Заместитель

25 июня Ужин прошел хорошо, монсеньор держался со мной очень приветливо. Он был более чем счастлив получить три чека от Конрада: один — по результатам аукциона (я подумал, что Гертруда после своего фиаско потеряла возможность использовать эти деньги в Фонде), второй зеркалил предыдущую сумму плюс 150 000 от Репина и третий с деньгами, ранее полученными от него же, с обязательным условием потратить их на церковный проект в Аргентине. — Боюсь, что в этом году банковским клеркам придется больше работать, — сказал Конрад к моему большому удивлению. Общая сумма была того же порядка, как мой образовательный фонд. Не то чтобы я был против. Я сто раз предпочту, чтобы он тратил свои деньги на что-то полезное, чем выбрасывал их на покупку люксовых часов. — Мой герцог, мы признательны за вашу щедрость, учитывая ваши предыдущие пожертвования. — Вам следует благодарить Гунтрама. Он так высоко поднял планку в этом году, что нам пришлось платить больше. Но мы это переживем, — рассмеялся Альберт. — Большое спасибо, молодой человек. Бог вознаградит ваши усилия. — Не стоит, монсеньор. Благодарность заслуживают те люди, которые заплатили деньги, — сказал я, чувствуя себя неловко, оказавшись в центре внимания. Это был мой единственный вклад в застольную беседу, потому что потом они заговорили о внутренней политике Ватикана. В двенадцать мы отправились спать, и я заснул, пока Конрад разглагольствовал о Сикстинской капелле. Об искусстве можно поговорить завтра. Суббота По идее, этот день должен был быть поспокойнее. Но только по идее. Я до сих пор переваривал вчерашнее и нервничал по поводу Конрада и Алексея. Они оба ходили на выставку Караваджо, но Антонов исчез в ту самую минуту, как мы вошли в Квиринал. — Где Алексей? — спросил я. — Он нам не нянька. Человек, как и мы, пришел посмотреть выставку. Ну и пусть смотрит, — слегка раздраженно ответил Конрад. Мы обошли выставочные залы, и экспозиция оказалась впечатляющей. Я был захвачен мастерством Караваджо. Этот человек действительно умел вдохнуть жизнь в свои творения — в отличие от меня. Мои работы топорны (и это я еще снисходителен к себе). Да, топорны и плоски. Он доходил до крайности, рисуя образы, он издевался над ними, но какой результат! Человек из Ватикана был прав: я более-менее нормально использую пространство и свет, но это несравнимо с Караваджо. Мне потребуются годы, а, может, и целая жизнь, чтобы хоть на йоту приблизится к его мастерству. Мы сидели в ресторанчике рядом с музеем. Я почти все время молчал, пока Конрад говорил о Римском форуме и Рынке Траяна. Внезапно он прервал рассказ: — Тебе скучно со мной? — Вовсе нет. Извини. Я отвлекся. — Всё думаешь о Репине? — рявкнул он. — Честно говоря, вчера, увидев, что ты снова рисуешь, я решил, что мы уже пережили эту проблему. — А? НЕТ! При чем здесь это? Я думаю, что мне никогда, даже отдаленно, не достичь уровня Караваджо. Тот человек был прав. Мне нужны годы практики, и даже тогда все, что я напишу, будет не больше, чем любительскими потугами зануды, который более-менее умеет рисовать. — Никто не требует, чтобы ты писал, как Караваджо или кто-то еще. Тебе нужно найти твой собственный стиль. — Мне? Стиль? Посмотри хорошенько, что я рисую. Собак, детей и женщин за чаепитием. Что дальше? Керамика и цветы? Лучше не отвечай, — сказал я сухо. — Я не считаю тебя скучным. У тебя чистый взгляд на мир. Жизнь Караваджо нельзя назвать примером чистоты, и конец его жизни был очень печален. Я не понимаю, откуда вдруг у тебя появилась идея, что художник должен жить в постоянной встряске. У тебя мирная натура. Не представляю тебя мотающимся по тавернам — ладно, в наше время по барам — затевающим драки и напивающимся до потери сознания. Может, ты хочешь поэкспериментировать с наркотиками, чтобы достичь «глубины восприятия»? Просто делай, что любишь, и если это нравится кому-нибудь — хорошо, а если нет, то это их проблема, а не твоя, — раздраженно сказал он. — Конрад, я рисую потому, что люблю это, и потому, что так я чувствую себя живым, а не оттого, что умею. — Может, ты станешь мне говорить, что Фра Анджелико был скучным? Или Иоганн Себастьян Бах? Он всю жизнь прожил со своей женой, имел несколько детей и не ввязывался в неприятности. Почему в наше время всё обязательно должно быть мрачным и депрессивным, чтобы считаться настоящим искусством? Что это, цинизм? Люди либо ведут себя, как эгоистичные дети с золотой кредитной карточкой в бумажнике, либо впадают в абсолютную депрессию, считая, что на свете не осталось ничего хорошего, и позволяют пустоте управлять своей жизнью. Все ищут развлечений и хотят быстрого эффекта, неважно, позитивного или негативного — это давно не имеет значения. Не общество, а стадо леммингов! — взорвался он. Я, как обычно, молчал. — Рисуй и ни о чем не думай. Просто рисуй. Это правда, что тебе нужно больше практиковаться, гораздо больше, но не по тем причинам, что ты думаешь. С техникой у тебя все в порядке. А отлыниваешь ты, потому что боишься увидеть что-то внутри себя, и не надо прикрываться Репиным, потому что мы оба знаем, что это ложь. Я не отрицаю, что какие-то подвижки есть, но ты даже не начал раздвигать свои границы. Переход от изображения собак к изображению женщин — определенно, прогресс, и это меньше, чем за шесть месяцев! Иногда ты бесишь своей… пассивностью. — Ты банкир, а не художественный критик. Не помню, чтобы я просил тебя делать из меня художника! Это была не моя идея — я свою жизнь представлял иначе! — горячо воскликнул я. — Конечно, нет. Ты скорее себе руки отрежешь, чем посмотришь в глаза своим страхам. Самопознание — неприятная вещь. Я знаю. Возможно, тебе стоит поработать пару месяцев в бухгалтерии, тогда ты поймешь, действительно ли такая работа тебе подходит. «Черт! Нет!» — подумал я. — Я даже не знаю, что мне делать с тем чистым холстом, дома, — сказал я, глядя ему в глаза. — Попробуй хотя бы раз в жизни не быть рациональным. Просто чувствуй и дай своим эмоциям (а не их обдуманному отражению) перейти на холст. С твоим виденьем мира все в порядке. — Какое у меня может быть виденье мира, если я живу в таком доме, как твой, и меня весь день пасут телохранители?! Даже если я найду модель, наверняка, это будет женщина, у которой денег в кошельке столько, сколько простой смертный не видел за всю свою жизнь. — Тогда скажи, почему такому человеку, как дед Долленберга, который пережил войну, потерял на ней все и был вынужден снова начинать с нуля, нравились твои рисунки, даже когда он перестал узнавать родных? Почему они нравятся и такому человеку, как Репин, который видел и причинил несчастий людям больше, чем ты можешь себе представить? Гунтрам, возможно, ты еще не осознал этого, но красота выходит за рамки канонов, устанавливаемых обществом или временем. Она вечна и не имеет возраста. Возможно, мы всего лишь сосуды для более высоких истин и принципов. — Не знаю, — прошептал я, совершенно растерянный. — Не надо оглядываться на то, что сделано до тебя. Начни смотреть по сторонам. Делай наброски людей. То, что должно прийти, придет само, когда наступит срок. Верни мне того Гунтрама, который рисовал ручей и ивы на Торчелло и детей, читающих книгу. — Может быть, величайшая свобода приходит тогда, когда ты освобождаешься от всего и всех, — осторожно сказал я, тщательно подбирая слова. — Это не то, что ты на самом деле думаешь. — Точно. На самом деле я подумал «пусть все идет на х*», но ты не разрешаешь мне ругаться, — сладко сказал я. — Ругань в разумных пределах приемлема, — сказал он таким тоном, словно объявил одиннадцатую заповедь. Я улыбнулся. — Пойдем. У меня выходной, и я хочу посмотреть Римский форум, Рынок Траяна и Палатин. Всё за один раз?! А что мы будем делать завтра?! А-а-а, кажется, понимаю…