Неподвижность

– Как тебя зовут, малыш? – спросила женщина. У нее была добрая улыбка, толстая коса пшеничного цвета доставала практически до середины бедра. Женщина была одета исключительно по-домашнему, ведь только дома приличная дама может позволить себе застиранный передник и невзрачное платье с немного выцветшим узором. На носках ее туфель скопилась пыль, как если бы она много времени проводила, в прогулках по городу, а не по саду. Лео уже ненавидел ее, с первого же взгляда. Женщина протянула к нему мягкие, сильно загорелые руки с резко выделяющимися жилками и венами. Казалось, что вся тыльная сторона ее ладоней была неровной, изъеденной трудом и какими-то ведомыми лишь женщинам заботами, вроде возни с детьми и обереганием домашнего уюта. Она не выглядела злой, явно не желала Лео ничего плохого, но он не мог ей доверять, потому что она казалась чересчур другой, не такой, как все люди из деревни. От нее, в конце концов, слишком вкусно пахло свежим хлебом и молоком. Да, Лео она совершенно, абсолютно не нравилась. Он нахмурился, разглядывая ее из-под длинной челки и пытаясь дать ей точное и емкое определение. Все помещение, в которое привели Лео, было странным: в нем одновременно было нечто церковное – хотя ручаться он не мог, молиться в церкви ему довелось только раз, и нечто общественное, как, пожалуй, рынок. Последняя ассоциация возникала исключительно из-за большого количества людей – детей, если быть точным. Лео никогда не видел столько детей в одном месте. Лео вдруг понял, что сильнее всего хочет назвать и женщину, и это место домашними – в плохом смысле слова, как может сказать лишь ребенок, впервые попавший в приют и переживший перед этим множество бед и несчастий. – Я Лео, – представился он, чувствуя и смущение, и досаду разом. – Очень хорошо. А я Мери, Мери Стрейтон, – произнесла женщина и попыталась взять Лео за руку. – Пойдем, я покажу тебе твою комнату. Создавалось впечатление, что она хочет сделать добро всему миру, до которого только сможет дотянуться своей мягкой, ароматной рукой. Лео подумал, что ее ладонь непременно должна быть теплой и сухой – как хлеб, который только что достали из печи, – и шарахнулся в сторону, низко опустив голову. Ему было очень стыдно, но еще больше не хотелось подпускать к себе Мери Стрейтон ближе, чем на полшага. Никто не мог стать для Лео кем-то близким, потому что сам он в этой дружеской или – не дай небо – опекунской теплоте совершенно не нуждался. Ему хотелось, чтобы его оставили в покое. Лео сжал свое предплечье и зашагал вперед, следуя за Мери Стрейтон, которая, кажется, все поняла. По крайней мере, она не стала настаивать и выглядела невообразимо любезно. – Вы должны кое-что знать, – сказал Лео, когда Мери Стрейтон показала ему не только постель, но и содержимое шкафа и прикроватной тумбочки. Мери Стрейтон перестала поправлять шторы на окне, обернулась и опять улыбнулась этой совершенно безукоризненной улыбкой, безо всякого намека на фальшь. – Да, милый? – ласково спросила она. Лео нахмурился. Нужно было все решить теперь же – раз и навсегда, чтобы больше не возвращаться к этой теме. Возможно, тогда его немедля выкинут на улицу без лишних разговоров и не станут продолжать пытку теплотой и заботой. Так было бы даже удобней, но Лео чувствовал легкую горечь сожаления. Он никогда не пробовал мягкого теплого хлеба, ни разу за всю его жизнь. – Я вижу странный свет, а еще в моей голове постоянно какой-то шепот, – сказал Лео так, словно бросал Мери Стрейтон вызов. Женщина и глазом не моргнула. – Что-то еще, мой милый Лео? – участливо осведомилась Мери Стрейтон. – Еще я вижу картины… странные события, в которых никогда не участвовал, – неловко продолжил Лео. Эта теплая женщина, Мери Стрейтон, подошла к Лео совсем близко, положила одну ладонь ему на плечо, а другой погладила по волосам. Она заглянула в лицо, уставилась в глаза, в самую их глубину, и прошептала: – Все будет хорошо, Лео, не бойся. Тебя никто не обидит, что бы ты ни видел и ни слышал. Ложись спать, милый? Утром мы с ребятами пойдем смотреть лошадок, я хочу, чтобы ты к нам присоединился. Лео