст Бог, скоро самому сия наука понадобится. Маленький царевич оценил обстановку, вытащил из горки толстый, румяный, с хрустящим поджаристым краешком блин и, не пытаясь более ставить опытов, живо принялся вымакивать им из кринки остатки сметаны, дабы и они не разлились. Иван, ощупью найдя под полостью, бережно погладил перевязанную Федькину руку. - Поддался ведь? Федор кивнул: - Поддался. Но сын твой вправду биться горазд. Со временем станет добрым воином… когда научится владеть собою. Резво бежали серые в яблоках кони. Иван молча взял в ладони раненую Федорову руку, и коснулся губами красного пятна на белой повязке. Пятно было не всерьез, не кровь – варенье.