Нет вестей с небес

Джейс дрожала всем телом, голос ее сорвался, взгляд потух. Она не нашла ответа на их вопросы, не знала, как разрешить эту общую боль. Она тоже… И вокруг выла буря. Рядом оказался только Ваас, враг, который после долгой мучительной паузы отозвался: — Получила слова… Помолчи уже. Голос его доносился, точно эхо с другой стороны пропасти. Джейс почти не слышала, не воспринимала. Враг… Он провел по ее плечам, плавно, но быстро спускаясь ниже вдоль локтей, затем на талию, точно скульптор, высекающий шедевр из неподатливого мрамора. — Нет… не… не надо, — неуверенно шевельнулись ее губы. — Почему? Боишься предательства? Ведь я не предам. Враги не предают, — говорил он, касаясь неторопливо своим крупным точеным носом ее левой скулы, как раз той, где желтел давний синяк… Кожу возле глаза защекотали его ресницы… Подбородок — его жесткая черная эспаньолка. Джейс вздрогнула, вдруг понимая, что на этот раз он не собирается пытаться уничтожить ее. Но равнодушие и, более того, отвращение к себе за сходство с ним, вновь погружали в апатию. Не казнь. Другое. Другая форма уничтожения. Решил теперь так ее сокрушить? Пусть. Ну, и пусть — предавшей себя, дальше падать некуда. Так ей мнилось, пока она не поняла, что оказалась в его объятиях. Снова вокруг все заслонило его мускулистое смуглое тело; его руки, пальцы, которые то проводили вдоль шеи, то уже торопливо поглаживали кожу под одеждой. Непривычно… Не ударяли… Не причиняли боль… Не сегодня. И снова его запах, терпкий, резкий, но зря она все это время отрицала — приятный и манящий, как и весь он. И раз уж не осталось границ, то ничто не запрещало нарушить последние табу. А извечно осуждающие неосязаемые зрители из головы, должно быть, считали себя безгрешными. «Конечно», прямо как Цитра. И неприятно резануло какое-то мистическое сходство в их чертах. Но нет… Он был иной. Совершенно. Он служил злу, но не лгал. Цитра служила добру, но с ложью. И лживое добро порой хуже зла. Но правдивое зло не лучше лживого добра. И Джейс уже не видела истину между этими двумя путями, не понимала, как не лгать себе. И почему-то открыла душу только врагу, наверное, и впрямь, потому что враги не способны предать. Ваас жадно припадал губами к ее шее, изогнутой, точно у умирающего лебедя. Но она покорно лежала, не шевелясь, похожая на засыпающую рыбу, выброшенную волнами бури под палящие лучи солнца. Его дыхание отчетливо ощущалось на загорелой коже, особенно на пульсирующей жилке. Затем обожгло плотоядное прикосновение губ к выступавшим ключицам. Казалось, если вопьется зубами — загрызет, как дикий зверь, но теперь он не собирался ее убивать, ведь она и так пришла умереть. И потому что она пришла умереть, он не собирался убивать. Она впадала в ступор, в безразличие к себе, теряясь от противоречий. Но мысли не подсказывали верных решений. Смерть оказалась неверным. Ваас вдруг остановился, придвинувшись упрямым лбом к ее лбу, пытливо боднул, потом недовольно проговорил, буравя взглядом: — Нет, я, ***, не понял… Ты будешь сопротивляться или нет? Сначала говоришь — не надо, теперь опять помереть решила? — голос его ушел в шипящую издевку, недоуменную, разочарованную, точно ждал он совсем иного. — Тебе настолько по*** на себя? — но вновь восклицание, пробирал до самого сердца, точно скидывая с Джейс липкие оковы безучастия. — Кто ты, в конце концов? Без всей этой ***ни вокруг тебя? Кто ты? Чего хочешь ты?! Он усмехался, рассматривая ее горящими хищными глазами. Сложно сказать, какой он ждал борьбы. Только она вдруг непроизвольно глянула на него в упор, позволила себе несколько секунд безотчетно изучать каждый контур его лица, крупный нос, тонкие губы. И эти пронзительные ореховые глаза, затемненные нездоровыми кругами. Это его лицо. Наконец-то удалось рассмотреть его. Красивое или не очень… Глупые критерии. Здесь все оказывалось намного сложнее. И одновременно намного проще. И стоило