Нет вестей с небес

Держит нас капкан за ноги петлею. © Пилот „Нет вестей с небес“

Сознание едва возвращалось. Мысли не могли дать четкого ответа, что с ней происходит, почему что-то невыносимо тянуло вниз, едва не отрывая руки, и почему-то что-то держало за ноги… Нет, за лодыжки определенно держала веревка. Джейс поняла, что подвешена вверх ногами, привязана к ветке дерева. На руках висел груз, бетонный блок. Приоткрыла глаза и увидела ноги Оливера, окровавленное тело. Чуть снова не провалилась в небытие от ужаса. Оливер! Мертвый! Уже не Оливер, окровавленное безвольное тело со сломанной шеей, изуродованный и сломленный. Может, он и не сломался, но ему просто не оставили выбора. Впрочем, сломался, если было чему ломаться, но Джейс отказывалась принимать этот факт. Все погибшие в ее сознании приобретали ореол непорочности и чистоты, отваги, но только в части сознания. Чудовище в ней видело все без прикрас, даже слишком уродливо. Уже спустилась ночь, и только в свете фонаря снова маячило это лицо, лицо врага. Его темные глаза, отражавшие ныне свет луны и блики яркой лампочки, точно горели, словно у демона. Неужели просто человек? Враг. А враг — не человек. А после того, что он творил — тем более. Ваас! Рассматривал ее, а потом, убедившись, что она его теперь тоже видит, довольно ухмыльнулся: — Кажется, это называется дыба. А, может, это мое о***нное изобретение. С этими словами садист наступил на бетонный блок, потянув к земле. Ветка, к которой привязали пленницу, надсадно заскрипела, но не сломалась, человеческое тело тоже не намеревалось так легко избавлять разум от страданий. Больно. Связки на лодыжках и кости нещадно растягивались, казалось, даже слышно, как они хрустят, остальное тело чувствовало себя не лучше, позвоночник, плечи… Сводило с ума. В глазах темнело. Удалось ли сорвать с ее губ задушенный крик — неизвестно. Может быть, она кричала, но сама не слышала этого. Может быть, только шипела, заставляя себя не терять воздух, не отпускать дыхание. Главное — не задохнуться. На крик тоже нужны какие-то силы, но их уж не оставалось, далеко за гранью последней усталости брела вдоль царства Аида. И вот он, ее персональный Танатос. Дух смерти, без определенной цели, всеразрушающий. И вот она. А кто она? Она просто задыхалась от боли. — Что, уже не хочешь умирать? — говорил Ваас, глядя на ее корчи, отпуская блок, всматриваясь в лицо жертвы. Но поймал только в высшей мере презрительный взгляд апатии, непонимания и сожаления. А хотел бы увидеть ненависть, но ненависти в нем не прочлось, как и жажды борьбы. Только немой укор. Уже ничего. Она молчала, видела Оливера и вспомнила, что убила, лишила жизни друга, но все смешивалось. Она не верила, что убила, потом просила реальность распасться сном, а потом приняла полностью этот факт: кто угодно ее вынудил, но убила она. Эвтаназия. Кажется, это так называется? Вот только как определять, кто заслужил умереть раньше срока страданий? Нет, только казнь. И, по сути, ей все еще владело безразличие, которое невероятно раздражало главаря. Он нахмурился, не увидев ожидаемой реакции со стороны пленницы: — ***! Нет! Тебе все еще по***! С этими словами он ушел, вновь растворился с джунглями, только обернулся, сощурившись, небрежно бросив на прощание: — Борись! Может, тогда я позволю тебе умереть. Свет фонарей исчезал, уходил за реку с гулом катера. Вот совершилась еще одна его казнь, а на острове часто обнаруживались такие страшные „сюрпризы“, люди, убитые самыми разными способами. Кто с целью, кто бесцельно. Ведь казнь всегда бесцельна, как и любое убийство, что важное делает вторичным, а понятное — хаотическим. Джейс не выдержала, она снова потеряла сознание. Больно. Снег кружится, белые хлопья, легкие, мягкие, холодные. Снег. Она любила снег, он мерещился ей, когда первые лучи нового дня обжигали сквозь листву без того покрытую солнечными ожогами кожу. Снег… Тысячи белых мух, мимолетные кружева, что тают от прикосновения ладоней. И точно в ледяной пустыне подкрадывалась смерть, хотелось спать, в висках невыносимо