Заместитель

25 мая 2006 года С тех пор, как я последний раз что-нибудь записывал, прошло некоторое время. Просто не было желания. Я чувствовал и до сих пор чувствую усталость, мне плохо. Я проклял тот день, когда согласился вернуться в дом Линторффа. Знаю, что на самом деле выбора не было, но мне не следовало соглашаться на «условия урегулирования», как он это называет. По мне, это медленная пытка. Приходится видеть ублюдка каждый день и держать лицо в присутствии Клауса и Карла. Думаю, дети поняли, что что-то неладно. Им уже по два года, и они заметили, что их отец не торчит постоянно рядом с Гунтрамом, целуя и тормоша его. Больше нет. Надеюсь, они скоро забудут, как всё было раньше, и их жизнь пойдет своим чередом. Когда Линторфф приходит в игровую комнату, я обычно нахожу какой-нибудь предлог сбежать до того, как он начнет осуществлять свои замыслы, в чем бы они ни состояли. Терпеть не могу его привычку подкрадываться к нам, когда мы играем. Вот я сижу с малышами на ковре, строю с ними башню из деревянных кубиков, они страшно довольны — и тут я поднимаю голову и вижу его, он смотрит на нас с тревожным и печальным выражением лица. Его мать была права. Он действительно жалок, если думает, верит, ждет, что я когда-нибудь вернусь в его постель. Как и договаривались, мы не ссоримся и не ругаемся. Я игнорирую его и свожу к минимуму наше общение. Если мне чего-то надо, я спрашиваю у Фридриха, а Фридрих — у него. Полагаю, что если мы оба будем держать себя в руках, дети скоро привыкнут к мысли, что я — их наставник, а он — их отец, и между нами нет ничего, кроме профессиональных отношений. Они слишком маленькие и скоро всё забудут. Я хотел переехать в свою мастерскую, подальше от роскошной мебели и ковров, но Фридрих не хочет и слышать об этом. Вместо этого меня устроили в пустовавшую комнату на втором этаже, рядом с детской. Няню из ночной смены, Лизетту, выселили в зону прислуги, снабдив радионяней. «Совершенно неуместно ей находиться поблизости от тебя», — раздраженно заявил Фридрих, до сих пор расстроенный новыми порядками. Можно подумать, я ночью проберусь к ней в комнату, чтобы заняться сексом! Моя новая спальня соединена со студией для рисования, это удобно, и она рядом с детской. Я услышу, если ночью малыши проснутся, но они спят крепко, как медведи зимой. Большую часть времени я конфликтую с Фридрихом, который недоволен тем, что я порвал с его обожаемым боссом. А чего он ожидал? Что я немного поплачу, расколочу об стену какой-нибудь антиквариат и всё прощу? Фридрих постоянно твердит мне, что наши с Линторффом отношения не были инцестом — нельзя отрицать, что он знает каноническое право, но не в этом же дело — что мой отец умер добровольно, что это было неизбежно, поскольку он болел раком; что герцог по-настоящему любит меня и жить без меня не может; что письмо моего отца не оставляет никаких сомнений. На следующее утро после того, как я вернулся от Фердинанда, Фридрих попытался выставить меня из кухни. Я рано встал и пошел на кухню завтракать с остальным персоналом, застав там Хайндрика, Милана и Ратко. — Гунтрам, здесь для тебя не место. Если хочешь позавтракать, иди в столовую комнату. Ты член семьи Линторффов. Его Светлость присоединится к тебе после того, как закончит тренировку, — строго и величаво объявил Фридрих. — Нет, не стоит. Я пойду к детям, — сухо сказал я. Черт меня побери, если я когда-нибудь снова сяду за один стол с Линторффом! — Эй, Гунтрам, не злись. Можешь позавтракать с нами. Ты же не ел ничего со вчерашнего дня, — вмешался Хайндрик, сделав лицо «наследника нефтяной империи Валленбергов». Он, может, и не Линторфф, но уж точно не «рабочий класс». Фридриху пришлось уняться. — Спасибо, Хайндрик. Я уже не хочу есть, — сказал я и ушел с кухни. Я разбудил детей и начал их одевать. Карл и Клаус удивились, что с ними вожусь я, а не няня, но были