Энн просыпается

Мир скатывается куда-то вправо, пытаясь развернуться. Пол не уходит из-под ног, а словно утягивает за собой резко вниз, начиная с души — в пятки. В стену напротив настойчиво бьются брызги, но, кажется, даже если корабль уйдёт сегодня под воду, устав бороться, вязкая темнота их каюты не пропустит внутрь ничего. Ни-че-го. Изабелла кричит, истошно и незнакомо; наверное, это ребёнок, что просится наружу, бросает её из стороны в сторону, так что горячее непослушное тело взбивает одеяло и простыни в несуразные сугробы с откровенно неприличным, размазанным по ним слизисто-алым… Энн пытается — нет, не помочь сестре, не успокоить и не утешить — найти себе место в этой духоте. Потому что Изабелле неуверенное поглаживание по и без того липкой от пота руке, неуместное, на самом деле, шиканье и «всё будет хорошо» не помогут. Энн совсем не нужна здесь. Беспомощность — это ведь отнюдь не состояние абсолютной беззащитности и недееспособности. Беспомощность — это когда кто-то страдающий рядом, так близко, что, кажется, почти в тебе самой, а ты не можешь помочь. И Энн — лишнее подтверждение не своих страданий — здесь совсем не нужна. Как же она устала. Рядом с Изабеллой непомерно тоскливо, её боль охватывает коконом, душно, кружится голова. Время вяло стучится в стену случайными брызгами. Не достучится; и, наверное, из-за этого катит вперёд валы волн, пытаясь накрыть ими и заглушить этот слишком живой от изабеллиных криков корабль. Мать суетится, рвет темноту случайными всполохами юбки в тусклом свете из узких щелей, пытаясь влезть между дергающихся ног Изабеллы. Энн машинально проводит рукой по впившимся в простыню пальцам сестры, снова и снова, пока осознание обращённой к ней просьбы не прорывает морок неосознанности. Привычно путает ноги юбка, пол уходит из-под ног тоже уже привычно. Энн закатывает рукава, пока колени засасывает трясина матраса. И только когда кровать под ней перестаёт проседать, безразличие разом исчезает, тошнотой подкатывает омерзение. Энн даже толком не представляет, куда запускать руку, с неподходящим случаю любопытством упираясь взглядом между раздвинутых ног сестры. Мать подталкивает за локоть, а может быть, вовсе не прикасается к ней, но она как-то внезапно делает всё, что нужно. Горячо и скользко, в противной узости голова ребёнка, одновременно и большая, и хрупкая, гораздо ближе, чем она думала. Но когда она об этом думала? Энн не решается потянуть её на себя, только неловко нажимает сбоку, пытаясь хоть немножко сдвинуть с места, что, впрочем, вряд ли поможет. — Тяни, — материнский голос над ухом впивается жалом в плечо, тащит руку наружу. Сведенные от напряжения пальцы теряют чувствительность, поэтому Энн не понимает, насколько сильно сдавливает голову ребёнка, хотя от его волос, прилипших к ладони, всё равно почему-то противно. Рука выходит наружу из липкой засасывающей плоти с мерзким хлюпаньем, взгляд Энн замирает на кровяных сгустках на запястье. Плечо деревянеет от напряжения, но Энн ждёт детский писк: каким бы слабым он не был, она его услышит, обязательно услышит; и от болезненного предчувствия боится поднимать глаза. И когда тишина окончательно замирает, переставая колыхаться, когда застывает в немом ожидании Изабелла, это случается. Энн знает, вновь ощущая свою по-живому дрогнувшую руку, что омертвела сильнее, чем возможно, и сама так дёрнуться не могла. Ребёнок жив, а значит, Англией всё равно будут править Йорки, кто бы ни победил на этот раз, ведь Энн уже всё равно. Ребёнок кричит. Энн просыпается. Мягко покачивается под ней кровать, замирает на месте, описав круг, комната. Энн сильнее сжимает одеяло руками, и всё останавливается, облепляя своей тяжестью её заметно округлившийся живот. Не было никакого крика, кроме исступлённого — изабеллиного. Ведь в тот день Энн испугалась тянуть ребёнка