У незнакомого посёлка, на безымянной высоте

Всё было плохо. То есть, для разнообразия, действительно плохо. Шансы выбраться из переделки таяли стремительно, как кусочек льда в кружке горячего чая. А я, вместо того, чтобы искать выход, сидела и печатала очередное бесконечное и очень важное письмо. Стрёкот печатной машинки, обычно казавшийся безумно громким, сейчас был почти не слышен за канонадой. Стрельба шла уже больше часа и прекращаться, кажется, не собиралась. Голова болела от постоянного грохота и слегка кружилась от потери крови. Колченогий стол потряхивало, из-за чего я порой промахивалась мимо клавиш, но это было ещё ничего, терпимо. Гораздо больше раздражали ветки, комья земли и мелкий мусор, периодически сыпавшийся с потолка. И Нинка, сосредоточенно сопящая за спиной.  — Ай, жжётся же! — воскликнула я, дёргая плечом. И тут же поморщилась от резкой боли.  — Зашить бы это всё, если по-хорошему, — вздохнула Нинка. — Но разве ж ты от своей писанины отвлечёшься…  — Это не писанина, а важное донесение. В трёх экземплярах. А у нас копирка кончилась, чтоб её!  — Вот и я говорю, писанина важнее здоровья. Да замри хоть на минутки, забинтую нормально. Чего ты вообще туда попёрлась?  — Ну как… за Свиридовым. Не бросать же одного.  — А ему оно на кой? Что он вообще тут забыл? Сидел тихо в штабе, бумажки перебирал — да и пусть бы дальше сидел. Так нет, надо было лично сюда заявиться… А в бой зачем полез, а? Жить, что ли, надоело? Или правду говорят, что он колдунами заговорённый, оттого и пули не берут? Вопрос был, к счастью, риторический и ответа не требовал. Поэтому я просто пожала плечами, о чём тут же пожалела. Спину прострелило от шеи до поясницы, да так, что перед глазами всё поплыло, и пришлось ухватиться за стол, чтоб не свалиться.  — Да ё… Что ж так больно-то? Вроде осколок малюсенький был.  — Вот я и говорю, шить надо. А ты не даёшься, дурёха! Так и будешь потом всю жизнь со шрамом ходить. Мужики любить не будут!  — Какие мужики, Нинк? — невесело усмехнулась я.  — Да любые. Вот хоть бы Свиридов твой. Как он в тех делах-то? Расскажи, а?  — А мне откуда знать?!  — Да ладно тебе стесняться! Ни в жисть не поверю, что вы с ним ни разу не того. Такой видный кавалер! У вас в штабе, небось, все девки по нему сохнут.  — Сохнут, — подтвердила я, заправляя чистый лист в машинку. Если делать всё медленно и не особо шевелить правой рукой, то почти и не больно… Хорошо быть левшой! И ещё хорошо, что Нинка не видит сейчас моего лица. Тоже мне, нашла, о чём спрашивать.  — А он что же? — не унималась медсестра.  — Да когда как. На одних внимания не обращает, других вечерами в кабинете тискает.  — И тебя тискал? Ну Ань, ну скажи!  — Да не было у нас ничего, отстань! Хочешь узнать, какой из него кавалер — так иди и спроси. Он таких, как ты, любит.  — Таких — это каких? «Глупых», — хотела сказать я. Но в последний момент сдержалась и выдавила:  — Грудастых.  — А это я в детстве капусты много ела! — расхохоталась Нинка. Она была девица простая, деревенская. Из тех, кто коня на скаку остановит, чтоб потом верхом на нём вломиться в горящую избу. И фигура у неё была соответствующая — бёдра широкие и крутые, а грудь при первом взгляде действительно вызывала мысли о капусте. Только не съеденной, а засунутой под рубашку. Два крепких таких вилочка, которые лет двадцать назад спровоцировали бы немало дуэлей и ещё больше ночных серенад. Сейчас у кавалеров были дела поважнее, чем стреляться из-за косых взглядов или горланить песни под балконом прекрасной дамы. Да и какие могут быть балконы у землянок и потрёпанных многоместных палаток? Правда, на романтические прогулки до ближайших кустов Нинку