двадцать два.

  В каждой игре есть сюжет и непременно какая-нибудь цель, не достигнув которой, игрок обрекает собственную тушку влачиться в многоуровневом однообразии до тех пор, пока не распутает все заложенные в программу загадки. Финал определяет дальнейшее развитие, но ирония заключается в том, что проигрышем здесь может называться исключительно невозможность пройти уровень или же исчерпанный лимит из трех жизней на протяжении всего сюжета. Вообразите себя запертым в клетке из пиксельной тоски: кругом те же лабиринты, те же невыносимо повторяющиеся лица, реплики, которые уже скучающе и театрально произносишь, едва заслышав начало, и никто не способен помочь. Никто не способен вытащить — в нас всех заложены разные программы, пересекающиеся лишь изредка. Не слишком живописно для ада, не так ли? Но разработчики не любят глупости.     На двадцать втором, последнем, уровне нас осталось двое: я и гребанный Соллукс Каптор, появление которого всегда знаменует надвигающееся фиаско. Он мешает мне везде, на каждом проклятом уровне, и больше всего я обожаю сюжеты, где выходом становится его смерть. На предыдущем левле я был русалкой, и целью моей было утащить на дно слишком высокомерного охотника за бессмертием. Помню, с каким упоением сжимал его алеющую глотку, когда он хрипел, выпуская из легких бессмысленный воздух, хватался за мои плечи, руки, рвал воду, точно шелк. Но даже тогда сукин сын смотрел в мои глаза – глаза, черт возьми, того, кто только что зверски убил его — как-то снисходительно и небрежно, будто делая одолжение.   Я ненавижу его за невероятную одержимость моих собственных мыслей.   Он как клещ, вгрызшийся прямо в сердце: от укуса чернеет кровь, и распространяется ядом по всему телу. Невозможно думать ни о чем другом, если ублюдок в поле зрения. Я ненавижу его насмешливую, всегда надменную холодность. Я ненавижу его выигрыши. Я ненавижу его проигрыши. Я ненавижу его всего. И, увы, это самое мощное и магнетическое чувство, что я когда-либо испытывал. Как же я… В этот раз нам досталась наиболее примитивная вселенная: мы все были завернуты в человеческие обличия и отправлены в скучнейший урбанистический мегаполис. Должен сказать, что от финального уровня я ожидал большего, и, тем не менее, застрял здесь с единственной жизнью и отвратительнейшим сотоварищем.   — Расскажи, каково это, Ампора, — слышу его шепот совсем близко. Придурок умел подкрадываться так, точно заново материализуясь из темноты. Впрочем, я бы не удивился, окажись это истиной. — Третий уровень подряд оставаться со мной в напарниках поневоле? Или, может быть, ты специально? Знаешь, как этакая верная женушка, что ждет… — Заткнись, ради всего святого, — морщусь, даже не поворачиваясь на отвратительные, совершенно змеиные интонации, и как-то слишком уж нервно одергиваю воротник пурпурного пиджака. — Я вовсе не рассчитывал застрять в финале вообще, и, знаешь ли, твоя компания — это самое беспощадное проклятие в довесок. — Как грубо, Эридан. Мне все еще не нужно поворачиваться, чтобы понять, какая из мерзейших улыбок нарисована на его бесцветном лице. Раздражение вынуждает меня рефлективно поправить фиолетовую челку и поджать губы. Я ненавижу его. — Ладно, ты что-то не шибко сговорчив сегодня, что как всегда некстати, — он встает рядом со мной и опирается о стеклянный бортик, поднимая взгляд на обливающееся закатом небо, и не сдерживает кривую усмешку, думая о чем-то нездешнем. Ловлю себя на мысли, что почему-то беззастенчиво и слишком откровенно ловлю каждое его движение, тут же вздрагиваю от неожиданного осознания этого недоразумения и немедленно отворачиваюсь. Но он, кажется, не замечает. — Я, может, поговорить пришел. Удивительно. Никогда раньше не видел его таким… уставшим? — Как ты нашел меня? — игнорирую каждую его колкость и делаю вид, что не замечаю его «может». Меньше всего я настроен сейчас на словесные перепалки. Мы решетили язвами друг друга все эти двадцать два гребанных уровня, и как же это, блять, надоело. Каптор, наконец, отрывается от бездумного изучения неба и поворачивается ко мне. На его лице все та же нарисованная усмешка, и он смотрит на меня так, точно провидец на  неразумного обывателя,  после сокрушенно качая головой. — Ты сейчас серьезно, принц? Назови мне место «немейнстримнее», чем крыша твоей многоэтажки во время заката, и я соглашусь с тем, что все мы были жуткими долбоебами, когда называли тебя хипстером. — Вообще-то ничего не отменяет твоего долбоебизма, — огрызаюсь, презрительно прицокнув языком. — Но никто не виноват в том, что мироздание не наделило тебя чувством прекрасного, и этот факт уж точно не делает меня хипстером. Я ненавижу его за то, что не умею парировать так же умело и колко, как он. Жду реванша, уже почти с жадностью ловлю изменения на его лице, но Соллукс неожиданно затихает. Достает сигарету из пачки, прикуривает и снова упирается взглядом в облака. Да что с ним вообще такое? За все это время он никогда не был настолько подавленным, и от этого почему-то становится не по себе. — Ты когда-нибудь думал о том, что будет дальше? — набирает побольше воздуха в грудь и выдыхает вместе с седеющим дымом. — Мы закончим игру, дойдем до этого дай-гог-существующего конца, и что? Что дальше? Растворимся матричными квадратиками, как прежние уровни и боты? Я ненавижу его за то, что он — самая