ли погружаться в пустоту своих размышлений? Разум просил избавить его от лишних слов, они несли только сомнения. Образы, осколки, мозаики иголки… Птицы. Змеи. Рыбы в небе… И слишком многое оказалось неправильно, но слишком свободное от мира фикций и лжи. Между ними не осталось никакой лжи. Он позволял себя рассмотреть, молча, без насмешек. И странно было видеть при мутном блеске догоравшей керосинки свое отражение в его орехово-карих глазах. Женщина рассматривала лицо мужчины, каждую черту. А потом резко брыкнулась, но не попыталась оттолкнуть его. Скорее, наоборот… Притянула к себе, полоснув ногтями вдоль крупных жестких рельефных мышц его спины и шеи. — Это уже интереснее, — протянул он, пожалуй, даже удивленно. Но руки его очень скоро оказались на бедрах Джейс. И одежда показалась излишней для этого первобытно дикого действа. Простого, но неразгаданного, как и все, что лежало у истоков создания. Джейс не сопротивлялась, но и не ждала неизбежности. Она становилась соучастником этого преступления против долга «свой-чужой», когда подавалась навстречу Ваасу, этому мужчине, точно торопя его. Может, от отчаяния она на этот раз не выдержала: продала душу. Много стерпела колотых, нежданных… Но оказалось, что без цели! А если без цели, то ничто не важно… Ничто не истинно. И все дозволено. Впрочем, долг важен только в бою, когда речь идет о жизни товарищей, а раз уж не происходило боя, раз уж они оказались практически единственными существами во всей Вселенной… Среди океана. Первые люди… Мужчина и женщина. Не осталось сомнений и ограничений. Слишком быстро. Все происходило слишком быстро. Все смыслы переворачивались. Волна нестерпимого тепла прошлась насквозь через ее тело от сердца вдоль живота до кончиков пальцев, отразившись секундным холодом и новым жаром. Но от сердца. Непривычно. Она уже знала, что такое плотская любовь, основанная только на физическом притяжении, достаточно плоское и пустое ощущение, когда мысли могут быть заняты, в целом, чем угодно. Но нет, это чувство находилось выше ничтожного стремления, про которое так любят писать дешевые романы и снимать кассовые фильмы. Неизмеримо выше, особенно, когда где-то под грудиной становилось до боли радостно и до воя грустно. Ощущал ли он подобное? Не хотелось знать. Он был иным. Настолько иным, насколько может отличаться мужчина от женщины. Это целая пропасть, но пропасть, которую нет смысла преодолевать в глупом подражании. Она и не подчинялась, и не сопротивлялась. Только это всеобъемлющее тепло притягивало, точно магнит. Для предельного понимания не требовалось слов. Пропасть объединялась мостами из воздуха. И два тела словно всеми доступными способами пытались запомнить каждую черту и изгиб друг друга, когда то руками, то губами, то скулами, то ногами касались друг друга, терлись о разгоряченную кожу. Хаотично, торопливо, отчаянно, словно до конца света оставалось не больше пары минут. Вдруг открылось то, что всю жизнь они искали только друг друга в серых толпах равнодушных оболочек. Но время уже безвозвратно ушло, два мира ожидали последней вспышки звезды, что невероятно прекрасна в своем гибельном танце. Он спросил, чего хочет она. Она без всех вокруг. Она… Да, она ненавидела его за Райли, да, она ненавидела его за Оливера. Ненавидела за косвенную вину в смерти Лизы и Дейзи. Но если речь шла о ней, и только о ней, то она не могла сказать, существовал ли в мире человек, настолько понятный ей, настолько близкий. Если бы их не разделили все эти люди вокруг. Пираты вокруг него, пугливые друзья вокруг нее. Тогда ради чего стоило сопротивляться теперь? Бежать прочь и навстречу, стремиться, убегая. Ненавидеть, люто ненавидеть, но одновременно испытывать непреодолимое притяжение. Она знала — ничего не изменится. Они навсегда оставались врагами. Но если ни единой границы больше не существовало, то ненависть из чувства долга могла подождать. Ничтожно мало