зазывали регулярно. И она мало кому отказывала. Иногда от этого бывала и польза. Например, в тот раз, когда ушли в кусты двое, а вернулись уже втроём: прапорщик Федорчук одной рукой придерживал сползающие штаны, а второй — подталкивал основательно побитого фашистского лазутчика, связанного ремнём всё от тех же штанов. А замыкала шествие боевая Нинка, забывшая на радостях даже прикрыть свою «капусту». В итоге Федорчук получил медаль, а Нинка — выговор от командира. Но популярность бравой медсестры от этого только выросла. Я невольно покосилась на свою грудь, пытаясь и её сравнить с чем-нибудь растительным, но настолько плоских фруктов и овощей отечественные селекционеры ещё не вывели.  — Боюсь, меня капуста уже не спасёт.  — Ничего, и на таких плоскодонок любители бывают! — «утешила» Нинка, аккуратно укладывая слой бинта поверх предмета обсуждения. — Зато задница у тебя — что надо. И ноги тоже. Вот как война кончится, купишь себе юбку новую, яркую, чулки наденешь тоненькие, с подвязочками. И все мужики твои будут, каких сама захочешь!  — А ещё говорят, что это у нас все мысли об одном! — прервал нашу женскую беседу мужской голос. Начальство, как обычно, появилось внезапно. В дополнение к множеству других талантов, Свиридов всегда умудрялся ходить совершенно бесшумно. Впрочем, сегодня это не имело никакого значения: даже если бы он топал как мамонт, расслышать шаги за окружающим грохотом не смогло бы и самое чуткое ухо.  — Лёгок на помине, — прошептала мне Нинка в самое ухо. И сразу же выпрямилась и бодро рявкнула, — Здравья желаю, товарищ подполковник.  — Вольно, — хмыкнул вошедший. — Ань, ты бы хоть прикрылась, а?  — Пусть Нинка сперва добинтует, тогда и прикроюсь! — буркнула я. Получилось, наверное, слишком грубо, но что мне ещё оставалось делать? Краснеть, отворачиваться и спешно натягивать блузку было уже поздновато. Так что пусть любуется, чего уж теперь. — Вам, кстати, никто не говорил, что стучаться надо?  — Это, вообще-то, мой кабинет. И ты сидишь за моим столом, — напомнил начальник.  — Это не кабинет, а землянка. И стол тут один. А мне печатать надо. Кстати, вот те два экземпляра уже можете подписать. А третий я сейчас закончу.  — Отлично, — кивнул подполковник, подхватывая документы. На мою грудь он толком и не посмотрел. Наверное, стоило обрадоваться, но почему-то сейчас это показалось мне обидным. Тут жить, может, пару часов осталось, а он нос воротит, скотина бесчувственная.  — А что, Нинка, ты же местная? — спросила бесчувственная скотина, проставляя на документах размашистую подпись.  — Ага! — кивнула девица.  — Небось, все тропинки в округе изучила?  — А то как же! Все лазейки знаю, товарищ подполковник. Вам на карте показать?  — Карта нам не поможет. Сейчас, Нинка, берёшь вот этот конверт, и ещё вот этот, и… Ань, закончила? — Я кивнула, и подполковник сам вытащил последний лист из машинки, подписал и небрежно сунул медсестре. — В общем, берёшь это всё и дуешь в деревню. Там написано, кому что отдавать, а дальше сами разберутся. Только не потеряй. Справишься? Нинка удивлённо моргнула. Потом осторожно, словно объясняя ребёнку прописные истины, проговорила:  — Товарищ подполковник, мы же в окружении.  — Да, я знаю.  — И там стреляют так, что нос не высунуть.  — Да. Но других вариантов связи у нас сейчас всё равно нет.  — А если меня убьют? Или поймают?  — А если тебя, Нинка, убьют или поймают, то мы из этого окружения никогда и не выберемся. Все тут поляжем. И ты тоже.  — Да, нет, вы не думайте, я не боюсь, — смутилась девушка. — То есть боюсь, но не того. Подведу я вас, товарищ подполковник. Из меня же такая мишень получится знатная. Я то, в отличие от вас, не заговорённая.  — А я, значит…? Свиридов даже договорить не успел, а медсестричка уже успела покраснеть, ойкнуть, совершенно по-детски зажать себе рот обеими руками, уронить документы, поднять, уткнуться в них лицом, уже оттуда сдавленно пробормотать:  — Извините. Я не имела в виду, что вы… Просто девчонки говорили… Так они ж дуры, несут всякую чушь… А я совсем так не думаю, я же вижу, что вы человек приличный, ни с какими колдунами не связанный.  — Что скажешь, Ань? — обратился ко мне подполковник, даже не дослушав извинений. — Нинка-то действительно не заговорённая. Я хотела было по привычке пожать плечами, но вовремя вспомнила, чем это закончилось всего несколько минут назад, и решила всё-таки высказаться:  — Знаете, Сергей Викторович… Нам тут по всем прогнозам пара часов осталось. Терять-то нечего.  — И то верно! Эх, где наша не пропадала, пропадёт ещё и тут! — Начальник вдруг расхохотался, взъерошил себе волосы и беззлобно хлопнул медсестричку по плечу. От неожиданности та чуть снова бумаги не выронила. — Скажи-ка, Нинка, кого ты больше боишься, колдунов или фашистов?  — Сейчас — вас, — тихо ответила девушка, на всякий случай отступая на полшага назад. В чём-то я её даже понимала. Когда Сергей Викторович становился вот таким — беспричинно весёлым, немного сумасшедшим и совершенно непредсказуемым — я тоже начинала его бояться. Но у меня, по крайней мере, был повод.  — Отставить меня бояться. Считай, что это приказ. И отвечай на вопрос.  — Колдунов боюсь, — наконец, решила медсестра. — А фашистов не боюсь, я их просто ненавижу.  — Вот и отлично. Тогда ты сейчас смирно постоишь, пока Аня над тобой пару слов прошепчет. И станешь тоже заговорённая. Бояться — можно, дёргаться запрещаю. Всё ясно?  — Так точно, — выдавила из себя девушка и замерла посреди комнаты, вцепившись в документы, как в спасательный круг. Боялась она старательно, с полной самоотдачей. Боялась подполковника, меня, а больше всего — того, что должно произойти. В огромных распахнутых глазах плескался даже не страх, а настоящий ужас. Сильная, шумная и самоуверенная Нинка вдруг стала маленькой и беззащитной. Если смотреть со стороны, то это выглядело забавно. По крайней мере, Свиридов даже не пытался сдержать усмешку. Но у меня не было никакого желания шутить. Мне, честно говоря, и вставать-то не хотелось. Но чего не сделаешь на благо Родины… При моём приближении медсестра зажмурилась и, кажется, мысленно приготовилась к тому, что сейчас с неё будут заживо снимать кожу. Как же их всё-таки запугали этой пропагандой! Я парой привычных движений набросала контуры заклинания, немного подогнала по размеру и старательно закрепила на девушке. Непосредственного контакта потребовало только последнее действие, но от этого единственного прикосновения ко лбу Нинка вздрогнула так, будто я с размаху вогнала ей гвоздь в висок.  — Ну чего ты прыгаешь-то? Ведь не больно же, — вздохнула я, добавляя к защитному полю метку слежения. Так, на всякий случай. Если бы Нинка умела испепелять взглядом, то непременно сделала бы это прямо сейчас. Но она не соврала: страха перед колдунами в ней было гораздо больше, чем ненависти. Поэтому девушка смиренно потупила глазки и пробормотала:  — Простите.  — Эй, с каких это пор мы на «вы»?  — С тех самых. Не волнуйтесь, я доставлю письма, если это поможет спасти остальных.  — Вот и отлично, — вмешался Свиридов. — Кстати, времени у тебя не очень много. Сколько заклинание продержится, Ань? Полчаса? Я кивнула. Невидимый хронометр мерно тикал у меня в голове, отмеряя секунды, и это тиканье заглушало даже стрельбу.  — В общем, придётся поторопиться. Издалека тебя не заметят, случайная пуля не заденет, но всё равно будь осторожна. Удачи. Нинка схватила с лавки свою сумку, закинула туда бумаги и бегом рванула из землянки.  — Она нас сдаст, — сказала я. — Как только до деревни доберётся — так сразу же и сдаст.  — Я знаю. Но документы донесёт. Возможно, нас даже успеют спасти.  — Спасти, чтоб потом расстрелять? Милая перспектива.  — Ничего, Анют, прорвёмся, — начальник отечески потрепал меня по волосам. Иногда мне казалось, что он действительно считает меня своей дочкой. Или какой-нибудь племянницей. Короче, младшей родственницей, которую надо опекать, заботиться, иногда ругать… и никогда-никогда не принимать всерьёз. А то, что родственница уже давно выросла и может сама принимать решения — это мелочи.  — Сергей Викторович, давайте сбежим. Я выведу нас из окружения, а потом что-нибудь придумаем, — наудачу предложила я. Вдруг хоть раз послушает.  — Я людей не брошу! — ожидаемо ответил он.  — Вы даже не их непосредственный начальник! Мы случайно здесь оказались! Нас не должно было здесь быть, понимаете? Нас и не будет, мы просто уйдём. Спрячемся. Никто не узнает.  — Об этом буду знать я. Этого достаточно. И я не собираюсь потом всю жизнь скитаться по миру с поддельными документами и шарахаться от каждого куста. Это понятно?  — Так точно.  — Тогда докладывай. И, кстати, оденься наконец!  — Да чего докладывать-то… Смотрите сами, — я махнула рукой, вызывая проекцию вероятностей, переждала очередной приступ головокружения и потянулась за блузкой. — У нас осталось два часа. Ну, и плюс-минус десять минут. До деревни шесть километров. Если Нинка сумеет прорваться и нам сразу пошлют подкрепление, то вероятность удержать позицию — около семидесяти процентов.  — А она сумеет?  — Пятьдесят на пятьдесят. Или да, или нет. Белая линия в правом углу.  — А это что? — Подполковник ткнул в проекцию пальцем, традиционно забыв, что она неосязаемая.  — Где? — Я наконец-то застегнула последнюю пуговицу и перевела взгляд на схему. — А это, Сергей Викторович, пиздец!  — Аня! Что за выражения! — с деланной суровостью посмотрел на меня Свиридов.  — Какая жизнь — такие и выражения. Самолёты это. Вероятность того, что нас решат атаковать с воздуха.  — И она составляет…? — нахмурился подполковник. — Только не говори, что тоже пятьдесят на пятьдесят.  — Двадцать пять, — сообщила я, сверяясь со схемой. И тут тонкая линия вдруг устремилась вверх, перечёркивая все предыдущие выкладки. Проекция замигала, как новогодняя ёлка, перестраиваясь соответственно изменившимся данным. — А, нет, уже восемьдесят и продолжает расти. Кажется, приказ отдан.  — Пиздец, говоришь? — Свиридов тяжело опустился на лавку и прикрыл глаза. — Убери эту иллюминацию. Докладывай так.  — Два бомбардировщика готовятся к взлёту. Доберутся до нас через тридцать минут. При плановом развитии событий вероятность удержать позицию — ноль процентов, вероятность выжить для вас — один процент.  — А для тебя?  — Пятьдесят на пятьдесят, — пожала плечами я. Раненая спина сразу же поспешила напомнить, что так делать не следовало. В глазах потемнело, но на этот раз рядом не оказалось спасительного стола, чтоб за него схватиться. Два шага до опорной балки тоже казались бесконечными. На первом же земляной пол мягко толкнулся снизу, и я рухнула в пустоту.  — Аня! — Возглас прозвучал приглушённо, словно через слой ваты. Удара не последовало. Я почувствовала, как меня бережно подхватывают сильные руки, и даже успела порадоваться хорошей реакции начальника. Осталось только повиснуть на нём, наплевав на всякую субординацию… но тут дала о себе знать метка слежения, повешенная на Нинку. Правый бок обожгло чужой болью, из лёгких разом вышибло остатки воздуха. Линии вероятности в голове смешались в кучу и вспыхнули так ярко, что, кажется, отпечатались на внутренней стороне сетчатки.  — Нинку подстрелили, — выдавила я в темноту.  — Аня, смотри на меня! — ответила темнота голосом Свиридова. И в этом голосе явно слышались панические нотки.  — Нинка…  — Да и хрен бы с ней. Если нас расхерачат с воздуха, то её помощь ничего не изменит. Ты, главное, не отключайся больше. Воды дать?  — Не надо. На самом деле, пить хотелось очень. Но я боялась, что как только подполковник меня отпустит, я разом потеряю и связь с реальностью, и последние силы. Поэтому я вцепилась в него обеими руками и прижалась всем телом. И наплевать, как это со стороны выглядит. Я, может, три года об этом мечтала, но боялась к нему даже прикоснуться. А теперь жить остались считанные минуты, и поздно уже бояться. Свиридов держал меня крепко, но бережно, как ребёнка. И отпускать, к счастью, не собирался. Темнота перед глазами медленно расступалась, и я уже могла различить его лицо. Начальник был из той редкой породы людей, которых совершенно не портили ни морщины, ни ранняя седина, ни старый шрам на щеке. Ему бы выспаться, отдохнуть. Ну, может, побриться нормально… Ещё не вполне понимая, что делаю, я провела кончиками пальцев по отросшей за последние несколько дней щетине, по шраму. Он не отстранился, только взгляд стал удивлённым и немного испуганным. Но я так и не поняла, боится он меня или за меня.  — Сергей Викторович… А скажите честно, я вам хоть немножко нравлюсь? В смысле, как женщина.  — Ну ты нашла время для вопросов, — усмехнулся подполковник. — Лучше бы прикинула, остались ли у нас хоть какие-то шансы выбраться отсюда живыми.  — Вот я и прикидываю. Вы не думайте, мне не для себя, а для дела. Так я вас возбуждаю? Хоть чуточку?  — Аня, я же тебе в отцы гожусь! — неуверенно возмутился мужчина, обнимая меня всё крепче. Ладони у него были горячие и сильные, и уже одно это сводило меня с ума, заставляя говорить то, на что раньше не могла решиться.  — Всего-то пятнадцать лет разницы. Валька из штаба гораздо младше меня, но вас это не смущало. И Лидка тоже. Да ту же Нинку вспомните, ведь и она младше. А вы бы пошли за ней, как миленький, потому что вы мужчина, а она красивая. И она, кстати, ещё жива. Ранена, но жива. Почти добралась до деревни. И доберётся, она сильная. И я её держу.  — Совсем рехнулась? — теперь возмущение начальника было совершенно искренним. И очень громким. — Ты же и так на ногах не стоишь, дура! Отпусти её немедленно. Отпустить… Это было, конечно, очень заманчивое предложение. Прямо сейчас отключиться от несчастной медсестры, вся вина которой состояла в том, что она даже сквозь все заклинания умудрилась поймать пулю. Я чувствовала её боль, её страх, её жизнь, утекающую капля за каплей. Она едва стояла на ногах, но упорно продолжала бежать, сжав зубы, смаргивая слёзы, для того, чтоб успеть привести помощь. Чтобы спасти всех, кого ещё можно спасти. Чтобы спасти нас. Она ненавидела меня, подлую колдунью, мерзкую тварь, исчадие ада. Ненавидела так, как во все времена люди ненавидели тех, кто сильнее их. Я чувствовала её ненависть. Я не могла бросить её одну.  — Не кричите, пожалуйста. Дайте договорить. Я её удержу, я смогу. И я собью самолёты. Оба.  — Ты не сможешь!  — Смогу! Сергей Викторович, послушайте, это важно. Понимаете, я — девственница. И если вы сейчас… Ну, если я вам хотя бы не противна, и вы сможете в такой обстановке хоть что-то сделать… со мной… Понимаете? Если всё получится, то высвободится много энергии. Очень много. Всего на несколько минут, но мне хватит. Мы выживем. Только надо очень быстро, пока не поздно…  — Аня… — Свиридов выглядел растерянным. Таких просьб он, наверное, ещё не слышал. — Ты не должна делать это всё ради меня. Ты ведь можешь просто уйти, если хочешь.  — Не могу. Вы же всё правильно сказали: я дура и на ногах не стою. И это не только ради вас. Здесь две сотни человек, и я собираюсь спасти всех. Вероятность того, что у меня получится…  — К чёрту все твои вероятности! — оборвал меня подполковник, и лицо у него при этом было такое, что можно позировать для портрета «Муки выбора». — Аня, ты пойми… Я, конечно, мужчина. А ты красивая девушка. Но если ты не хочешь… То есть, долг — это, конечно, важно. Но я не могу так поступить с тобой просто потому, что это нужно для дела.  — Можете. Именно потому, что вы мужчина, и ваш организм уже всё решил за вас. А я сейчас слишком близко к вам, чтобы не почувствовать этого. Только не говорите, что у вас фонарик в кармане. И, кстати, осталось всего минут десять. — Я улыбнулась, но улыбка вышла кривоватая, потому что в этот момент Нинка, уже почти добежавшая до родной деревни, споткнулась о какой-то камень и плашмя рухнула на дорогу. Удара она даже не почувствовала, внутри и без того всё горело — от боли, от бега, от ужаса. Цель была совсем близко, буквально за поворотом. Только бы встать. Только бы найти силы встать… Но сил у девушки уже не было. То есть, своих не было. Пришлось добавить моих. «Давай же, Нинка, вставай! Ты сможешь! Мы сможем!» Она поднялась, неуклюже, как марионетка, управляемая пьяным кукольником. Вокруг всё было в крови. Казалось, что столько крови просто не может поместиться в человеческом теле, но она была, стекала по ногам, сочилась из прокушенной губы, алой пеленой застилала глаза. Девушка брела по дороге, зажимая бок холодеющими пальцами и запинаясь за собственные ноги. Она уже ничего не видела, ничего не чувствовала. Но я смотрела и чувствовала за неё. «Ты сможешь, Нинка», — твердила я медсестре, не давая ей окончательно отключиться.  — Вы сможете, — шептала я Свиридову, цепляясь за ворот его рубашки, чтоб не упасть. — Только быстрее.  — Тебе будет больно.  — Куда уж больнее, — фыркнула я, дёргая плечом. И тут же поняла, что есть куда: — Чёрт, спина же!  — Ничего, маленькая. Спина нам не помешает. Широкая ладонь опустилась мне на поясницу, а вторая рука мужчины нырнула под колени, и меня резко вздёрнули в воздух. Соображала я с большим трудом, поэтому не успела даже поинтересоваться, куда он меня тащит. Совсем рядом что-то упало с таким грохотом, словно самолёты долетели до нас раньше времени, и чёртова бомба рухнула прямо посреди землянки. Но это оказалась всёго-навсего печатная машинка, которую Свиридов столкнул со стола прежде, чем опустить туда меня. А вот подстелить что-нибудь мягкое начальник не догадался, поэтому пришлось ложиться грудью и животом прямо на шершавые занозистые доски.  — Девять минут. Свиридов рывком задрал мне юбку и сразу же потянул вниз трусики, попутно поглаживая бёдра. Ну хоть за нижнее бельё не стыдно, всё чистое и приличное. Нет, не так я представляла себе в мечтах этот момент, совсем не так. Но что поделать… Оставалось утешаться тем, что мужчина был тот самый, из романтических грёз. Хотя он, наверное, тоже не больно-то радовался, заполучив девушку, которая валяется на столе безвольной тряпочкой и стонет от любого прикосновения. Причём не от страсти, а потому, что болит всё, каждая клеточка тела. И пусть это не моя боль, а Нинкина, но как-то от этого не легче. Горячие мужские ладони скользили по внутренней стороне бёдер, подбираясь всё выше. Даже в таких обстоятельствах это было приятное ощущение, и каждое движение отзывалось внизу живота приятной пульсацией. Одна из рук очень быстро добралась до цели. Я чувствовала, как чужие пальцы раздвигают плоть, поглаживая меня в таких местах, до которых я сама рисковала дотрагиваться только в бане и украдкой. Подполковник знал, что делает, и явно разбирался в моей физиологии гораздо лучше меня самой. Я напряжённо ждала обещанной боли, но пока испытывала только странное, непривычное удовольствие.  — Восемь минут. Быстрее… пожалуйста.  — Сейчас, маленькая, сейчас. Жаркий, прерывистый шёпот Свиридова раздался возле самого уха. И почти сразу же его губы коснулись моего плеча. Поцелуй был совсем лёгким, почти неощутимым, но следом за ним последовал второй, гораздо более чувственный. И третий, когда мужчина слегка прикусил мне кожу на лопатке, и я, кажется, впервые в жизни подумала, что боль тоже может приносить удовольствие. По крайней мере, такая. Сергей Викторович покрывал поцелуями мою спину, осторожно огибая раненый участок, и при этом не переставал делать рукой что-то такое, отчего я забывала и про врезавшийся в тело край стола, и про непрекращающуюся стрельбу, и про обратный отсчёт. Я даже про Нинку чуть не забыла, но вовремя спохватилась, подхватывая уже начавшую заваливаться девушку. Ей осталось перейти мостик через небольшой ручей. На другом берегу уже виднелись деревня, дома, огороды. В одном из них даже копошилась какая-то бабуська, я видела её Нинкиными глазами. Но окликнуть и позвать на помощь так и не смогла, из горла вырывался только стон, одинаково слабый в обеих реальностях. Свиридов ласкал меня, целовал, и даже, кажется, шептал что-то нежное. А потом слегка отстранился и вдруг резко навалился, вдавливая меня в стол. Внутри что-то оборвалось и взорвалось болью: острой, глубокой, но быстрой. Мгновение, не больше. Но мне хватило, чтобы отключиться. Или, скорее, переключиться.  — Нинка, — завопила бабуська, наконец-то отвлёкшаяся от своего огорода, — Нинк, ты, что ли? Ты чего это? Не вздумай помирать, девка! Как же Глашка без внуков-то останется!  — Сумку… в штаб… срочно… — прошептала я губами медсестры. — Пять минут… Некоторое время нежданная помощница ещё колебалась, но гражданский долг всё же пересилил сострадание. Бабка подхватила сумку и со всей старческой прытью понеслась к сельсовету, голося на всю деревню. Улица заполнялась людьми, выглянувшими на бабкины вопли. Какая-то женщина кричала на одной ноте, дико, нечеловечески, без слов.  — Мама, — прохрипела Нинка. И я наконец-то отпустила её, сняв метку с последним ударом сердца. «Ты смогла, Нинка!»  — Всё, малыш, всё, — отрывисто шептал подполковник, толкаясь вглубь меня. Это тоже было больно. Как будто не очень терпеливый врач пытался отодрать бинт, присохший к свежей ранке. Раз, другой, третий. Но слёзы текли совсем не поэтому. И боль, настоящая боль, была не там, а где-то в душе. Боль — и ещё какое-то чувство. Оно пришло так внезапно и захлестнуло такой волной, что я не сразу поняла, что это и есть сила. Та бескрайняя природная сила, ради которой всё и затевалось. Она была во мне, я — в ней, и вместе мы были практически всемогущи. Я видела и чувствовала мир на много километров вокруг. Видела, как поднимают по тревоге солдат, стоящих лагерем возле деревни. Видела, как пилот одного из самолётов вдруг раскрывает рот в беззвучном крике. Как расширяются зрачки в полных ужаса глазах, когда его машина вдруг сама уходит вбок, тараня второй бомбардировщик. Они упали где-то в лесу, и от взрыва вздрогнула вся землянка, и стол, и Свиридов. Особенно Свиридов, который вдруг обхватил меня руками, судорожно прижимая к себе, и протяжно застонал. А потом зачем-то поцеловал в затылок и тихо проговорил:  — Сумасшедшая ты, Анька! И прозвучало это как «Я люблю тебя», только немножко лучше.