Весь мир и пара новых коньков

Пуста, как космос, холодна, как лёд, была голова, Любой ответ таился в той пустоте...

      Я часто видела его на Кингс-Кроссе.       Внутрь нищих не пускают – там чисто и роскошно, гирлянды и магазины и даже открытый рояль у двух мраморных опорных колонн, нарядные толпы туристов со всех уголков мира; вокзал – первое, что видит путешественник в чужой стране, и поэтому вокзал должен быть красивым. Нищие в основном поджидают прохожих ближе к спуску в метро или на самом выходе. Он тоже был там; обычно просто сидел, скрючившись, старый и неуклюжий, на груде картонных коробок, закутавшись в грязный спальный мешок. И молчал всегда, лишь смотрел куда-то в землю, даже, казалось, не обращая внимания ни на проходящих мимо людей, ни на монеты, которые ему оставляли.       А потом вдруг заговорил.       – Я не справился, – сказал он.       И закашлялся, хрипло и глухо – так кашляют, когда легкие уже отказывают, и даже врачи разводят руками.       – Не справился, – повторил. Поднял голову, посмотрел на меня – или куда-то сквозь меня, и я невольно вздрогнула, остановилась.       Глаза у него были странные, прозрачные, словно льдом вымороженные. Раньше, наверное, они блестели звездами, сейчас угасли, выцвели и поблекли – то ли от старости, то ли еще от чего.       И взгляд – будто потерял что-то.       Важное.       – С чем не справились, сэр? – тихо спросила я.       Он не слышал меня. Не видел, наверное, тоже.       Поднял голову, посмотрел куда-то в небо, сощурился, будто с непривычки - все время до этого ведь в землю смотрел. Там, правда, ничего не было видно, ни одной звезды – в такое время здесь либо дождь, либо снег, если очень повезет. Редко, когда бывает ясно. Вот и сейчас тоже шла какая-то мелкая морось, ни дождь, ни снег - вообще не пойми что.       Усмехнулся слабо, но губы дрожали.       – Раньше было много снега. Много, много... сани с трудом шли. И она, холодная и прекрасная, о как же она была прекрасна, ярче звезды, ярче самого света... Как можно было отказать ей?..       Он вытащил руку из кучи тряпья, грязные пальцы с обкусанными ногтями тянулись куда-то вдаль – и мне на мгновение показалось, что там засеребрилось что-то то ли искрой, то ли льдистым осколком, отразилось в его глазах, пробежалось морозным холодом по груди, вычищая все ненужное, выснеживая дочиста – и не было ничего нужнее, не было ничего правильнее, чем это мгновение истины, чем эта секунда вечности.       – Кай, она звала меня Кай, – хрипло сказал он.       Снег в Британии редкость, но порой выпадают несколько дней в году, когда заносит дороги и крыши. И тогда страна, привыкшая к дождю и туману, замолкает растерянно, забирается глубже в свои дома и зажигает фонари – все фонари и праздничные гирлянды, что есть на улицах и домах, чтобы те, кто рискнул выйти на улицу, вдруг не потеряли дорогу, не заблудились.       Снежно и светло тогда становится вокруг – от огней и от самого снега, от светильников и гирлянд; и тепло, и радостно – от фигурок Сант, забирающихся в окна и дымоходы, от деревянных лосей и гномов ростом по колено, которых заботливо расставляют в садиках мамы с детишками. От недовольных взъерошенных кошек, усевшихся на подоконниках, от заливистого визга собак, носящихся кругами по паркам – люди смеются и кивают друг другу с улыбкой, знакомым и незнакомым одинаково; снег пошел, значит, Рождество, значит, сказка.       Поезда тоже ходят с задержкой, медлительно и осторожно, но в такое время сердиться просто нельзя, и я покорно дожидаюсь отправки и потом, простившись с кондуктором, на два часа позже обычного иду по знакомой дороге к дому.       Можно не торопиться, разглядывать чужие окна, светлые и счастливые, махать рукой в ответ – доброго вечера, кто бы вы ни были, надеюсь, у вас все хорошо!       – Доброго вечера, – говорит она и тихо смеется.       Оборачиваюсь – я не заметила, как она подошла; снег скрадывает лица и фигуры. Снег стекает с ее плеч, изящных и узких, искрится звездами в ее волосах, черных, как ночное небо. И глаза ее, прозрачно-ясные, как, наверное, некогда были у Кая, сверкают ярче всех огней, и сама вселенная танцует в них в своем извечном, нескончаемом изменении.       И она прекрасна, о, как она прекрасна, эта леди, стоящая передо мной на маленькой английской улочке...       – Доброго, – тихо отзываюсь я.       – Раньше у меня были сани, – она смеется снова и почти виновато разводит руками; на тонких пальцах мягкие белые перчатки. – Теперь вот приходится брать кэб.       Смеюсь тоже.       Потому что ни один кэбмен сейчас не поедет сюда – пленка льда покрывает дороги, снег лежит сверху зыбкой шалью; да и в конце концов, не так уж тут и далеко, чтобы нужно было звать такси...       – А как же вечность? – спрашиваю.       – Вечность вечна, – с улыбкой отвечает леди; ее белое пальто кажется таким легким, что я даже удивляюсь, как оно может беречь от холода. Она стоит прямо под фонарем, и свет льется на нее, перетекает в нее снежинками-искрами – а, может, это она сама излучает свет? Может, это поэтому так ясно на улице – от ее прозрачных глаз, от ее взгляда, пронзительного и искренне-чистого, для которого не преграда ни снег, ни камень, ни человеческое сердце. – Можно всю жизнь превратить в вечность.       – Как Кай, – говорю я.       И она легко кивает.       – Как Кай.       Где-то в отдалении на центральной площади бьют часы, я про себя считаю до двенадцати и киваю самой себе. Этот перезвон не ошибается; кажется, он прорвался сюда через время и пространство – из самого четырнадцатого века, где, наверное, тоже шел снег, и еще не было кэбменов, только сани.       – Он думал, что не справился, – я вспоминаю нищего с угасшим взглядом, оставшегося на заснеженном лондонском вокзале. – Это так?       Леди пожимает плечами.       – Даже если и так, разве жизнь, отданная на поиск вечности, будет напрасной?       В окнах смеются люди, там тепло и радостно, там никто не думает о вечности – зачем нужна вечность, если есть здесь и сейчас?       Здесь и сейчас леди, прекрасней которой нет на земле, протягивает мне изящную руку и с улыбкой кивает на кэб, сигналящий нам серебристыми фарами из снежного марева. И почему-то я даже не удивляюсь.       – А как же весь мир и пара новых коньков?       – О, ну кому сейчас интересны коньки? – она смеется легко и заливисто. – Теперь в цене лазерные мечи и очки виртуальной реальности. А мир... весь мир и так принадлежит тебе.