страшно довольны и не мешали. Ульрика, утренняя няня, пережила шок, застав меня за этим занятием. Один из дворецких принес детям завтрак. Для них в игровой комнате специально поставили маленький стол — есть вместе со взрослыми им разрешат только в шесть лет. Вскоре появился Фридрих с моим завтраком. — Герцог временно разрешает тебе есть с детьми, но ты не должен сидеть за одним столом с персоналом. Это не обсуждается. — Мы с Армином уезжаем в университет в семь утра. Не буду же я будить детей так рано! — Можешь завтракать с юным Линторффом в маленькой столовой. Если Его Светлость решит присоединиться к вам, ты остаешься в комнате и ведешь себя в соответствии со своим воспитанием и положением, — очень формально проинформировал меня Фридрих. Я бросил на него мрачный взгляд, но он продолжил говорить, не дав мне сказать все, что думаю. — Его Светлость на некоторое время освобождает тебя от светских обязанностей, — закончил он, заметно расстроенный последним обстоятельством. — Это значит, что мне не придется присутствовать на его обедах и встречах? — с надеждой спросил я. — Да, после того, как ты поешь с детьми, ты можешь оставаться в своих комнатах или присоединиться к остальным. Учитывая неудовлетворительное состояние здоровья, тебе простительно не присутствовать на формальных мероприятиях. Тебя заменит юный Линторфф. Бедный Армин! Его дни, проводимые в компании игровой приставки, сочтены. Теперь ему придется сидеть на утомительных ужинах с динозаврами, молчать или говорить только о погоде или художественных выставках, и слушать, как хозяева Вселенной на свой вкус перекраивают финансовый мир! Но Армин хотел стать Грифоном. Значит, ему все это должно нравиться. Армин был более чем недоволен новыми «порядками», о чем он мне и сказал в тот же вечер, вернувшись с Линторффом из банка. — Гунтрам, неужели ты не можешь помириться с герцогом?! Представь себе, он велел мне одеться, как пингвин, и быть внизу в восемь! Дядя пригласил на ужин двух дряхлых стариков из Европейского Центрального Банка и какого-то парня из сталелитейной компании с их ведьмами! А мне всего двадцать два! — заныл Армин. — Я начал в девятнадцать и до сих пор жив, как видишь, — сухо сказал я. Конечно, в том, что случилось, нет вины Армина, и он не виноват, что его дядя такой мудак, но имя Линторффа действует мне на нервы. — Послушай, Гунтрам, вы оба легко можете покончить с этой ерундой. Перестань упрямиться, и он простит тебе всё на свете. Тебе просто надо покаяться. Он же практически ест у тебя с рук! — Армин решил сменить тактику: вместо нытья в ход пошли мольбы. — Проблема в том, Армин, что это я не хочу его прощать. Для меня он умер. *** На следующее утро после того, как я сюда вернулся, я снова стал ездить в университет с Армином и Миланом или Ратко. Похоже, что у меня снова испытательный срок — Хайндрик попросил Горана перевести его в личную службу герцога. Он заявил, что не хочет отвечать за меня, если мы с герцогом «разошлись во мнениях». Хороший эвфемизм! Хайндрик сказал, что ему хватило прошлого раза. Так что теперь меня охраняют адские гончие из Крайны, правда, не знаю, от кого. Я на самом деле не понимаю, зачем мне охрана. Наши с Линторффом отношения закончились, и можно больше не бояться, что Репин или кто-нибудь из ассоциатов нападет на меня. Я вышел из игры. Журналисты или фанатики не смогут рассказать мне ничего нового об этом ублюдке, и, честно говоря, меня больше ничем не удивишь. Я не собираюсь разговаривать с ними или помогать им — я не предатель, и не оставлю Карла и Клауса без отца, даже если он такой урод. Я сам рос сиротой и прекрасно знаю, что такое одиночество, знаю, каково это, когда твои шансы быть поздравленным в день рождения или встретить Рождество с другими человеческими существами зависят от доброй воли чужих людей. Нет, Милан и Ратко могут быть уверены, что я не сбегу