времени, но подождать. Без надежды на изменение, без слов и вестей. С иной целью. Они напоминали двух гремучих змей, двух хищных птиц. Драконов, что птица и змея — две ипостаси души, две сущности в единой форме. Чем стремительнее все происходило, тем больше Джейс осознавала, насколько несущественно фальшивыми оказались ее «романы» с большой земли. Таинственной большой земли, где осталось ее прошлое, сама ее оболочка. В этот миг какой-то фрагмент этого прошлого навеки рассыпался и унесся пылью, но она ничуть не жалела, точно Ваас наконец освободил ее, разбудил от долгого тягучего сна ненастоящего существования. И ее тело совершенно не сопротивлялось близости с ним. Напротив — жаждало прикоснуться и запомнить его прикосновения. Казалось, он должен быть груб, но он не желал упиваться полной властью над беспомощным существом. Это не несло ничего. Ощущения своей власти и так хватало. Оно давно иссушило его душу, как и больная любовь, зависимость от Цитры. Но в ту ночь не существовало ни ее, ни Хойта, ни самого острова. Только мрак во время урагана и отрезанный от всей Вселенной случайно уцелевший клочок суши. Джейс щурилась от удовольствия, точно львица, изгибая шею и позвоночник, подаваясь навстречу, словно выныривая из глубины. И, похоже, в голове у Вааса не укладывалось в тот миг, как хоть один идиот мог принять за парня это воплощение Реи-Кибелы с сапфировыми глазами. Это была женщина. Ее тело и сама она, не только тело… Давно ему не случалось сходиться с женщинами, которые по своей воле оказывались рядом с ним. Наверное, с того времени, как покинул деревню и стал работать на Хойта. Нет, разумеется, женщины были, и часто. Вернее, только их тела. Живые и одновременно не совсем живые. Были рабыни. Но кто такая рабыня? Всхлипывающее брыкающееся создание, которое рано или поздно смиряется со своей участью, утрачивая себя, не сопротивляясь, становясь куклой, марионеткой. Кто такая шлюха? Еще менее интересная история. Вечно обкуренная, она выполнит что угодно и как угодно, лишь бы только платили жалкие крохи, которые возвращались очень скоро банде, потому что все шлюхи покупали наркотики. С такими существами можно было делать все, что угодно, как угодно, когда заблагорассудится, ощущать полную власть над ними. И, в конце концов, это иссушало, надоедало и становилось пустой рутиной, повторением бессмысленных действий. А это была женщина. Женщина, которая пришла его убить, пришла по своей воле. И не убила. И то, что ныне происходило между ними, тоже случилось по ее воле… Совсем иные ощущения, более острые и, пожалуй, в чем-то живые. А давно, давно ничего живого в нем не пробуждалось. Слишком давно, чтобы вновь возродиться. Они разминулись во времени лет на пять-семь, судьба разложила свой пасьянс слишком строго и несправедливо. Если бы они были живыми, возможно, это могло называться любовью, настоящей, человеческой, каких еще поискать в обществе потребления, где люди предлагают друг друга как выгодный товар. А их просто свела судьба. Никакого торга, никакого рыночного выбора. И это могло бы называться любовью, встреться они в прошлом, когда являлись иными. Живыми. Теперь это называлось как угодно, но не любовью. Вернее всего: мимолетная страсть от отчаяния и общая невыносимая боль. Боль даже сильнее связывает, боль двоих на грани самоубийства. И из этой боли ничто уже не могло вырасти, ничто не могло изменить их. Это ведь только в сказках люди легко меняются. А он, как раб лампы, являлся демоном северного острова, он не мог и не желал уже меняться, замкнутый в повторении бессмысленных действий. И из этой череды убийств не виделось никакого выхода. Она это знала, знала, что значит смех на пике отчаяния, знала, чего стоит веселье на краю гибели. Но не сумела бы ничем помочь, она сама скиталась в темноте на краю бездны, стеная от своего бессилия.

Мы одни с тобой, и никто не видит нас Мы сродни душой, но никто не верит в нас.

