Что ты знаешь о верности?

Лестницы, ведущие в подземелья Дредфорта, были круты. С непривычки можно оступиться и оказаться в компании мейстера вместо того, чтобы развлекаться с пленниками. Рамси был немного знаком с историей своего рода, однако не слышал ни об одном из Болтонов, кто сверзился бы со ступеней. Болтоны хладнокровны, Болтоны осторожны. И любопытны, поэтому Рамси считал, что спускаясь в подземелье, проявлял исключительно родовые качества. А после того, как в Винтерфелле он лишился своего главного пленника, у Рамси появилось много свободного времени. Он шел не торопясь, ведя толстыми пальцами по стене — холодной, точно от пота, шершавой, точно в струпьях. Освещение было неважным: кто здесь нуждался в свете? Уж точно не черные братья, рискнувшие пойти за старковским бастардом и все потерявшие. Что ж, думал Рамси, Сноу наверняка больше понравилось умирать во второй раз, чем в первый. Еще за ржавыми решетками обитали северяне — те самые, что примкнули к Станнису и подняли мятеж в Белой Гавани. В тупике под высоким сводчатым потолком раньше сидел Рикон Старк: для звереныша, которым тот вернулся на Север, отвели почти что хоромы. Правда, как только лорд Русе узнал о волчонке, он забрал его в свою башню и за трапезным столом усадил по правую руку. Рамси был в бешенстве. И теперь, проходя мимо пустой клетки, он сплюнул под ноги. Настроение портилось от мелочей, а вот поднять его было непросто. За поворотом в нос резко ударил запах мочи, крови и гнили. Вонь была страшная. И кличка сама всплыла в памяти: "Ваш Вонючка, Вонючка-сучка" — зазвучал в голове знакомый испуганный голос. И угас. Рамси сжал кулак и теперь вел по стене костяшками пальцев. Тишину захотелось заполнить любым другим звуком, и он окликнул заключенного одной из камер: — Эй, Беспалый! Человек в углу зашевелился, повернул лицо на голос. Его глаза сверкнули в темноте, а потом он, по-видимому, устало опустил веки. "Штормовое крыло" — теперь палачи посещали это место очень часто: приспешников покойного Станниса Баратеона, самозванца из Штормовых Земель, разместили именно здесь. И именно они, по рассказам, держались наиболее стойко. Человек в камере медленно, точно с трудом, переменил позу. Рамси вспомнил, что пару дней назад мельком видел его на дыбе. И теперь, прислушавшись, различив в хрипе старика свое имя — "Болтон" — криво усмехнулся. — Он самый, — произнес Рамси не без гордости. — Воды, — попросил заключенный. Он еле шевелил языком. Рамси оглянулся на своих парней. — Ему бы соленой, морской, — хохотнул кто-то из них, но взгляд Рамси пресек смешки. Старого моряка притащили в подземелье вместе с мальчишкой-волчонком сравнительно недавно: в живых своего лжекороля он уже не застал. Он не дергался и не бесновался, сохраняя лицо и в самом начале, при целых суставах и носе, и потом — переживая жестокие пытки. Рамси не было до него дела — разве интересно общение с человеком изначально сломленным, сдавшимся? Совсем не таким, как… — Плесните ему в морду, — приказал Рамси, почти рыкнув. Не то чтобы в Рамси взыграло сочувствие. Скорее наоборот. Разум подкидывал разные глупые мысли, и теперь, припомнив историю Давоса Беспалого, Рамси отчего-то разозлился. Капли покатились по бороде заключенного: Деймон был достаточно меток. Зато колупался с ключами слишком долго. Едва дождавшись, пока дверь распахнется, Рамси оттолкнул его плечом, и шагнул в каменную клетку. Заключенный больше не шевелился. Видимо, экономил силы. — Когда… казнь? — только и выдохнул он. Рамси покачал головой. Все всегда шло по одному и тому же сценарию. Только с Вонючкой все было не так… но Вонючка сбежал, а этот пленник — старый, некрасивый, глупый — растянулся на соломе, точно у себя дома. Воспоминания о Вонючке кольнули разум, и Рамси ощутил новый приступ злости. В темницах можно было найти кого угодно, кроме одного. Пытать — сколько вздумается, но все было иначе. Рамси пнул старика носком сапога, и когда тот постарался отвернуться, прикрыться, резко опустился перед ним на корточки и перехватил руку — левую, лишенную кончиков пальцев. — А рубил ровно, — отметил Рамси, подтягивая руку к свету. — Стоит поучиться. Очевидно, у бывшего контрабандиста не хватало сил отдернуть пальцы. — Не бойся, я не стану резать короче, — пообещал Рамси, высматривая страх в расширившихся глазах заключенного. — Хотя болтают, ты не был против, когда это делал твой Станнис. А Вонючка даже просил об этом своего милорда. В ушах Рамси до сих пор звучали всхлипы и мольбы, а еще лихорадочный шепот, вздохи и сдержанные рыдания. Вонючкины слезы он до сих пор чувствовал на своем языке — это был вкус, который нельзя позабыть: вкус добычи, желанного