красивая неизбежность, которую только можно вообразить. Смотрю в болезненное, напряженное лицо, а после перевожу взгляд туда же, куда смотрит он. Я часто думал об этом. Чем ближе мы подходили к финалу, тем острее ощущалось предчувствие тотального завершения. Нам были известны правила самой игры, но о том, что оставалось за ее рамками, мы могли только догадываться. Наиболее оптимистичные верили, что за гранью начнется другая игра — более совершенная и продуманная, что этот мирок так, баловство разработчиков, утеха для собственных нервов, и потому здесь нужно отчаянно саморазвиваться, чтобы войти в новое измерение продвинутым. Иные же полагали, что после финала все растворится в белой, гудящей пустоте, и я был из последних. Мысль о том, что наши «благостные боги» относятся к нам, как собственным чадам, чтобы создавать комфортные условия и возможность существовать дальше, казалась мне донельзя смехотворной. Я отчего-то точно знал, что до нас есть дело только в этом пространстве, в этой не вполне интересной игрушке, которую уж точно нельзя назвать первосортной. Нет, честное слово нельзя. Есть вселенные интереснее, есть могущественнее. Может быть, им преподносят возможность бессмертия. Но точно не нам. Мы обречены, и я знаю это. Может, поэтому так тяну время, не предпринимая особенных попыток дойти до своей цели? Все равно придется раствориться в разноцветных пиксельных пучках, а так есть возможность хотя бы стоять здесь и наблюдать умирающий закат, пусть и такой же за все эти пятьдесят восемь раз. Если верить программе, нам осталось еще около трех игровых суток. Что ж, значит, успею поплевать в наше неулыбающееся небо еще три раза. Безрадостно улыбаюсь, и опускаю взгляд вниз. Под нами растекается пестреющее футуристическими кабинами шоссе и наводненные одинаковыми человечками переходы. Все слаженно и механизировано — этакий безупречный репит. — Растворимся, — отвечаю слишком коротко, точно соглашаясь с тем, что пейзаж сегодня невероятный. — Я не думал, что ты поддерживаешь Непету в идеях о бессмертии и прочих утопических сказочках, циник номер один Соллукс Каптор. — Вот дерьмо, — он смеется, и в этом смехе нет ничего обреченного или неискреннего. Ему действительно, мать твою, смешно. — Ладно, Ампора, я действительно надеялся на то, что ты со своим недоизыском и пристрастием к необычным теориям порадуешь  меня чем-нибудь, скажем, воодушевляющим и оригинальным. Я ненавижу его за то, что после каждого едкого словца всегда хочется искать себе оправдания. — Подавись, — цыкаю и как-то совершенно нелепо ему улыбаюсь. Еще никогда мы не были настолько искренними: до этого только травили друг друга и жгли без того изуродованные нервы, а теперь стоим бок о бок, дырявим один и тот же рассвет, и даже в этом тягучем молчании невозможно много чего-то… исцеляющего. Почему это кажется единственно правильным? Каптор тоже улыбается. Тушит сигарету о бортик, кидает в мигающую пропасть и неожиданно — совершенно, черт возьми, неожиданно — приобнимает меня одной рукой за плечо и почти привычным движением притягивает к себе. Не успеваю и слова сказать. Реальность проваливается из-под моих ног, и я не понимаю, нравится мне это или нет. Забываю, как нужно дышать, ведь я… я все еще ненавижу его. Ненавижу. Мой взгляд искажает внезапно разыгравшаяся стихия, я смотрю на Каптора так, точно выжигая кривые на его лице. Кажется, дрожат губы. А он улыбается и продолжает смотреть в горизонт, точно не примечая моего исступления.  Но я знаю, что он все слишком изумительно чувствует. Искоса смотрит на меня и немного склоняет голову.   — Это даже забавнее, чем видеть твое перекошенное лицо на дуэли, — выдает смешком и не прекращает изучать мое выражение взглядом.   — Заткнись, отброс.   Как это произошло?  Я отчего-то рывком подаюсь навстречу, обнимая придурка за шею, и…   Черт.   Впиваюсь совершенно болезненным поцелуем в пересохшие тонкие губы.   Я ненавижу его за чересчур откровенное совершенство.  Каптор отвечает. Опускает руки на мою талию, вжимает в себя так тесно, что иногда невозможно дышать, но нам, кажется, и не нужно.   Чувствую тепло в груди, и почему-то немеют кончики пальцев. Приоткрываю глаза, вижу, как один за одним исчезают по матричным квадратикам небоскребы, огни, человечки, оставляя после себя белую, ослепительно белую плоскость. Такое случается, когда достигаешь цели.  Неожиданно я все понимаю.   Я понимаю, что все это гребанное время мы были финальным решением друг друга.   Я понимаю, что мир вокруг нас рушится, и совсем скоро нас обоих поглотит безголосая пропасть.   Я понимаю, что не хочу его отпускать. И никогда не хотел.  Выдыхаю в его губы что-то бессвязное и отчаянное, когда над нами начинает исчезать небо, кажется, на глазах навернулись слезы, но Каптор все еще улыбается. Только прижимает меня сильнее.  Мы посреди белой пустыни, дело остается за малым, когда я вижу, как начинает исчезать цветными помехами Соллукс. Я пытаюсь кричать, но голос уродливо искажает техногенный шум, тяну вперед свои руки, чтобы увидеть, как стремительно исчезает цвет и постепенно скрывается за иссиня-черными квадратиками.   Я остаюсь один на последние три секунды, которые кажутся самой настоящей вечностью. Он исчез. Исчез, черт возьми, исчез и оставил меня одного. Я ненавижу тебя.   Секунда.   Я   Два.   Ненавижу   Три.   Тебя.