Император

Ведущий церемонии вещал громким, хорошо поставленным голосом, звеня на высоких нотах. Присутствующие в зале влиятельные лица сияли, равно как сияли лица тех, ради кого они все сегодня собрались. - ... он на протяжении многих лет являлся примером, эталоном, образцом... - соловьем заливался ведущий, закатив глаза от удовольствия. - Являлся, как же, - раздался среди толпы довольный урчащий шепоток-баритон Мануэля Нойера, - да эта звезда нам будет являться до скончания дней наших. Слыхал, эталон? Улыбки присутствующих стали шире. Будет, конечно, будет являться. Мануэлю он является во сне уже десять лет. Приходит ночью, один, без рубашки, с горящими, кристально-синими распахнутыми глазами, и вытворяет с ним такое, от чего у первого номера сборной потом недельный непрекращающийся стояк. Так, собери мозги в кучку, а не то растечешься по паркету розовой лужицей. Ну, Нойер, сделай усилие над собой. Мануэль пыхтит, как паровоз, готовя ладоши для аплодисментов. Сидящий рядом Швайнштайгер недовольно косится на вратаря, дескать, милчеловек, ну я тут послушать хочу. Однако ведущий не успокаивается. - Более того! - он гордо тычет палец в потолок, - он вдохновляет как новые поколения игроков по всему миру, так и тех своих собратьев, которые остались. Верно же я говорю, собратьев? Все одобрительно гудят. - Да собратьев, собратьев, - громко соглашается Бастиан, выражая общее мнение. Капитан он или нет? - Брат он наш. Старший, - щурится Бастиан, выглядывая в первом ряду макушку того, кому все эти комплименты предназначаются. Нет, ну, разумеется, брат. Только братья могут так обнимать, дышать в ухо после каждого гола... Черт возьми, за его слезы в финале Бастиан готов был руками разорвать каждого аргентинца. Черт возьми, брат. Он его, совсем зеленого, даже целоваться учил, да. Ну, чтоб перед девушками в грязь лицом не ударить. Хорошие были уроки. Братские. Бастиан хмыкает, куда-то улетев. Глаза стеклянные, аж Лукас машет перед ним рукой. Бастиан улыбается, ловит Подольски за руку, потихоньку сжимает пальцы. Девушки тогда как-то не повелись, уроки подействовали исключительно на Лукаса. Нет, ну бывает, бывает. Оба синхронно переглядываются и стараются не разразиться громким, оглушающим хохотом. Насчет вдохновения молодых поколений есть, что сказать и, собственно говоря, молодым поколениям. Сидящий неподалеку Эрик Дурм через каждые полсекунды подпрыгивает в кресле, чтоб не проморгать момент истины. Ну, когда, когда... Эрик хочет поймать его взгляд, улыбнуться в ответ самой ослепительной улыбкой и понять, что, возможно, шанс еще есть. Тогда, в Кампо-Байя, все казалось куда реальнее. Эрик весь красный, нервно кусает губу. Один взгляд, всего один взгляд. Рядом с Эриком Марио Гётце блаженно уставился в небытие. Сидящая возле него Анн-Катрин хмурит бровки. Марио, очнувшись, бросает на нее удивленный взгляд - бог мой, ты еще здесь? почему? зачем? - и, передергивая плечами, мечтает не о своей девушке. Нет. Совсем не о ней. - И даже те, кого сегодня с нами нет, согласятся со мной, что он был отличным наставником и другом, - поет ведущий дальше. Ангела Меркель усиленно кивает в такт каждому слову. У самой Ангелы глаза на мокром месте. Нет, ее топ-игрок - Бастиан Швайнштайгер, никаких сомнений, но второе место... ах, эти синие глаза. Лежащий дома Марко Ройс ревет в подушку белугой. Ройс мало того, что не имеет права присутствовать там, и самолично видеть, как его друг, его лидер, его проводник поднимется с места и, элегантно развернувшись, воссияет, наконец, божественным светом; так еще и травма, новая травма. Марко думает о его вчерашнем звонке, и немного успокаивается. Ему бы только прикоснуться к этому лицу, высеченному из мрамора. Ему бы только... Марко снова заходится плачем. - Замечательный. Невероятный. Неповторимый. Единственный в своем роде. Ведущий чеканит каждое слово. Филипп мягко улыбается кошачьей улыбкой. Филиппа дома ждет сынишка, Юлиан. Юлиан смотрит по телевизору, как папа и мама сидят в красивом зале, где дяди и тети улыбаются ради одного-единственного человека. - И это еще не забывая о том, что он изумительный, мудрый и честный, - кивает Фил, и в зале раздаются смешки, - верный, смелый и отважный. Я могу выйти и продолжить список, да? Зал, наконец, прорывает. Смеются все. Филипп продолжает улыбаться - мягко, как котенок рыси, с хитринкой во взгляде. По-другому он улыбаться не умеет. Он не научил. А вот улыбке Моны Лизы научил сполна. - Улыбайся так, как будто в голове у тебя черти пляшут. - А если черти пляшут только тогда, когда ты рядом? - Значит, представь, что я рядом навсегда. Филипп двигает плечами, мол, а что? Обычное дело. Щас я всех ведущих за пояс заткну. - Дамы и господа, - наконец, голос мужчины на импровизированной сцене становится помпезно-торжественным. - Друзья! Я имею огромнейшую честь вручить эту высшую награду величайшему футболисту всех времен, чемпиону мира и рекордсмену, товарищу и брату, отцу, и... и иконе немецкого футбола. Ведущий поднимает коробочку, в которой прячется, сверкая, Серебряный лавровый лист. Мужчина запинается в конце фразы, немного краснея, и выпаливает: - Дамы и господа! Император! Он встает с места плавно и неспешно. Не улыбается до тех пор, пока крепко не жмет руку зардевшемуся от восхищения ведущему, не хлопает по плечу канцлера и президента. Одной рукой придерживая награду, он проводит по идеально сидящему пиджаку рукой, расправляя невидимые складочки, и оборачивается в прицелы фотокамер. И губы его трогает чуть заметная, тонкая улыбка, уголки подрагивают. Ясным взглядом он обводит всех, кто сидит в зале, задерживаясь на каждом на долю секунды, и пытается принять тот факт, что никогда не сможет их оставить. - Миро! - скандирует зал, наплевав на правила приличия. Мирослав, наплевав на свои уроки, улыбается во все тридцать два.