и не сдам их. Еще есть вероятность, как я понял со слов Горана, что им поручено следить также и за тем, чтобы я не вступал в «неподходящие» контакты с другими студентами — например, не знакомился с девушками. Как будто я сейчас могу думать о романтических отношениях! Я никогда не трахался в отместку — это вообще не мой стиль! Единственный, с кем я спал, это Линторфф, и хотя он у меня вызывает отвращение, должно пройти некоторое время, прежде чем я смогу хотя бы взглянуть на кого-то еще, и скорее всего, это будет женщина. Второй конфликт произошел, когда лекции закончились, и я захотел вернуться домой, к малышам. — Исключено. Ты, как обычно, едешь в банк, — рявкнул Ратко. Армин в это время юркнул в бронированный мерседес, на котором нас возили. — Горан никаких указаний об изменениях в распорядке не давал. — Ноги моей там не будет, и тем более я не собираюсь обедать с ублю… герцогом! — горячо возразил я. — Ты. Едешь. В банк. Все вопросы — к Горану, — чуть ли не по слогам сказал он мне, словно умственно отсталому. Я сел в машину, и он захлопнул за мной дверь. Приехав в банк, я направился прямо в кабинет Горана. — Я не желаю находиться в одной комнате с Линторффом! Для этого больше нет причин. Я хочу после университета возвращаться домой. — Гунтрам, не осложняй мне жизнь. Тебе прекрасно известно, что это вопрос безопасности. Ты — компаньон очень богатого человека. Чтобы отправлять тебя в обед домой, мне придется каждый день делить команду телохранителей, а я этого не хочу. Приезжай сюда, ешь со мной и с ребятами — они тебе только рады будут — и, как обычно, уезжай домой в пять вместе с Strolch (Плут, больше известный как Армин). Тебе же надо заниматься, а в замке шумят дети. Почему бы тебе, как раньше, не пользоваться для занятий библиотекой банка? — спокойно сказал он. — Мы — никто друг другу. Все закончено, и ты знаешь, почему! — Герцог не побеспокоит тебя, это я могу обещать. К тому же, он все время либо у себя в кабинете, либо в отъезде. — Он хочет контролировать каждый мой шаг! — рассерженно крикнул я. — Он хочет защитить тебя. Я в этом уверен. Он любит и дорожит тобою. — Значит, теперь ты на его стороне, да? — Я ни на чьей стороне. Пары должны сами решать свои проблемы — посторонние тут не нужны. Я лишь сказал, что герцог был неправ: ему надо было рассказать тебе правду гораздо раньше и иметь дело с последствиями. Простишь ты его или нет, это тебе решать. Но я согласен с Его Светлостью, что тебе нужна охрана, к тому же его дети постоянно с тобой, они тоже мишени. Так что охранять тебя будут по той же схеме, как и раньше. Теперь я обедаю с Гораном и иногда с Армином, если ему удается сбежать от дядюшки и Михаэль, Фердинанд или Моника отпускают его. Я продолжаю интенсивно заниматься. Это помогает не думать. Когда я думаю, я начинаю сходить с ума. В следующем сентябре начнется последний курс моей магистратуры. Пора начинать писать дипломную работу. Хочу закончить ее как можно быстрее. Вряд ли мне удастся найти в Цюрихе работу, не имеющую отношения к Линторффу и его друзьям. Скорее всего, нет. Теоретически я должен был помогать Элизабетте в фонде, но я не могу это делать. Я вне игры. Этим может заниматься Сесилия или кто-нибудь из Линторффов, например, жена Альберта или его старшая дочь, которой сейчас девятнадцать; она изучает литературу в Париже. Нужно найти работу, чтобы самому себя содержать. Мне тошно есть с его стола и одеваться, «как кукла в человеческий рост», у его портных. Я хочу это прекратить. Фридрих может сколько угодно ругаться, что «неприлично одеваться, как слуга», и так далее. Каждый раз, когда он произносит слово «неприлично», хочется спросить: а трахать племянника своего любовника, уничтожив всю его семью, это «прилично»?! Возможно, Остерманн посодействует в продаже моих работ. Есть несколько картин, с которыми я готов расстаться. Еще рисунки — если он поможет выбрать что-нибудь подходящее, есть вероятность, что нам удастся часть из них продать. На крайний случай всегда есть E-bay. Хайндрик был прав. Я должен продавать свои работы. Они только собирают пыль, а я смогу выручить за них деньги. Заведу отдельный счет, не имеющий отношения к тем, что Линторфф открыл на мое имя. Не желаю к ним притрагиваться. 