наружу, лишь немного повернув его. Да и неизвестно, когда конкретно младенец задохнулся... Энн, пожалуй, слишком хорошо помнит посиневшее тельце с нераскрывшимися чёрными вырезами глаз и крепко сжатыми кулачками. Она ерзает в постели, беспорядочно перебирая ногами и переворачиваясь на бок, но подушка под щекой неприятно-тёплая и в висок размеренно и настойчиво бьёт кровь. До Франции Энн не знала, что воспоминания могут быть такими по-человечески настойчивыми, а прошлое требовательным. Теперь всё пережитое, словно запертая в клетке птица, не даёт о себе забыть, рвётся наружу и, терпя в этом неудачу, бьётся об оболочку своего мира. И сейчас пульсом в голову стучат волны об обшивку корабля — сегодня внутри Энн бушует буря в проливе Ла-Манш и стонет Изабелла. Оказывается, по ночам навязанное прошлое бьёт больнее, чем навязанный Эдуард, когда она пытается оттолкнуть его. Эдуард омерзителен Энн, и более всего тем, что ему омерзительна она сама, ведь для её взращенного прошлой жизнью самолюбия дочери «Делателя королей» терпеть подобное отношение стало самой изощрённой пыткой. Плохо укладывалось в голове, что она не просто нежеланна, а вызывает отвращение, что она даже не трофей, а скорее, обуза. И потому удобнее считать, что нужные слова в редких полуразговорах с Маргаритой Анжуйской — скорее, монологах Маргариты — не находятся из-за юного возраста, а не из-за изнуряющего чувства собственного злого бессилия, не позволяющего порой даже думать связно. Застрявшая между двух воинствующих сторон, она цепляется за ребёнка внутри себя, — только бы мальчик, только бы это был мальчик! — за шанс сохранить иллюзию устойчивости своего откровенно паршивого положения будущей бледной королевы-свиноматки при марионетке-короле. Это она сама так решила, а не подслушала под дверью очередную резкую оценку отца, как это было раньше, «раньше» — милое, наивное детство — «раньше»! Хотя, что уж скрывать, получилось вполне в духе Уорвика. И всё-таки мантия выскочки Элизабет Вудвилл теперь не так уж призрачна и нереальна, как тогда, давно, в сундуке для Изабеллы, и даже ближе, чем на плечах Энн в тот далёкий вечер. И Англией будут править Ланкастеры. А Энн просыпается. Энн просыпается; поднимающиеся веки растворяют далёкую комнату в не менее далёком Париже, топя Эдуарда и Маргариту в волнах Ла-Манша. В её животе под одеялом ребёнок Йорков, всё это кажется естественным и одновременно случайным; и, хотя это и череда счастливых случайностей, реальность больше похожа на пробуждение от кошмара. Она замужем за Ричардом, их сын — наследник престола, и сейчас, после стольких лет безуспешных попыток, она вновь беременна — вторым ребёнком. Англией будут править Йорки. Состояние счастья трудно поймать, но всё познаётся в сравнении. А ещё есть постоянные вещи: женщина спасает чадородием не столько бессмертную душу, сколько смертное тело и ещё более смертное положение в обществе. А потому быть беременной хорошо. Если беременна ты. Где-то между сном и явью она перестаёт понимать, кто она на самом деле. Королева Энн рожала единожды, королева Энн больна чахоткой. Королева Энн не может иметь детей, но может Элизабет, принцесса Элизабет. С кем спит принцесса Элизабет? Кого любит король Ричард? И с кем, с кем на самом деле — и как узнать это — спит король Ричард? Чей ребёнок в её животе? Что за кровать под её телом? А в Англии, девически неумело и неуверенно, расцветает весна. Её краски набирают силу со всей восприимчивостью юности, на правах наследства отбирая их у истрёпанности прошлого. Весна коронуется, наивная максималистка, она не думает, что настанет и ей пора уступать кому-то своё место. Энн бледнеет с каждым днём. И никто из королевской семьи не носит под сердцем ребёнка. А весна расцветает, и ей всё равно, что Англией будут править Ланкастеры. И что Энн не проснётся.