Скрипка

Он ненавидел две вещи в своей жизни: макароны и скрипку. И если первое ещё можно объяснить почему, то второе объяснениям не поддавалось. Гилберту слишком долго пришлось прожить вместе с братом и сентиментальным итальяшкой, который только и успевал мыть кастрюльки и вилочки, чтобы поскорее сделать новую порцию пасты, фетучинни и прочей лабуды. Для Пруссии все эти извращения назывались одним словом - макароны. И он ненавидел макароны. Порой так хотелось отварной картошечки с укропом и маслицем, но нет же, Италия так сильно засел в сердце братца, что тот готов был на все - даже жрать эти противные полоски и днём и ночью. И Байльшмидт вместе с ними. А вот причины ненависти к такому прекрасному музыкальному инструменту как скрипка он не знал. Может, переслушался разнообразных мелодий в доме у Австрии, может что ещё. Он допускал вариант, что в его крови просто непереносимость ко всему прекрасно-классическому, но по крайней мере это немножко странно. И ведь можно было жить спокойно, не пересекаться с ненавистным инструментом - но нет же. Это похоже на проклятие, но Пруссия отчётливо слышал, как струны вступают в симбиоз со смычком, рождая красивые, но такие ненавистные звуки. Нет, они не звучали у него в голове постоянно, он не был проклят или что-то в этом роде. Просто порой в его голове начинали звучать мотивы, чем-то смахивающие на Вивальди. От этого хотелось выть и лезть на стену. Но все, что он мог - зло улыбаться и скрещивать руки на груди, проклиная всех и вся. Но постепенно все начало проясняться, он нашёл небольшую закономерность. Когда он находился один или же в компании брата и Италии - все было отлично и тихо, никакие скрипки не насиловали ему мозг. Но стоило ему явиться на собрание стран ( а вы думали, если не страна - то Гилберта это остановит?), как все повторялось. Звуки впивались в сознание и заставляли тело покрываться мурашками. И самое странное - это слышал только он. Многие крутили пальцем у виска, стоило альбиносу спросить, не "слышишь ты эту херню, которая будто над ухом жужжит". Многие просто отмалчивались, предпочитая не связываться с таким типом, как Пруссия. Он спросил у каждого, даже сказал Силенду, что признает его страной, если он ответит. Но когда увидел отрицательное покачивание головой, то бедный мальчишка получил больной щелбан и оскорбительное "английская букашка" вслед. Единственный человек, которого обошел Байльшмидт - это странный русский, это человек, который всегда действует на Пруссию чересчур уж противоречиво, заставляя либо чувствовать себя важнейшим человеком в его жизни, либо прогибаться от боли. Они редко разговаривают, обычно им не до этого, ведь душные и тесные кладовки предназначены совсем не для этого, да и страстные поцелуи в шею значат гораздо больше, чем какие-то слова. Но сейчас хочешь-не хочешь, спросить нужно. Быстрыми и уверенными шагами Гилберт нагнал Россию почти что у выхода из конференц-зала и грубо пихнул в бок. Тот лишь удивленно похлопал ресницами и, повернувшись на 180 градусов, уставился на Байльшмидта. Слова комом засели в горле. -Твоих рук дело? - лучшая защита - это нападение. Ведь если выдвинуть обвинение, то Брагинский не заметит немного дрожащий голос и вспотевшие ладони. Россия и вправду действовал на прусса очень странно. -Прости, что? -Не придуривайся, русский. Ты все прекрасно слышал. Иван молчал где-то минуту, а потом нежно улыбнулся, даже ухмыльнулся. Перехватил мокрые ладони альбиноса и потянул в знакомую им обоим сторону. Прусс нервно сглотнул. И опять тесная кладовая, на этот раз холодного воздуха ещё меньше, а дикость русского гораздо больше. И поцелуи-укусы в поддатливые губы, и звук расстегивающейся молнии, скрип старого пола и полустоны, раздающиеся в моменты особой близости. Мысли Пруссии в эти моменты улетучивались, ноги дрожали, а голос менялся до неузнаваемости. Он цеплялся руками за спину Ивана, впивался зубами в шею, когда не мог выдерживать болезненных толчков, выкрикывал его имя вперемешку с матом, извивался в руках Брагинского. Они сливались в одно целое, они летали. И не хотелось даже думать, что скажут другие, что будет завтра, послезавтра - плевать, сейчас есть только они, холодные стены и тёплые губы. Длилось это безумие не больше двадцати минут, но им казалось, что прошла вечность. Уставшие, они сидели рядом, прислонившись спиной к стене, а плечами друг к другу. Тяжелое дыхание и редкие восклицания прусса, казалось бы, портили все атмосферу, но это не важно.Мысли все ещё не хотели течь в нужное русло, но Пруссия помнил, с каким вопросом подошёл к Брагинскому. Именно сейчас, когда этот русский рядом, а музыка в голове ещё громче, Гилберт понял - да чёрт с ней, с этой скрипкой. Пусть звучит, ведь так даже интереснее - трахаться в кладовке с музыкальным сопровождением.