Прорвёмся?

- Прорвёмся! – смеялся Сириус, когда их заперли в комнате для наказаний. Рем трогал его пушистые каштановые кудряшки, совсем ещё мягкие – какие ещё могут быть у одиннадцатилетнего пацана? – и верил. - Прорвёмся! – смеялся Сириус, когда они заваливали экзамен по трансфигурации, а потом ему в голову летел учебник Люпина. Сириус нагло устраивался лохматой головой на его мягких коленях, а Рем перебирал ему волосы и – верил. - Прорвёмся! – смеялся Сириус, когда их застукали обжимающимися в коридоре и едва не захлебнулись от возмущения. Рем трогал тонкими белыми пальцами его жёсткие опухшие губы, ранку на нижней, его колющийся подбородок… И – верил. - Прорвёмся! – смеялся Сириус, когда объявили о начале первой магической войны. Смеялся и играл волшебной палочкой, а в его глазах играли черти. Рем кусал губы и жался к его лихорадочно горячему боку. Он волновался, он безумно за него волновался, но… Верил. - Прорвёмся! – расхохотался безумно Сириус и дерзко вскинул яркие глаза на человека, объявляющего приговор. Яркие… Яркие. Господи, какие же у него яркие глаза! Рем молчал… У Рема болело сердце и ему хотелось напиться. Но Сириус ведь вернётся, обязательно вернётся, вернётся и докажет, что всё было не так, слышите?! И Рем в это – верил… - Прорвёмся! – смеялся Сириус, пьяный от счастья и огневиски, вихрем носящийся по тёмному дому на площади Гриммо. – Ради Гарри – прорвёмся! – он смеялся, он дико смеялся, а потом вжимал Рема в стену и целовал – кусал его тонкие мягкие губы. У Рема кружилась голова от горького полынного запаха Небесного Бродяги. И он ему – верил. - Прорвёмся! – смеялся Сириус и накидывал на костлявые плечи мантию. Кое-как, наспех… Перегонял в пальцах волшебную палочку и танцевал на месте, как нетерпеливый конь, услышавший звук гонга. И глаза горели. И зрачки были расширены, как у наркомана, дорвавшегося до дозы. Два наркотика в жизни у Небесного Бродяги. Два. И второй наркотик ему – верил. …- Не прорвались... – глухо прошептал Рем, пусто глядя на колыхающуюся на невидимом ветру занавесь. Отрывистого смеха уже не слышно, и он уже ни во что – не – верит.