стучала кровь из-за длительного висения вниз головой. И сонливость сливалась с безразличием. Так можно заснуть навечно, тихо умереть, и уже даже не страшно. Хотя, куда страшнее, чем в тот миг, когда она глупо пыталась застрелиться. Всего лишь игра. Вот теперь ее вынуждали умирать в муках. Хотя, может, и не умирать. И все маячил этот страшный образ главаря, его горящие глаза, его кривая ухмылка. Что-то среднее между леопардом и вараном, смертельно стремительные движения, слитно-единые, точно и вправду он сливался с окружающим миром, только потом начинался виться, размахивать чрезмерно резко сильными руками, стрелять, разбивать предметы, калеча мимоходом людей, словно острыми углами разрушая все вокруг. Целый мир. Сегодня он разрушил целый мир, мир Оливера, его семьи. А мир Джейс рухнул раньше, Ваас только вырывал из-под ног последние уступы пред падением в пустоту. „Борись… Борись, чтобы умереть. Как глупо. Это безумие. Дейзи, Лиза, простите меня, простите, я не смогу спасти вас… Я ничего не могу! Я — самое ничтожное создание… Ничто…“. Джейс хотела бы заплакать, но для слез тоже нужны силы, а ее бесконечной усталости, изученности хватало только на то, чтобы тихо заскулить, точно раненый тапир, безобидный черный зверек со смешным хоботком. Она снова задыхалась, видела рядом Оливера, ее пронизывал запах крови. И ужас смерти заставлял жить, и словно воплощение этого ужаса, снова возникал отвратительный образ главаря, сливающийся с подземным змеем, что разрывает когтями солнце. Нет, змей не имеет права убивать солнце, иначе погибнет мир, еще один мир от его руки, мир Дейзи или мир Лизы, нет, они не должны пасть: «Стоп! Если „борись“, значит, есть способ выбраться! Если бы не было, он бы просто убил меня…». Выбраться. Зачем? Глупый вопрос, один из самых глупых. Еще поймет, зачем. Включена в игру на выживание? По правилам или не по правилам, а вот жить все лучше, чем вот так умирать, становясь лакомством падальщиков. Выбраться. А какой же тогда оставался путь? Не сойти да не свернуть. Джейс попробовала пошевелить руками: бетонная глыба немного качалась, каждое движение ее сворачивало запястья, но, кажется, это и был единственный путь. Главное, не задохнуться. Больно, невыносимо. Но главное — жить, потому что оставались еще те, кто хотел бы спастись, потому что на острове были и другие люди, помимо ее друзей, которым она могла бы помочь, и это тоже теперь заставляло жить. Даже на дне отчаяния можно найти некий смысл. И, возможно, он-то и окажется первозначением всех вещей, ведь среди сорванных масок ложь не утаить, а правде и таиться не надо. Жаль, что в мире масок редко ее замечают… Джейс сжала до скрипа зубы, все более сосредоточенно раскачивая глыбу внизу, точно маятник, метроном. И не важно, что мышцы и кости протестовали, предлагая сдаться, ослабеть. Что толку в их предложениях? Ведь нет в них духа. Время не имело значения, Джейс все более сосредоточенно целилась в ветку, которой привязали ее и Оливера. „Вольтом“. Какое „веселье“. А Ваасу, видимо, всегда смешно было. Хоть и никогда. Если бы осталась в нем хоть капля радости, он бы не видел смысла в таком садизме, а сейчас речь шла не о смысле, ведь он явно давно его утратил. Но он — не Джейс. Джейс не требовала глобального смысла, особенно здесь и теперь. Глыба взметнулась по вертикальной оси, но дернула вниз, да так, что девушка вскрикнула, едва не теряя сознание. И снова замерла. Что, если это был не путь? Что, если враг говорил о борьбе, имея в виду, что так она и умрет, сломав позвоночник, пытаясь перешибить крепкую ветку старого дерева? Но какой тогда в этом смысл, даже на уровне фатальной игры? И так она снова пыталась, продираясь сквозь порывы отчаяния и пыталась не растоптать робкие ростки надежды. Воля, надежда, борьба. Вера, надежда, любовь. Каждый решил для себя. И на траве только кровь, общая каждому, всем, как и трава-мурава. Вера, борьба — не совсем. И снова маятник качнулся, на этот раз сильнее, еще сильнее. Вот здесь ставкой и правда являлась сохранность ее позвоночника. Ставка всегда жизнь.