«Blinded to see the cruelty of the beast It is the darker side of me, Forgive me my sins» © Within Temptation “The Truth beneath the Rose”
Мысли Франкенштейна — связанные между собой признаки и следствия. Он видит, как старательно М-21 избегает любых контактов; слышит, как учащается его дыхание, стоит только пересечь чёткие границы личного пространства; чувствует, как едва заметно вздрагивают чужие руки при случайном, мимолётном прикосновении, но результаты наблюдений не помогают понять причины. Если бы подобные поведенческие реакции наблюдались только в лаборатории, их можно было бы списать на прошлое в организации, но этот страх куда шире. В школе вызванный по самому безобидному поводу в директорский кабинет М-21 не садится в кресло для посетителей, а встаёт за ним — смехотворная, но, тем не менее, преграда. Боится остаться наедине. Почему? Превосходящая сила? Не то: даже после их первой — и последней — битвы, сжимая ладонью пересечения ран на предплечьях, даже придя на удачу заключать договор, не особо нужный другой стороне, М-21 не вёл себя так… загнанно. Всё началось после того, как он стал жить с Франкенштейном. Катализатор — смена статуса. Продукт реакции — фобия. Исходное вещество — не определено. Возможных вариантов слишком много: жестокость организации — человеческая жестокость — принимает разнообразнейшие формы. Необходимо сузить область поиска. Психологическое воздействие требует величайшей осторожности, особенно когда его объект настолько нестабилен, но восемьсот двадцать лет ожидания научат терпению кого угодно. К тому же, теперь этот модифицированный — так или иначе его ответственностью.***
Мысли М-21 — вытекающие одно из другого сравнения. На фоне Кромбеля Франкенштейна можно назвать добрым, но М-21 не тешит себя иллюзиями: оборудованная по последнему слову техники лаборатория; хищные — фанатичные — искры по краям суженных зрачков; тёмная аура, вызывающая зуд в предплечьях, — он чувствует ошейник на своей шее и знает, что поводок короток. Пока что никто не изъявлял желания покопаться непосредственно во внутренних органах, но это только пока. Чем больше сдерживаешься, тем сильнее взрыв — М-21 знает об этом не понаслышке. Как и о том, что за всё приходится платить. Мелкие любезности вроде работы и отсутствия вопросов о прошлом, более крупные — позволение остаться и человеческое отношение. Он понимает, что недостаточно силён, чтобы с ним считаться, и ничего не сделал, чтобы всё это заслужить. Когда-нибудь игры в благородного ноблесс и доброго доктора закончатся. А долги всё растут. Одно радует: в отличие от Кромбеля Франкенштейн помешан на чистоте и порядке, а не на контроле. Ему достаточно власти, которой он обладает, и нет необходимости как-то доказывать её или подтверждать. Нет необходимости прибегать к… другим мерам. По крайней мере, М-21 хочет в это верить.***
Слова мальчишки вспоминаются очень чётко — словно он стоит рядом и повторяет их вновь и вновь, с каждым разом приближаясь на ещё один шаг. Ты пожертвовал своей человечностью ради того, чтобы обрести силу. Как будто у него был выбор. Как будто, будь у него выбор, он бы согласился. — Неважно выглядишь… — Франкенштейн, как обычно, появляется бесшумно, но при этом сохраняет вежливую дистанцию. Ещё одна мелочь, за которую следует быть благодарным. — Что-то случилось? И М-21 с удивлением ловит себя на том, что готов — хочет — ответить. Он останавливает себя в последнюю секунду: в конце концов, что он может сказать? Да и нет у него права жаловаться. — Ничего… Ничего не случилось. Франкенштейн устало щурится. Раз за разом одна и та же схема: шаг вперёд, два назад, в начало. Право слово, подобное недоверие начинает превышать пределы разумного. — Не стоит обо мне беспокоиться. Вы и так уже делаете достаточно, просто позволяя мне находиться здесь, — М-21 проходит мимо на расстоянии всего лишь половины вытянутой руки, но Франкенштейн не делает ни движения и молчит. Шаг вперёд, два назад, в начало. Ну и что мне с тобой делать?***