кивнул, словно завороженный. Он позволил Мери Стрейтон раздеть себя, уложить в теплую постель, пахнувшую обыкновенным мылом, которое продавали на каждом углу, и даже укрыть себя одеялом. Уходя, женщина еще раз погладила его по голове, задула свечу и только потом мягко закрыла за собой дверь. К запаху молока и хлеба примешивался аромат меда, и Лео чувствовал его все время, пока представлял Мери Стрейтон снова и снова, и сон одолел его только тогда, когда запахи в достаточной мере стерлись из воспоминаний. По каким признакам детей делили на классы, никто точно сказать не мог. В одном классе могли быть как десятилетки, так и подростки пятнадцати лет. Поначалу Лео чувствовал себя довольно неловко, но быстро привык и просто-напросто перестал обращать внимание на одноклассников. Он научился быть незаметным: главное в этом деле – не смотреть на людей, которые к тебе обращаются и мимо которых ты идешь, сделать лицо поглупее и казаться сонным или даже больным. Из-за этого все думали, что лохматый мальчик, сидевший на задней парте, все время спал, и только учительница видела редкую активность. Лео смотрел в окно, пропуская мимо ушей слова учительницы. Он был вторым по старшинству в классе, взрослее него была только Дженни – милая девочка, улыбавшаяся по поводу и без. Она была слишком надоедлива, чтобы казаться милой. Сегодня Дженни сидела как раз перед Лео и постоянно вертелась. Ее короткие светлые косички подпрыгивали при каждом повороте головы, а взгляд был исполнен той игривой томности, которая свойственна девицам ее лет, начавшим осознавать собственную привлекательность. – Ну, чего тебе? – не выдержал Лео после третьего вздоха – иногда приходилось выходить из образа невидимки, чтобы некие навязчивые особы могли утолить жажду общения и оставить его, наконец, в покое. Дженни надула губы и долго не отвечала – по меркам, конечно же, Лео, который успел устать ждать и снова отвернулся к окну. – Сегодня особенный день, – зашептала девочка, низко наклонившись над партой Лео и заглядывая ему в глаза. Лео ненавидел эту ее привычку, но не подал виду, что ему неприятно пристальное внимание, иначе Дженни стала бы начать расспрашивать. Сейчас же ее явно больше волновала та информация, которую она собиралась преподнести. – Сегодня приезжают господа Найтреи, – продолжила Дженни, – ты обязан их увидеть. Говорю тебе, они восхитительны! Поморщившись, Лео отмахнулся. Его не интересовали все эти благородные господа, которые, делая жесты щедрости и великодушия, изредка посещают приюты и вкладывают незначительные суммы денег во благо. Он ловил себя на мысли, что не был бы против увидеть Мэри Стрейтон еще раз – и еще, и еще, и так до бесконечности, потому что, сколько Лео бы себе не лгал, женщина была самым приятным из того, что он когда-либо видел. Дженни окончательно обиделась и отвернулась, хотя изредка, не сдерживаясь, очень громко и показательно вздыхала, поглядывая на потолок. Господ Найтреев нужно было встречать всем приютом, чтобы показать всю благодарность за их добродетель. Лео стоял у самой стены, заложив руки за спину, и смотрел куда угодно, только не на дверь, откуда должны были появиться гости. Он услышал от болтавшей ребятни, что Найтреи редко предупреждают о своем приезде, зато в таких случаях в их честь детей выстраивают в холле, а после господа раздают им конфеты и игрушки. Ни в том, ни в другом Лео не нуждался, ему больше всего хотелось попасть в библиотеку, которую он открыл для себя буквально пару дней назад. Главная дверь открылась, впустив лучи весеннего солнца. Лео вдруг одолело любопытство, и он, вопреки собственным желаниям и предубеждениям, стал выглядывать Найтреев. Их было двое, и не приходилось сомневаться, что они братья. Лицо одного словно отражало лицо другого, их волосы имели сходный цвет, но вели себя гости совершенно по-разному. Тот, что был старше, казался уверенным в себе и держался свободно и спокойно. Он улыбнулся леди Фиане, пожал руку завхозу и поцеловал в щеку Мэри Стрейтон, словно имел на это полное право. Младший из братьев был более замкнут, но обращался ко всем очень