Помню как жить

У меня лицо как свиной рулет, такое же опухшее, будто все перетянуто сеткой, с вмятинами, пролежнями и следами укусов. Я тот, кто проспал полторы тысячи лет. Из них не меньше двухсот, похоже, лежал на боку, щекой умявшись в подушку. И за все эти долгие годы не нашлось ни одного существа, сподобившегося спуститься в мой склеп, проведать героя на до червей сгнившем ложе. Вот так. Никто не пришел. И я оставался лежать мордой в гнезде многоножек, я Урван Третий, прозванный Сполохом, старший из рода Эвергундов, наследник Холодного трона. Вторая половина лица осунулась, все черты заострились, череп обтянут сухой бледной кожей. Пакля темных волос спуталась ниже лопаток, - всех блох уже потравили и вычесали, - сейчас пряди печально висят, от души смазанные питательным маслом. Я высох, иссох, напоминаю себе старое дерево, вывернутое корнями наружу. На висках у меня седина. Спиной чувствую его присутствие. Вон он, переминается позади, зеркало услужливо швыряется вправо-влево широченной тенью. - Че вылупился? - Спрашиваю напрямик. - Да я это, Ваше-с. - Низко гундосит мой переросток. Неловко разводит лопатами рук и насовсем замолкает. Все, он свою мысль уже объяснил, новой не скоро дождешься. У меня в пособниках орк, Ард Ры. Их теперь здесь расплодилось немало. Поросячьи кишки, это ж те еще болотные крысы: из одного будто пара сотен выходит! А все начиналось при мне, с рукопожатия моего отца и орочьего слепого монарха. Тогда говорили, вот, гордитесь, мужи, вы свидетели заклада новой эпохи. Глаза бы мои все это не видели. Я клевал носом на церемониале, пытаясь удержать обруч, увенчанный витыми рогами, тяжеленный, будто из заговоренного камня, жестоко давящий на виски и при этом съезжающий на уши. Помню только, что от скуки, боли и невозможности сесть нестерпимо хотелось напиться. Теперь у меня в пособниках орк. Вот и вся моя текущая свита. Где же праздник, где достойный прием, где глашатаи, громким кличем разносящие светлые вести? Меня запихнули в выстуженные, с наспех смахнутой пылью покои древней Северной башни, так ненужную вещь швыряют на дно сундука. Башню эту я сразу узнал, ну конечно, единственная без потайного прохода. Оплот самых желанных гостей, - если прижмет, отсюда тайно не выберешься, если захотят, прикончат скрытно, без лишних свидетелей. Племянник мой хорошо показал дядино место. Что ж, жилище под стать расчудесному подвалу, где я сопел добрую тысячу лет. А ведь за них всего себя положил, за родителей, сестру и младшего брата, породившего хоря, что сегодня восседает на троне. Подвиг мой слежался между страницами книг, дырявый доспех стоит в оружейной, начищен, блестит, не то, что восставший из паутины хозяин, сломанный меч хранится в золотой клети наследных реликвий. А я для всех лишь обуза, не нужный выползень из подгорного мира, призрак ушедшей эпохи, способный внести путаницу в устоявшееся русло престолонаследия. Без меня в королевстве тишь да спокойствие, жирное, как хорошие сливки. Я здесь больше не нужен. Хорошо помню, как шла парадная золотая повозка. Как шестерка коней гулко, в унисон била копытами по иссушенной солнцем земле, и сквозь крики толпы был слышен тоненький свист в непромазанном колесе. Шталмейстера следовало бы выпороть. Зевак сдерживала цепочка солдат. С гвалтом прошмыгнули мальцы, взъерошенной стайкой через освобожденный для повозки проход. Самый нерасторопный успел получить подзатыльник. Затем я мельком, по касательной отметил зареванную бабу в платке, простирающую на вытянутых руках похожего на личинку младенца, в надежде поймать благословение короля. Наивная: отцу первому требовалась милость от высших. Лето пришло и надолго осталось, засушливое и душное. Горячий ветер рвал рано пожелтевшие листья, игрался с ними, швырял охапки под ноги. Отец стал плох, жара его совсем подкосила, похоже, пришло его время заката. Повозка внутри раскалилась, плотные шторы мешали движению воздуха, но без них Гарольд Костяной Перст, всегда мокрый от собственной слабости, уже пахнущий той особой, старческой немощью, мог легко схватить продувную. Рядом томились королева-мать, ее пожилая смешливая фаворитка и младшие, мои брат и сестра. От экипажа я отказался. Скакал рядом с королевской повозкой, на гнедом жеребце Черде, как положено наследнику трона, пытаясь собственным уверенным видом вселить в народ хотя бы крохи спокойствия. Прогретый доспех меня убивал: по спине струйками сбегал пот, тек по вискам, ел глаза и путался в щетине. Башка в шлеме отяжелела и стала похожа на сваренное вкрутую яйцо, мысли поплыли, потянули за собой в омут сна наяву, взгляд болтался по пятакам лиц, вдруг снова поймал эту юродивую с чахлым младенцем. Я поднял руку в ободрительном жесте, - это все, что мог самостоятельно сделать, не оскорбляя еще живого отца. Крепко несло потом, конским, моим, звериной вонью гвардейцев, земляным смердом толпы, духами придворных, чья яркая кавалькада двигалась