Solitudo

Генри нравилось фотографировать. В основном, конечно, природу, но иногда — людей. Во втором случае незаметные фото — самые лучшие, убежденно думал он. На подобных фотографиях человек не кривляется, не выставляет напоказ свои достоинства, не пытается спрятать недостатки. На таких фото люди, в основной своей массе, настоящие. Такие, какие они есть на самом деле. И... пожалуй, именно на таких фото можно разглядеть саму суть человека. Его душу. Её состояние. Вот и у Генри это получилось — в очередной раз. В апартаментах уже несколько недель подряд слонялся какой-то молодой человек. У него было бледное, невероятно бледное осунувшееся лицо, дрожащие сухие губы, потрёпанная временем одежда... Под запавшими глазами, в которых отчетливо светилось отчаяние, вырисовывались устрашающего вида тёмные круги. Генри в один из пасмурных, туманных дней украдкой, но всё же сфотографировал издали его устало сгорбленную фигуру, навечно запечатлев всё то, что так поразило его в облике этого человека. Рассматривая сделанную фотографию, Генри прекрасно понимал: с этим мужчиной случилось какое-то несчастье. Весь его облик выражал горе. Генри хотел бы знать, в чём дело, но он не смел нарушать границы дозволенного. Никакое любопытство этого бы не оправдало. Через пару дней после того, как Генри сделал снимок, он снова увидел этого мужчину. На сей раз — в небольшом скверике возле апартаментов. Он сидел на скамье и, сжав белокурую голову руками и уперевшись локтями в колени, маниакально покачивался то влево, то вправо, словно кем-то заговоренный. В Эшфилде вот уже вторые сутки во всю хлестал дождь, но мужчина его словно бы и не замечал. Генри отчего-то прекрасно знал, что мокрые дорожки на его щеках — явно не следы дождя. Сквозь шум ливня до молодого фотографа донеслись какие-то мольбы, проклятия, обращённые неизвестно к кому... Генри захотелось подойти к мужчине, как-то поддержать его, забрать с собою хотя бы фунт той тяжести, что столь явственно прижимала несчастного к земле. Генри не понимал сути этого странного, почти навязчивого желания помочь. Он всегда, хоть и не ведал об этом, был эмпатиком, однако впервые чужое страдание затронуло его так сильно. И всё-таки Генри так ничего и не сделал. Он просто быстрым шагом прошёл мимо, кутаясь в тонкую некачественную ветровку, которая нисколько не спасала его от ледяной воды, которая низвергалась с небес уже много-много часов подряд. Генри поёжился — но вовсе не от холода. Прикрыл глаза. Ещё через пару дней он, проходя по первому этажу к лестнице, увидел, как всё тот же мужчина беседует с управляющим апартаментов. В конце концов Таунсенд не выдержал: тихо, едва ли не на цыпочках подошёл к управляющему и негромко спросил, кивнув вслед направляющемуся к выходу мужчине: — Извините, Вы с ним знакомы? Фрэнк Сандерленд, вздрогнув от неожиданности, повернулся к Генри, оценивающе в него вгляделся, легко узнавая в нём одного из съемщиков квартир. А после, тоже посмотрев вслед мужчине, который, сгорбившись и засунув руки в карманы зелёной куртки, уходил прочь, пригладил левой рукой седые волосы и устало улыбнулся: — Конечно... Это мой сын. "Сын, — подумал Генри, снова отчего-то зябко поёжившись. — Вот оно что. Этот человек приходит к отцу, чтобы поделиться с ним своим несчастьем, чтобы отец разделил его с ним. Но, похоже, это нисколько не помогает". — Простите... Просто мне показалось отчего-то, что мы с ним где-то пересекались, — тихо соврал Генри пару мгновений спустя, когда за младшим Сандерлендом со скрипом и последующим грохотом захлопнулась входная дверь. На миг Таунсенду стало невыносимо стыдно, впрочем, стыд этот быстро прошёл с пониманием того, что ничего дурного он всё-таки не делает. Излишнее любопытство — не грех. Тем более, что любопытство это было вызвано лишь добрыми намерениями. — У вас ничего не случилось? То есть... — Он неловко запнулся, не зная, как продолжить. — То есть, я хочу сказать, может, я могу вам чем-то помочь? Фрэнк снова улыбнулся своей вымученной, натянутой улыбкой и медленно покачал головой. Генри тут же вспомнил его сына в парке — сидящего на скамье, медленно раскачивающегося всем телом из стороны в сторону... — Его жена, Мэри, больна, — после минутной заминки сказал Фрэнк горько. — Врачи говорят, что ей осталось совсем немного. Она так слаба... Не знаю, как он, мой мальчик, вынесет всё это. Он так любит её, так любит... И всё никак не может смириться... не может принять это. Впрочем, его можно понять. Боже, они ведь так молоды, так молоды... Настоящее горе! И мне, как отцу, невыносимо видеть это... Представляете, каково Джеймсу? Ужасно, ужасно... Фрэнк достал платок и шумно высморкался в него. — Так что, молодой человек, в этом деле все мы бессильны. Но спасибо, что спросили. Я это ценю. — Он поднял взгляд на Таунсенда, и его глаза затуманились слезами. Генри только неловко кивнул головой, отводя взгляд в сторону. Спустя пять минут он уже сидел на своей кровати, рассматривая снимок недельной давности. Он удовлетворил своё странное любопытство, вот только легче от этого не стало ни на фунт. Даже напротив... Фотограф обвёл уставшим взглядом свою квартиру под номером триста два. Эту серую, пустую, холодную квартиру со всей её недружелюбностью, снимками, пылью, старыми книгами, вечно барахлящим радио и едва работающим телевизором... Он вспомнил о том, как каждый вечер ужинает в полной тишине и одиночестве, как в них же и просыпается по утрам. Генри подумал о том, насколько, возможно, счастливы были Мэри и Джеймс, и какую теперь цену всей их семье приходится платить за это счастье. На плечах Таунсенда тоже был груз, и груз этот был не чем иным, как давным-давно опостылевшем ему одиночеством. Но сейчас, в сравнении с несчастьем Джеймса Сандерленда, его собственный груз казался чем-то совершенно незначительным, словно весил он ничуть не больше пушинки. Генри вдруг подумал, что он даже рад тому, что всю жизнь он был совершенно одинок, что никогда не знал ни матери, ни отца, и что у него не было сестёр, братьев, друзей, любимой и детей... Он чётко осознавал, что никогда не хотел бы испытывать чувств, какие испытывают сейчас и Фрэнк, и совершенно беспомощный Джеймс... "Всё познаётся в сравнении", — понял Генри, пока рассеянно и бездумно сминал пальцами уголок фотографии Джеймса. Теперь, когда он узнал правду, фигура этого мужчины казалась ему ещё более печальной, более усталой, более сгорбленной. Генри попытался представить себя на его месте — и не смог. Потому что он остановил себя. Потому что ему просто стало страшно.