28 мая Вчера после университета я поговорил с Остерманном о возможности самостоятельной продажи картин, обещанных на аукцион. Оказалось, что я уже не могу ничего отозвать, как бы сильно ни хотел, потому что каталоги уже напечатаны, и уже есть покупатели, которые заинтересовались моими работами. Поэтому картины будут проданы с аукциона 4 июня. Единственное, чего я смог добиться — чтобы Линторффу запретили торговаться за мои картины. Иначе, клянусь, я выдавлю на них тюбики с краской! Остерманн считает, что мы должны повременить с продажей до осени, потому что люди сейчас потратят все деньги на аукционе, и не стоит «утомлять» покупателей (?). Зато он поговорил с Коко ван Бреда, и она решила предложить мне поработать для ее издательства. Это маленькая компания; специализируется на книгах по искусству и поздравительных открытках, и, по правде говоря, ничего не продает. Ее муж оплачивает счета издательства, потому что это хороший способ занять жену, и выходит дешевле, чем если бы он отпускал ее на Неделю Моды в Париже, Неделю Моды в Милане, Неделю Моды в Нью-Йорке… или Неделю Моды в Мапуту. Не дожидаясь моего отказа — я не могу издать книгу, тем более такую, которую будут покупать — он позвонил ей. Через двадцать минут Коко уже была в студии. — Гунтрам, дорогой, мастер Остерманн сказал мне, что тебе нужна работа. Так вот, у меня есть то, что тебе идеально подойдет. Конечно, выписать большой аванс я не могу, потому что моя компания сейчас стеснена в средствах, — начала она. — У меня нет ничего, заслуживающего публикации, Коко. — Нет, есть! Посмотри, сколько ты получаешь за картину! Около 10 000 долларов! Да, люди платят, потому что я — консорт Грифона (вернее, был). Это относительно дешевый способ подкупить босса. — Я помню, что некоторое время тому назад ты иллюстрировал детские истории, и, надо признать, у тебя получилось очень изысканно. Нам всем они очень понравились. Детально проработанные и замысловатые — многие из нас не прочь приобрести такие для своих детей, а некоторые — для внуков, — последние слова она сказала громче, привлекая внимание присутствующих в студии дам. — В любом случае, — продолжила Коко, получив в ответ несколько жадных взглядов от женщин, притворявшихся, что рисуют, — я думаю, мы можем выпустить ограниченное издание классических детских сказок, тех, за копирайт которых не надо платить, типа «Золушки», «Трех медведей» или «Белоснежки». Ты можешь работать над иллюстрациями все лето, готовы они должны быть, скажем, к ноябрю, чтобы мы успели к рождественским продажам. — Я не уверен, — протянул я. — Ерунда, мальчик, — отрезал Остерманн. — Те, что я видел, довольно хороши, почти как у Артура Рэкема. Твои не такие накрученные, как у этого викторианца, но тоже изящны. — Вы действительно думаете, что ребенку такое понравится? Рэкем жил более века назад! Сейчас совсем другая эстетика, — возразил я. — Что нравится детям — это второй вопрос. Бумажники лежат в карманах у их родителей, и если тем понравятся твои иллюстрации, а еще лучше, если они понравятся их бабушкам, то мы всё продадим, — Коко поставила точку в споре. — И если книга будет хорошо раскупаться, мы сможем потом продать оригинальные эскизы, — предложил Остерманн. — Оригиналы будут принадлежать компании, так как мы их публикуем. Мы будем владеть исключительными правами на них, — возразила Коко. — Тогда вы должны заплатить за них, как за обычные работы Гунтрама, — мягко сказал Остерманн. — Его акварели стоят от трех до пяти тысяч