Он целовал и мял ее грудь, когда ее пальцы нервно гладили его голову, перебирая вдоль старых шрамов на затылке и на лбу… Она находилась не под ним и не над ним. Они оказывались практически на равных, словно слитые в гигантском белом лотосе. Двое молчали, лишь громко вдыхая душный воздух. Они точно не помнили, что остаются злейшими врагами. Но ничто не имело значения, весь мир оказался в невесомости. Страсть ведь тоже побег от ужаса реальности. И если это была не любовь — нет, не любовь — то страсть, а не безумие. Порыв на пике адреналина, когда оба прошлись по самой грани, ощутив ледяное дыхание смерти. И жизнь, как ни странно, оказалась лучше. По крайней мере, такой смерти. Жизнь, крайнее ее проявление, отчаянная форма борьбы со смертью, которой они пропитались через убийства и гибели других. Они оба, возможно, совершенно не понимающие, как оказались настолько нестерпимо близко. Но и не задумывающиеся об этом. День и ночь. Вода и металл. Мужчина и женщина. Две крайности, две полярности, что пересекаются где-то на линии сумерек и заката. Краткое время неопределенности и смешанных очертаний, без которого невозможно наступление нового дня. Языческое время текло по кругу. Во Вселенной все движется по кругу, только человеку надо все куда-то наверх, к чистому бытию. Но в эту ночь все связал нитью замкнутый круг, но не тупик. Встретились две стихии, два прообраза всех чувств без названия. Кусая друг друга, они казались двумя леопардами. Они не могли прекратить борьбу, доходя до сладостного исступления. И страсть не просила мыслей об удовольствии. Она давала ощущения, которые не требовали вообще никаких мыслей и оценок. Чувства на двоих, а не чувства двоих. И только на острове вокруг полыхали кровавые орхидеи… Быстро, спонтанно, иногда больно. Но точно они ждали этого дня с момента первой встречи, ждали, когда не понадобится лишних слов, чтобы соприкоснулись не только тела, но и души, схлестнувшиеся, точно два пламени, два тропических торнадо, вздымающих волны. Ждали, и боялись. Джейс точно боялась, потому что предчувствовала: только ценой убийств. И она знала, что никогда не простит себе и ему эти смерти, но одновременно знала, что никогда не будет винить себя за эту ночь. Эта ночь существовала в ином измерении реальности. Возможно, не реальности, а звенящего крошащимися осколками настоящего. И вот они уже лежали оба, точно выброшенные на берег рыбы, в нелепо спущенной измятой одежде. И вопросительно глядели друг на друга. Только он небрежно скинул берцы, и мотнув головой, как бы приказал и ей снимать грубые сапоги. Значит, еще оставалось время, значит, еще не стоило уходить, убегать, становясь снова непримиримыми врагами. Уже навечно. Время вне мыслей… Вечно по кругу. Не имело смысла двигаться, каждая дорога уводила в будущее друг без друга. Не стоило торопиться со сборами в этот неизбежный путь, им, жертвам кораблекрушения, выброшенным на берег судьбы. Оставалось лишь хватать ртом душный воздух и ловить недоуменные взгляды друг друга, точно хотелось понять, как дошли до такого и что мешало раньше. Нет, раньше мешало слишком многое. И, самое страшное — ничего не изменилось. Джейс не знала, как назвать это чувство: ненависть, от которой возникает тепло возле сердца, более настоящее, чем все, что ощущала раньше. Более настоящее, чем то, что люди называют любовью. Часто они врут, скрывают псевдолюбовь за нормами, рамками, атрибутикой, ритуалами, фетишами и прочей шелухой. У них двоих на всяческую шелуху не оказалось времени, как и на называние ощущений. Только настоящее… Джейс раньше не верила, что способна чувствовать нечто подобное. И не осуждала себя. Эти чувства были светлы, но темнота вставала вокруг. Ваас облизнул губы, заговорив со свойственной ему насмешкой, но без издевки: — Ты, «парень», любила кого-нибудь? — Я… Брата, — неуверенно и, как всегда, растерянно прозвучал ее голос, пронзенный вмиг невероятной горечью. — Райли… Зря он начал этот разговор, зря. Джейс на миг показалась себе ужасной предательницей по отношению к памяти брата. Впрочем, Ваас же спрашивал о любви, любой, к брату в том числе. Зря Ваас напоминал, что мир, где они обитают в окружении других людей, реален, и в том мире не существует такого понятия, как «они». Существуют «он» и «она», отдельно друг от друга. Враги друг