***
Я в ударе. Я молодец, а впрочем, я всегда молодец. -Я не пою на сцене, у меня нет слуха, так как на ушах у меня старательно топтались три медведя, - говорю я в микрофон. Публика хохочет над очередной шуткой. Смейтесь, смейтесь... Знали бы вы, над чем смеетесь...***
Концерт уже закончен, надеюсь, что в зале никого нет. Осторожно выглядываю из-за кулис. Действительно, никого нет, все наверняка столпились в фойе, меня ждут, чтобы я на книжке им расписался. Ничего, подождут. Медленно, растягивая каждый шаг, подхожу к роялю. Провожу рукой по гладкой лакированной крышке. Аккуратно поднимаю ее и вижу длинную полосу из белых и черных клавиш. Я всегда любил разглядывать рояль. Еще в далеком детстве я, когда первый раз увидел его, не смог сдержать свое детское любопытство и открыл крышку. Клавиши, как на пианино, только в сто раз интереснее. Хорошо помню, как встал на стул, открыл верхнюю крышку, и моему взору представился целый город из маленьких молоточков и струн, причем молоточки все одинаковые, а струны разные. Я тогда никак не мог понять, почему по толстой струне ударяет такой же молоточек, что и по тонкой, а звук получается одинаково громкий. Я пытался петь в детстве, и у меня хорошо получалось, но на публике даже рта не мог открыть. Да и сейчас не могу. Причем все остальное мне даже в кайф: рассказывать что-либо, кривляться, встать на руки, сделать колесо, сесть на шпагат на сцене перед огромным, полным зрителей залом - это без проблем, но петь... Нет, я до сих пор не могу ничего спеть на сцене. При одной мысли, что мне придется петь перед публикой, я чувствую дрожь в коленках. Почему так? Я не знаю. Приходится говорить неправду, врать, что у меня нет слуха. Это мне не нравится больше всего - врать публике, которая меня так любит. И я оборачиваю все в шутку, говоря о трех моих тезках, топчущихся у меня на ушах. И люди над этим смеются. Сажусь на стул, подношу руку к клавишам и играю трезвучие ми минора. Подношу к клавишам вторую руку и начинаю играть вступление одного романса. Сначала смазано, потом все уверенней и уверенней. И начинаю петь: -Белеет парус одинокой В тумане моря голубом. Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном? Этот романс я знаю очень хорошо, лучше, чем что-либо другое. Мог бы на сцене выступить. Мог бы... Коленки дрожат от этой мысли. И почему я, человек, так любящий музыку, должен страдать из-за того, что не может спеть на сцене, перед зрителями. -Играют волны, ветер свищет, И мачта гнется и скрыпит, Увы, он счастья не ищет И не от счастья бежит Вот почему так? Почему? Приходится обманывать, врать. За что? -Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой. А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой! На последней фразе клавиши рояля кажутся мне раз мытыми от на вернувшихся на глаза слез... Я еще с минуту сижу тут, как зачарованный, приходя в себя, потом резко встаю и закрываю крышку рояля. Тряхнув головой, отгоняю от себя дурные мысли. Представляю танцующих у меня на ушах медведей. У одного из них на голову надета шапка-ушанка, другой играет на балалайке, а у третьего в лапе бутылка водки "Белочка". Ох, не жо смеха тебе будет, Миша, когда ты проснешься ночью и увидишь рядом с собой фосфорного монстера с надписью "Я пришла". Невольно улыбаюсь, а через секунду уже смеюсь во весь голос. Спускаюсь в фойе, а там стоит толпа страждущих и ждущий автограф. Эх, вы мое утешение. Давайте, книжки подпишу.