франков. Если он сделает по десять иллюстраций к пяти сказкам, это будет стоить 150 000 франков — если оценивать их по минимуму, конечно. — Остерманн, никакой иллюстратор не получает таких денег! Мы же не мангу печатаем! — бурно запротестовала она. Я был шокирован этой внезапной переменой — она была такой любезной, когда предложила мне работу. — Гунтрам не «иллюстратор», он перспективный художник, и стоимость его работ повышается с каждым годом. Мне стало плохо — он же с ней вот-вот разругается! — Хорошо, Гунтрам сохраняет исключительные права на свои работы, а я не плачу ему аванс. Мы поделим прибыль. Я буду отдавать ему 25%. — Только 25% прибыли? Ради Бога, Коко, я считал, что он вам нравится… Вы даете ему или 15% от выручки, или 40% от прибыли. Выбор за вами. — Даю ему 30%. Между прочим, я рискую своими вложениями! — Пусть будет 35%. — Хорошо, только не обдирайте Гунтрама своими комиссионными, — хмыкнула она. — Мне тоже нужно на что-то жить. Итак, мы договорились. И я буду проверять качество материалов, которые вы используете для книги. — Ладно. Может быть, хотите еще и предисловие написать? — спросила она, раздосадованная его последним требованием. — Думаю, с этим лучше справится профессионал, — сладко ответил Остерманн. Я смотрел на них, открыв рот. — Я обдумал вашу идею, Коко, — продолжал он. — Мы должны сделать что-нибудь эксклюзивное, немассовое. Нужно сконцентрироваться на главной героине. Раз уж Гунтраму так хорошо удается имитировать стиль ушедших эпох, антураж сказок можно взять из разных веков. Сюжеты этих сказок знают все, значит, надо сыграть на уникальности стиля. — Это может сработать, — согласилась Коко. А у меня есть право голоса? Все-таки я — тот парень, который будет все это рисовать. — Как насчет «Золушки», «Красной шапочки», «Русалочки», «Трех медведей» и «Спящей красавицы»? — предложил Остерманн. — Хорошая мысль. Предположим, наша Золушка — парвеню, пытающаяся сделать «карьеру» при дворе Людовика XIV. — Да, точно, Людовик XIV имел обширную коллекцию любовниц. — Спящая красавица. Она у нас будет из эпохи Ренессанса, — медленно проговорила Коко. — Да, из Германии. Мы, немцы, любим леса. А наша Русалочка выйдет на сушу в Венеции, в XIX веке, в годы расцвета школы прерафаэлитов. ПРОСТИТЕ, ЧТО?! Понятия не имею, о чем вы оба говорите! А что тогда насчет «Трех медведей»? Они владеют СПА-отелем в Швейцарии? Но лучше помолчу и послушаю, что еще они скажут. — С Красной шапочкой посложнее. В какой бы век ее пристроить?.. — «Триумф смерти».* Как насчет Брейгеля? — предложил Остерманн. — Это детская книга! Я не буду рисовать разбросанные по лесу трупы! — запротестовал я. — Ладно, мы подумаем об этом позже. Ты можешь начать с первых трех сказок. Завтра пришлю тебе тексты. Гунтрам, я хочу получить первые эскизы к началу июля. 2 июня На прошлой неделе я получил небольшую передышку. Линторфф уехал по делам, и я воевал только с детьми, не желающими идти спать, и с Фридрихом, который выражал недовольство по поводу того, что я отказался встретиться с портным (мне ничего не нужно), не ел с Армином в столовой зале и узурпировал обязанности лакея — отнес грязную детскую одежду в прачечную замка. Всю неделю мы с Петером готовились к тестам и делали домашнее задание. Армин, как водится, списывал у нас. Ему, бедняге, и так приходится много чего делать, чтобы удовлетворить капризы Михаэля. …Шёл десятый час вечера, детей уже уложили спать. Я сидел у себя, читал книгу о дворе Людовика XIV, взятую в университетской библиотеке. Для «Золушки», помните? Делал заметки, размышлял, начал рисовать лица персонажей и копировать женскую одежду. Три слоя юбок плюс корсет! Невероятно. Разъяренный Линторфф ворвался в комнату, даже не потрудившись снять дорожную одежду. Я поднялся из-за стола. — Как ты посмел?! Я оставил тебя без присмотра меньше чем на месяц, и ты уже ведешь себя, как