другу. Но, видимо, так Ваас хотел напомнить о том, что ничего не меняется. А желал ли он изменений? Даже если и желал, то ничего уже не могло измениться. — А ты… — без тени вопрошала она буднично. — У тебя не было братьев или сестер? Цитра была ведь. — Любил. Да… Был такой косяк. ***ый косяк. На все был готов ради сестры. Цитра… Все Цитра… Я убил впервые ради нее. Когда-то. Давно. Очень давно. — А я убила впервые ради Райли. — ***во! — безразлично и фатально ответил он. — Я так и думал. — Это жизнь. — А я о чем? Косая жизнь, — сказал он, проводя вдоль живота Джейс, а затем притянул к себе властной сильной рукой. Он привык повелевать, но, как ни странно, в немом подчинении ему не находилось ощущения себя рабыней. Унизительно подчинение только ничтожествам и циникам. А при всем его зле, которого даже в тот миг не могло покинуть его, циником назвать его не удавалось. Хотя вряд ли осталось хоть что-то, во что он верил. — Да… Но жизнь, — задумчиво вздохнула Джейс, прильнув к его смуглой широкой груди, отчетливо слыша, как с левой стороны бьется его сердце. Она невольно прикрыла глаза, умиротворенно вслушиваясь. Удар за ударом. Он был живым. И теплым… Удар за ударом длилась жизнь этого бренного красивого тела, в котором пульсировала и сгорала изъязвленная душа. И Джейс холодела при мысли, что все стремления ее были направлены на то, чтобы прервать этот монотонный согревающий ритм. Она знала, что нет иного пути, поэтому слушала и слушала, пока он великодушно позволял. Они находились невероятно далеко друг от друга, с разными мыслями, с разными мировоззрениями, но почему-то до безмолвия предельно понимали друг друга, видимо, не прекращая ненавидеть. Впрочем, ненависти не существовало. Желания убить друг друга тоже, лишь неизбежность. В этой проклятой шахматной партии кто-то был обречен однажды проиграть. Слишком скоро. И люди вокруг не позволяли менять установленные правила, ведь для них и приходилось играть в себя, играть перед собой, играть с собой. «А… Помимо Цитры?» — хотела бы спросить Джейс, но не смела. Он не позволял лишних слов, не запрещал, но лишние вопросы не имели смысла, ведь привычный или понятный ответ не светил, потому что он отвечал на своем языке, так что Джейс только подумала: «Но нет, это уже не мое дело. Да и не важно… Если вы все еще верите в рассказы о вампирах, тогда смотрите на живого мертвеца. Все его чувства мертвы или перевернуты, вывернуты. Но как тяжко от мысли: ведь в прошлом они были намного живее и ярче, чем у многих из нас. Оттого и ненависть его неистовее». Что ощущал он, так и оставалось загадкой. Но для чего знать? Он был иным, и для описания его ощущений не подходили привычные метафоры. Древний хаос, безмолвный хаос джунглей, единый для всех хтонических тварей. Бесконечная бездна, смех на грани отчаянья. Танатос, в котором жизни томилось больше, чем во многих суетливых и проворных дельцах. Его называли сумасшедшим. Его считали безумным. Джейс все больше сомневалась. Все, что он говорил, он говорил с определенной целью и осознанно. Только не на уровне обычного мирского сознания, отчего и казался одномерным людям сумасшедшим. Но было ли его зло сознательным? Или лишь порождением безумия? Впрочем, и зло казалось сознательным. Безумие… Нет, он говорил о безумии не как о психическом расстройстве. Он говорил о чем-то более глубоком, о более масштабном зле, частью которого стал. И знал это. И ненавидел. Джейс приоткрыла глаза: вокруг нестроганых кривых ножек стола валялись пустые бутылки и несколько гильз. Странно. Та же реальность. Те же сломанные вещи вокруг. И даже не шокировал факт того, что произошло. Она не знала точно, сколько времени немо слушала удары его сердца. Он позволял, слегка рассматривая ее, перебирая по ее спине вдоль позвоночника, нащупывая неторопливо длинными пальцами каждый позвонок, как будто тоже стремясь запомнить. Сомнений не оставалось: один из них обречен. И оба обречены вскоре остаться только в воспоминаниях друг друга, словно тени, словно призраки. И, возможно, не как самые яркие воспоминания. Джейс не стремилась стать кем-то великим в его судьбе, знала, что мало может изменить. Пусть хоть тень, хоть стершийся кадр, она не просила ничего, не просила, чтобы он принадлежал отныне только ей. Хаос никогда никому не принадлежит. Подчиненный