— Что ж, твои показатели определённо улучшились, — с улыбкой говорит Франкенштейн, подчёркивая минимумы в распечатанных результатах. — Обещать ничего не буду, чтоб не сглазить, но прогресс на лицо. — Спасибо, — М-21 садится, несколько раз водит головой из стороны в сторону, разминая шею, и тянется за рубашкой. — Подожди, я ещё не закончил. Нужно провести ещё один… М-21 вздрагивает, застывает, резко сжимает кулаки, и, глядя на выступившие сухожилия, Франкенштейн понимает, что выбрал неправильные слова. Или, наоборот, правильные, если вспомнить о желании докопаться до причин. Он подхватывает начавшее падать вперёд тело и осторожно укладывает обратно на стол — мышцы напрягаются ещё сильнее, а серые радужки начинают судорожно дёргаться. Неправильное движение. Или, наоборот… — Подожди, я ещё не закончил, — чужая рука обхватывает голову справа, вцепляется в волосы и с силой давит на висок, впечатывая в стол. — Ты же не думал, что отделаешься так просто, правда? Он сжимает зубы, непроизвольно царапает ногтями — человеческими ногтями — стальную поверхность, выдыхает, задевая клыком щёку… — Бесполезное тело. Слабое и бесполезное, — голову тянет вверх, ещё один удар, резкая боль у корней волос, остричь к чертям… — Ну, может, хоть на это сгодится… — Эй, М-21, — Франкенштейн трясёт его за плечо, похлопывает по щекам… — Эй, мразь! — ногти царапают поясницу и спускаются ниже. Запах спирта и перекиси уступает металлическому привкусу крови, она же начинает течь по внутренней стороне бёдер… М-21 как-то по-детски всхлипывает, переворачивается и сжимает ноги — теперь уже Франкенштейн застывает и медленно, медленно опускает занесённую для ещё одного хлопка по щеке руку. Хотел знать? Теперь знаешь. Кушай, не обляпайся. Он никогда не был святым, крови на его руках хватило бы на Индийский океан, но существовали — существуют — границы, которые даже он никогда не пересекал. Он не спрашивал согласия у своих мёртвых, он менял их тела по собственному усмотрению, но ради всего… Проклинаю тебя, Франкенштейн! За то, что ты сделал с нами… Это даже меньше, чем не человек. Конечно, Франкенштейн знал о сексуальном насилии, — тысяча лет есть тысяча лет — но ещё никогда жертва подобного не лежала на его столе и не зависела от него. Его ответственность. Так или иначе, даже если он не особо знает, что делать, это — его ответственность. Осторожно. Главное — осторожно… …очередной рывок за волосы… …мягкое прикосновение к шее… …пять свежих царапин на плече… …тёплая ладонь на спине… …вдох… …Выдох. Вдох. Выдох. М-21 моргает, прижимается щекой к столу и осознаёт, снова осознаёт, где он. Лаборатория Франкенштейна. ЛабораторияФранкенштейна — слитно, почти одно слово. — Успокоился? — знакомый голос — не тот — и тёплая ладонь на спине — не та. — Да, — хрипло, рвано, но пока что сгодится. — Можешь убрать руку с моей спины. Всё ещё двигавшиеся до этого пальцы останавливаются, но всё равно продолжают касаться покрытой каплями пота кожи. — Франкенштейн. Убери. Руку. — Давай так, — задумчиво отвечает Франкенштейн, — как только тебе станет больно, ты скажешь: «Прекрати», — и я тут же уберу руки. Что за… — И в чём подвох? — Ты можешь остановить меня, только когда тебе действительно станет больно. До тех пор, уж не обессудь, я буду продолжать. Продолжать что? Либо они говорят на разных языках, либо это какой-то шизофренический бред, но в любом случае М-21 прекрасно понимает, что его согласие или несогласие — всего лишь формальность. Словно читая его мысли, Франкенштейн мягко толкает его в плечо, вынуждая перевернуться обратно на спину, и с редкой серьёзностью смотрит в глаза, свободной рукой убирая упавшую на них прядь. — Если тебе станет больно, если ты скажешь мне прекратить, я прекращу. У М-21 нет иного выбора, кроме как