существа, человека, которого ни с кем не делишь. Твоего с потрохами, преданного до последней капли крови, который не вырывается, а тянется за тобой, к тебе, пока может шевелиться… Рамси на мгновение прикрыл глаза. — Его милость… да что ты вообще знаешь... — донеслось до слуха Рамси, и он фыркнул от неудовольствия. Он ненавидел Станниса Баратеона: именно Станнис отнял Вонючку, именно к нему тот сбежал. Впрочем — в Рамси шевельнулось горькое злорадство — Вонючка сбежал и от Станниса еще до битвы в Волчьем лесу. Выжил ли? Рамси не знал и каждый раз, когда задавался этим вопросом, приходил в ярость. Он ведь делал все, чтобы втолковать Вонючке, как любит его, как ценит его преданность… — … что знаешь… о верности? — голос пленника выдернул Рамси из размышлений. И хрипло, невнятно заданный вопрос тут же окунул обратно: раньше Рамси казалось, что о верности он знал все. Он столько сделал для Вонючки: дал ему новую жизнь, новое имя, пустил в свою теплую постель. И когда брал Вонючку так, как хотел — распластав на простынях, выпустив гордость вместе с кровью, выпарив мужество вместе с потом в купальне, выбив насмешливость, точно десяток зубов — было несложно влюбиться в вонючкину верность. Ее он чувствовал кожей, когда слышал тихие "я ваш, милорд", "я люблю вас, милорд". Когда ласкал вонючкин член и целовал бледные костлявые плечи, впивался зубами в молочно-белую кожу, оставляя укусы как клейма, знаки своей власти и вонючкиного самоотречения. А потому теперь Рамси точно прорвало: — Ты ведь очень любил его, своего господина, да, старик? Хотел сдохнуть за него? Как тебе живется без него? Рад, что остался жив?.. Рамси выкрутил искалеченную руку пленника и теперь, склонившись над ним, чуть ли не касался подбородком плеча в темно-зеленых лохмотьях. По слухам, на допросах Давос Сиворт молчал как рыба, но когда заговорил под пытками, выяснилось: он рисковал жизнью и действительно был готов отдать ее ради своего короля-самозванца. Вот бы Вонючке такое радение, подумал Рамси. Заключенный хрипло, глубоко вздохнул, когда Рамси ослабил хватку. — Ты жесток, мальчик… но тебе не победить. Не отнять… — и короткопалая рука царапнула грудь. Пошарила, но ни за что не ухватилась. Старик потянулся к сердцу, как показалось Рамси. Тот постоял в раздумье, а потом с силой пнул лежащего на полу, вложив в удар всю горечь, всю ярость и ненависть, что копились с самого вонючкиного побега. А после он просто не смог остановиться, и пока не начал чувствовать боль в пальцах ног, отчаянно бил старика по чему придется. Тело упруго откликалось, пружинило, когда он попадал по мышцам, и казалось рыхлым — если бил в живот. Рамси пинал голову, и звук был звонче. Он попадал по лицу, и подбитые металлом носки сапог заблестели черно-красным уже после первых ударов. Отбивая живое мясо, Рамси вспотел. И когда прервался, чтобы отдышаться, пленник уже не стонал. Рамси втянул носом воздух: теперь пахло свежей кровью — приятно, почти сладко, — и ноздри точно слипались от этого запаха, влажно прихлюпывали, хотя во рту было сухо, как в дорнийской пустыне. Рамси склонился над пленником, разглядывая плоды своих усилий: старик был еще жив. Его седые, спутанные, пропитавшиеся кровью волосы закрывали лицо, истоптанные руки лежали, как плети на неубранной тыквенной грядке. Рамси подумал, что не раз видел в этой позе Вонючку, откидывал розовый плащ и тянулся за свежевальным ножом. Он делал то же самое, что и Станнис Баратеон в свое время, что заставило контрабандиста поклясться в вечной любви и верности своему палачу... Рамси не раз сдирал кожу, чтобы языком касаться солоноватой клейкой плоти, слизывать сладкую кровь, как чужое прошлое. Чтобы остаться в каждом распухшем нарыве, в каждом шраме, чтобы чувство принадлежности своему милорду жило в Вонючке и питало того силой. Чтобы память о боли стала вонючкиным талисманом. С этим Вонючка и исчез. Может быть, теперь он жалел о побеге и мечтал о сильных руках на своей шее?.. — Хочешь, тебя казнят сегодня же вечером? — тихо, почти ласково сказал Рамси. — Чтобы ты поскорее перебрался к нему из этого нужника. Было тихо. Только Шкуродер пыхтел по ту сторону решетки: никто из парней так и не переступил порога камеры. Все топтались в коридоре под факелом — Рамси видел, как блестели их глаза, устремленные в его сторону. А он стоял один — над человеком, которому было что рассказать. Над тем, кого не хотелось слушать. Над чьим-то чужим Вонючкой. Он постоял еще, покусал губы, а потом выпрямился, размял затекшие плечи. Уже покинув камеру и забрав из крепления факел, Рамси обернулся. — Что я делал неправильно? — спросил он у лежавшего на полу. Пленник не отозвался.