хаос мертв. В любом случае, для нее он обещал остаться в памяти на всю жизнь, точно яркая комета, точно взрыв сверхновой звезды. И сколько ее — жизни этой — вообще оставалось? Они не знали. На самом деле никто не знал. Никогда. «Ты мертв. Вы убили его. Хойт и Цитра», — вдруг отчетливо осознала Джейс, что мешало называть врага циником. Разговоры о его предательстве… Эту тайну она тоже не пыталась выведать, но одного взгляда хватало, чтобы осознать: он и сам не знает, кто кого предал. Но знает, что кто-то предал. А слово мерзкое, а действие — еще мерзее. Не разобрать, не понять. И не каждому суждено простить. Удары его сердца заглушали гром и волны, но никогда Джейс еще не ощущала такой безмятежности. А, может, пустоты без оценок и суждений. Но не гнетущей. Она доверяла, хоть и знала, как горько пожалеет об этом доверии, особенно, когда спустя какое-то время послышался его голос, далекий, жесткий, отрывистый, точно эти слова самому ему не нравились: — Утром ты будешь снова бежать через джунгли, убегая от моих долбанутых головорезов. Но ничего не изменится, потому что повсюду безумие. — А если я не попытаюсь сбежать? — будто дробя колкие льдинки, спрашивала она, умоляюще всматриваясь в темноту, окутанную отзвуками отступавшей бури. Значит, их уже не могло смыть волной, не начинался мировой потоп. Или уже закончился? Или уже никого не осталось? Лучше бы никого не осталось. Они, последние уцелевшие, построили бы новый мир без интриг и предательств. — Тогда придется тебя тупо пристрелить, а это ***во и скучно, — резко осадил он. — Но я не хочу снова бежать, — Джейс сиротливо гладила его плечо, приникая плотнее, отчаянно твердя, будто ее резали без ножа. — Зачем?! Остаться бы навечно, застыть. Без всех, в этом мгновении до того, как беспощадный день расколол бы снова на мириады витражных осколков, не таящих в отдельности света. Впрочем, объединяла их только тьма. Или… — ***! Так надо… Это ***во, реально ***во, но так надо, — аргументов у Вааса не находилось, но иного пути просто не существовало. Правила и цель этой жестокой игры никогда не были ясны, но у каждой игры существует начало и конец. И пауза в ее фатальном завершении не могла остановить ход страшных жерновов, которые сминали не только жертву, но и палача. Ведь каждый, кто убивает других, сокрушает и себя. — Сколько времени до утра? — больше ничего не прося, смиренно узнавала она. — Часа три… Он устанавливал время восхода, не глядя на стрелки часов, что бегут по кругу. Мало, ничтожно мало, всего три часа до утра, до этой алой полоски рассвета, что как острый клинок сабли разрубит их, иссечет, разорвет надвое. Навсегда. Как и было миллионы лет до этого. И больше никогда им не растворяться друг в друге. Больше никогда. Быстро время летело, раз до утра оставалось так мало. Джейс показалось, что она заснула на несколько часов. Нет опаснее игры без игр: заснула в объятиях врага, прильнув к нему, вслушиваясь в размеренный ритм сердца, согретая теплом его тела. Это безумие… Нет, не бессмысленное повторение действий с надеждой на изменение, другое безумие — помутнение сознания. Затмение. Продажа души. Или нет… Или все с какой-то целью. Или вообще без цели, а лишь игра случая. Всего три часа. — Почти вечность, ведь ее тоже мало, — шептала она, вскоре бессильно стеная. — Лучше бы случилось наводнение, лучше бы нас смыло потоком темной воды… — Ни*** не лучше. Да и не позволил бы я. Здесь я решаю, кому и как умирать. Рядом… Еще три часа вместе. Эти исступленные страстью оболочки с сизым пеплом вместо душ, разделенные на два мира непроницаемой стеной ненависти друг к другу. А если бы не ненависть… Если бы не… Джейс позволила себе на миг забыть об этой стене, границе миров. И вот к чему все это привело! Но она не винила себя. Пока что. Еще три часа без оценок, вне разделения на миры и границы, вне реальности и бытия, где-то в настоящем без прошлого, без времени, без мира вокруг. «Те, кого мы любим, всегда делают нам больно, потому что мы слепы перед ними. У них есть что-то вроде щита: мы не успеваем среагировать, когда они наносят удар. И приходится учиться наносить удар первым», — отчетливо и гладко слышались свои мысли. Еще три часа. Каждый миг, как год, но каждый год, как миг, когда ускользает пред неизбежностью, холодной и обреченной. Зачем?