попытаться в это поверить. — Ну валяй. Франкенштейн кивает, слабо улыбается и медленно заправляет за уши растрепавшиеся пепельные волосы. Кончиками пальцев проводит по шее, гладит ключицы, касается груди — у мужчины подобные действия не вызовут физиологической реакции, но пока что этого и не нужно. Сейчас главное — успокоить. Впрочем, для того чтобы не понять смысл таких прикосновений, нужно быть откровенно тупым. А тупым М-21 никогда не был. Он знает. Наверное, ему должно быть стыдно. Но ему не стыдно. А ещё говорят, что снаряд дважды в одно место не падает. — В этом нет необходимости, — криво ухмыляется М-21. — Я, знаешь ли, не баба. — Я, знаешь ли, заметил, — не удерживается от ответной шпильки Франкенштейн. А потом проводит тыльной стороной ладони по искусанным губам и тихо, низко шепчет: — Помолчи хоть немного. М-21 послушно замолкает: «Делай, что хочешь». Завтра он сядет на первый попавшийся самолёт — плевать на организацию, плевать на собственное тело, которое не протянет долго без регулярных обследований. Оно того не стоит. Франкенштейн убирает руку с его губ, неторопливо наклоняется и так же неторопливо целует. Касается языком мелких ранок, слизывая начавшую запекаться кровь, и с улыбкой отстраняется. Теперь уже с нажимом проводит руками по груди, подушечками пальцев гладит соски, проводит ладонями по рёбрам, животу, бёдрам… Наверное, учитывая те самые, уже известные причины, лаборатория — не лучшее место. С другой стороны, замещение… Всё-таки психология — не самая сильная его сторона, наверняка можно было сделать что-то более разумное, но не отступать же на полпути. Да и некуда отступать. И не хочется отступать. — Больно? — Издеваешься? — усмехается М-21 и, повинуясь негласному приказу, расслабляет ноги. — Хотя сейчас будет. — Успокойся, я не собираюсь… — трахать тебя, я не он, в конце-то концов, — …делать ничего сложного. Начнём с простого. Рука Франкенштейна обхватывает уже наполовину вставший член, — и всё-таки, мальчик, тело у тебя голодное, самое что ни на есть человеческое — и М-21, распахнув глаза, резко подаётся вперёд. — Видишь? Это может быть не так уж и плохо. — Помолчи… хоть… немного. — Как пожелаешь. Медленные движения сменяются рваными, отрывистыми — М-21 запрокидывает голову и гортанно стонет, подаваясь бёрдами навстречу. Ещё чуть-чуть быстрее, и он, вскрикнув, падает обратно на стол, цепляясь руками за его края. Совсем как несколько минут назад — тяжёлое дыхание и вздрагивающее тело. Вот только причины теперь другие. Шаг вперёд, два вперёд, в начало. Франкенштейн, даже не пытаясь спрятать довольную улыбку, отворачивается, берёт со стула полотенце и начинает неспешно вытирать руки. Он, конечно, не самый тактичный человек на земле, но понимает, когда нужно дать время. Первое, что он, снова развернувшись, видит — беспомощное непонимание и безграничное удивление в глазах М-21. Франкенштейну хочется призвать Чёрное Копьё. Но сейчас это неважно. — Я, как ты, наверное, уже понял, придерживаюсь политики открытых дверей, — спокойно говорит он. — Захочешь как-нибудь зайти — буду рад. Не захочешь — принуждать не стану. М-21 молча смотрит ему в спину и тянется за рубашкой.***
Мысли Франкенштейна — тонущие в тихой ярости причины и следствия. Есть вещи, которые не могут и не должны быть прощены. Земля вращается вокруг Солнца, дважды два равняется четырём, Кромбель не переживёт их следующую встречу. Раньше он иногда запирал свою спальню, желая провести в тишине хотя бы несколько мгновений. Теперь он даже не вспоминает, где лежат ключи. Мысли М-21 — череда выигрышных сравнений. Он отказывался понимать намёки — ему сказали всё прямым текстом. Не доверять после такого, мягко говоря, неразумно. Да и не хочется. В его распоряжении два лучших лекаря — время и Франкенштейн. Конечно, это будет непросто и не сразу, но когда-нибудь он постучится в открытую — открывшуюся — дверь.