бессовестный щенок! — заорал он. — Не повышайте голос, сэр. Дети спят. Если у вас есть ко мне претензии, мы можем обсудить их внизу, — огрызнулся я. Он развернулся и, как смерч, вынесся из комнаты. Я закрыл глаза: его выдержки хватило лишь на месяц. Собравшись с духом, я пошел за Линторффом по направлению к его студии и тогда вспомнил, что отныне не должен входить в его личные комнаты. Придется Фридриху улаживать этот вопрос, потому что вместо студии я отправился в библиотеку. Там тоже удобно орать. Линторфф явился туда через полчаса, еще злее, чем до этого. Конечно, он же терпеть не может ждать. Он прошел прямо к своему месту, огромному стулу за гигантским письменным столом и сел. Похоже, мне предстоит официальный разбор полетов. — Моника сообщила мне, что ты попросил у нее свои документы по социальному страхованию, чтобы отдать их в «Ван Бреда Паблишинг Ко.» Я же ясно сказал, что тебе не нужно искать другую работу, а тем более, клянчить подачки! — Я всего лишь договорился иллюстрировать несколько детских сказок для книги, которую Коко ван Бреда хочет выпустить к Рождеству. Мне нужно как-то зарабатывать себе на жизнь, и рисовать я буду в свое свободное время, когда дети спят, — спокойно ответил я, даже не взглянув на него. — Ты ежемесячно получаешь фиксированную сумму! Тебе не нужны деньги посторонних людей! Это оскорбление для меня — что ты, как нищий, выпрашиваешь деньги у самых незначительных членов нашего круга! — Я не нищий! Я работаю и продаю свои картины. Не вы ли сами, Ваша Светлость, несколько раз говорили мне, что я должен рисовать профессионально? Я получу процент от прибыли, если она вообще будет. Мастер Остерманн также думает о том, чтобы потом продать эскизы, если книга будет иметь успех. Еще я собираюсь найти покупателей нескольких своих картин, что висят в студии. Нет смысла держать их там. — Я запрещаю тебе работать вне дома, — сквозь стиснутые зубы проговорил он. — Я буду рисовать внутри дома, если таково ваше желание, сир, — ответил я, начиная заводиться. — Я не возьму ни цента ваших денег. Это оскорбление для меня, что вы считаете, будто за деньги можно купить мою привязанность к вашим детям. — Ты не будешь снова питаться на семь франков в день! Фридрих уже сказал мне, что ты отказался от портного. — Мне ничего не нужно, и вы меня не заставите. Я буду продавать свои работы, если люди захотят их покупать. — Ты под моей опекой и защитой. Ты должен принимать мою щедрость и прекратить жаловаться. — Я буду строить свою карьеру художника так, как считаю нужным, сир. Если вас это не устраивает, то я готов написать заявление об увольнении. Я больше не ребенок, которому нужны указания, что ему делать; наши отношения закончились. И я не сделал ничего постыдного. — Ты сказал Элизабетте, чтобы она запретила мне торговаться на аукционе! Как ты посмел! Ты тоже не имеешь права указывать мне, что делать! — в бешенстве завопил он. — Торгуйтесь, если хотите нелепо выглядеть. Наверняка ваша мать уже довела до сведения всей европейской аристократии и буржуазии историю о нашем разрыве. Вы будете выглядеть жалким, — я сделал ударение на последнем слове, которому меня научила его мамочка, — когда станете, как отвергнутый влюбленный мальчишка, торговаться за рисунки своей шлюхи. Я просто пытаюсь спасти вас от насмешек общества, герцог. — Уходи, — буркнул он. — А что насчет предложения Коко ван Бреда? У меня есть ваше благословение, сир? — саркастически спросил я. — Я разрешаю тебе продавать картины, но Остерманн должен предварительно консультироваться со мной по поводу покупателей. Свободен. Последнее слово больно задело. Наверное, потому, что я не привык к тому, что он разговаривает со мной, как со слугой. Надо привыкать, потому что я буду слышать это еще очень долго. --------------- Примечания переводчика «Триумф смерти» — картина Питера Брейгеля (Старшего).