следом за королевской повозкой. Впереди уже оплывал в полуденном зное белый храмовый купол, и вместо лепестков развеивали с балкона огромные корзины сухих листьев. Жрецы заставляли их танцевать. Потом я снова ее углядел, проклятую бабу с личинкой. Она оказалась далеко впереди, все так же с протянутой ношей, и брюшко младенца вдруг начало раздуваться. Воздух отравил дух тухлых яиц. Я даже не мыслил, наученное тело рванулось само, ожегшись о вспышку зарождающейся магии. Рванул, на ходу дергая меч, тот привычно опалил руку пламенем. Лицо младенчика исказилось, рот широко распахнулся, челюсть выломалась, в похабно разверстую беззубую пасть втянулось лицо. Бес вывернулся наизнанку, возвращая себе истинный вид. Ударили мы одновременно. - Вы это. Того. Вот. - Путается Ард, за уши выволакивая меня в настоящее. После воспоминаний в покоях до костной ломоты зябко. Они тоже по-своему помнят: в честь моей гибели устроили ежегодную поминальню, особый день осени, как раз между желудями и пятнистыми листьями, когда крестьянам наливают бесплатный черпак. Теперь лить не будут, и недовольных найдется немало. Вздохнув, раскрываю ладонь. Над ней висит чахлый росток зеленого пламени, подергивается в агонии и исчезает. - Ух ты. - Восхищенно бубнит орк, уставившись на пятерню, будто на чудо. Что с него, дурака, взять? Магия ушла из этого мира. Ушла навсегда, насовсем. Оставив вот такой вот пук на ладошке, печальное послевкусие великой эпохи, эпохи магов и жрецов, где я вроде как последний из известных герой. Новое время принесло моду на глубокие декольте и удобные мужские порты, на наглые новостные квиточки, что оттискивают на особых станках, на жидкое мыло; время сплюнуло часы с кобелиными яйцами и странную трубку, через которую без магии смотрят на звезды, харкнуло оружием, что стреляет железным горохом. В довесок появилась куча непонятной еды. Не густо для полутора тысяч лет. Кажется, их местные тоже проспали. - Это вы здорово. - Ард кивает, словно я жду от него похвалы. Отрабатывает высокое для чужака назначение, торчать при мне в Северной башне. Хорошо, что с ним можно без шарканья: - Так че хотел-то? - По-простому, словно я вновь в армейской палатке. Нынешние воюют не мечом и не магией. У каждого гвардейца рыгающая огнем дрянь на ремне. Есть передвижные машины убийства. Мое мастерство бесполезно. - Вообще. Лучше будет. Вот так, Ваше-с. - Он на полторы головы выше, а умудряется выглядеть, будто ровня. Ради этих вот чужаков-переростков во многих домах прорубили новые дверные проемы. Они приплывают и остаются, нанимаются как мастера и как низшая рабочая сила, подменяя даже тягловых быков на пашне. Во многих семьях есть такая прислуга, в некоторых - управляющие. А иные торчат в покоях не-короля. - Ну, это вряд ли. - Пожимаю худыми плечами. Любопытно, к чему он ведет. Орк топчется, протягивает сосуд, очень жалкий в его широких костистых ладонях. Я принимаю подношение, снимаю изящную крышку, в нос бьет резкий запах, исходящий от коричневой жижи. Ядом вроде не пахнет. - На лицо. И везде. Рожа пройдет. – Дерзит, наклонив голову, будто хочет боднуть. У меня, получается, «рожа». Сказал бы кто-то так полторы тысячи лет назад – размазал бы гниду по стенке. Сейчас мне становится по-черному весело: - О, так это притирка из овечьих голяшек? Как мило с твоей стороны, Ард! – Смеюсь, а сам исподтишка наблюдаю. Надоел этот вот балаган. Давлю. – Как долго ты будешь придуриваться? Сощурив желтушные глазки, орк смотрит на меня непонимающе, ну прямо баран-переросток. - А? - Не разыгрывай из меня дурака. – Пытаюсь собрать все, что еще сохранилось, виски тотчас начинает ломить, к горлу подкатывает ком тошноты, пол ведет, ковром ползет из-под ног досчастый настил. Кажется, из руки жилы вытягивают, сматывая их в клубок. Формируется чахленький шар, но по здешним меркам он внушительно выглядит: размером с яблоко, внутри вьются зеленые сполохи. Я не ошибся: орк весь, разом меняется. Пугающее лицо стремительно приобретает осмысленное выражение, тело распрямляется, выходит из вечно зажатого положения тупаря-подхалима. На серой коже лежат зеленые кляксы, очерчивая породистые черты. В схватке с ним я не смогу выстоять, меня свалит первый же удар кулаком. Мои мышцы похожи на жалкую ветошь, они лишь недавно перестали болеть при ходьбе. - Кто тебя подослал? – Спрашиваю, стараясь, чтобы голос звучал очень ровно. Трудно говорить и одновременно удерживать шар. Тот трепещет, норовя растерять очертания, из левого глаза по щеке скатывается слеза. Между нами шутиха, ярмарочная безделка балаганного фокусника. Магия и во мне умерла. Надеюсь лишь, что орку неоткуда узнать, насколько я теперь бесполезен. Ард внимательно смотрит на шар, потом на меня. Хмурится и вдруг расплывается в усталой зубастой ухмылке: - Уберите вы это свое мракобесие, когда пригодится, сил не хватит собрать. И намажьтесь голяшками, как было сказано. Нечего таким лицом деток пугать.