любезно и вежливо. – Элиот! – ахнула Дженни откуда-то слева, будто увидела Найтрея только сейчас, когда он подошел ближе. Младший Найтрей глянул на девочку вскользь, зато Лео, стоявшего неподалеку, словно ожег внимательным взглядом. Так обычно смотрят на что-то необычное и яркое, не на ребенка из приюта. Лео не отвернулся, только сильней вцепился за спиной в собственное запястье. – Привет, Дженни, – все же поздоровался Элиот. Этот Найтрей одновременно и нравился, и нет. Одно Лео мог сказать точно – интерес Элиота не мог оставить равнодушным. Поэтому, стараясь быть очень незаметным, он скользнул в ближайший коридор и пошел в библиотеку, невзирая на возможный выговор за неуважение к господам. Мери Стрейтон пришла утром, когда Лео уже не спал. Она появилась в лучах раннего, еще юного солнца, сама незаметно и удивительно молодая, будто прожитые годы не оставили на ней и следа. Лео засмотрелся на то, как она расправляет рубашки, развешивая их в шкафу. – И как вы умудрились поднять такой переполох, Лео? – спросила Мери Стрейтон и глянула через плечо. Настроение мальчика, поднявшееся с появлением женщины, тут же испортилось. Он не хотел думать об обоих Найтреях, но постоянно прокручивал в голове сцену в библиотеке, участником которой ему довелось стать. Это было бедой Лео, его личной трагедией, его провалом, ведь ему никогда и ничего не было нужно или важно, а происходящее было невероятно интересно и столь же неправильно. Впрочем, вся жизнь в приюте казалась ему сплошной ошибкой: взять хоть эту Мери Стрейтон, которая была так добра и мила с Лео, а он не мог дать ей что-то взамен. – О, милый, не волнуйся, никто на тебя не злится, – продолжала женщина, щурясь и глядя на Лео против солнца. – Совсем недавно заезжал Эрнест, он упоминал, что Элиот расспрашивал о тебе. Как это хорошо, верно? Возможно, вы подружитесь. Элиот очень хороший мальчик, хоть и пытается казаться строгим. Лео терпеливо слушал все, что говорила Мери Стрейтон – но лишь потому, что это она, а не кто-то другой. – Кстати, дорогой, как твои дела в учебе? – спросила она вдруг, уперев руки в бока. И Лео заговорил с напускной неохотой, стараясь скрыть то, что пытается задержать Мери Стрейтон в своей комнате подольше, лишь бы все успело пропахнуть этими нотками меда, которые не заметны поначалу. Чем дольше он говорил, тем явственней осознавал, что больше думает о дне, когда приезжали Найтреи. Это было так немыслимо глупо, что Лео смутился и в конечном счете потерял все удовольствие от общения с женщиной. Мери Стрейтон это заметила и поспешила удалиться, перед этим погладив Лео по волосам. Прошла почти неделя с приезда Найтреев, и все уже успели об этом забыть, даже Дженни, явно влюбленная в Элиота, а Лео, успешно учившийся терпению, ненавидел господ из великого дома все сильнее и сильнее. Еще через пару дней Элиот появился вновь – без предупреждения и приглашения. Он вошел в комнату, где занимался класс Лео, сел за единственную свободную парту у самой двери и принялся слушать. Младший Найтрей смотрел только на доску, а Лео то и дело смотрел на него, не в силах совладать с собой. Он не мог понять, как можно вести себя так спокойно, находясь в одном помещении с человеком, который тебя оскорбил. Быть незаметным больше не получалось, ведь Лео вертелся не хуже Дженни, но та хотя бы этого хотела и вообще была девочкой, а им полагается быть шустрыми и заинтересованными во всем. Им обоим хотелось смотреть лишь на Элиота, но цели их различались: Дженни была влюблена и явно намеревалась обратить на себя внимание, а Лео изучал этого малознакомого человека, с отношением к которому никак не мог определиться. Звонок прозвучал громко и неожиданно. Лео сорвался с места, подхватив со стола учебник по анатомии, который читал в последние дни, и рванул к выходу. Оклик настиг его уже на повороте в следующий коридор: - Стой, подожди, ну же! Лео остановился и заставил себя обернуться. Этот голос он слышал лишь раз, но этого хватило, чтобы не ошибиться, в том, кто кричал. Элиот следовал за ним от самого класса, это можно было почувствовать – Лео вообще казалось, что он ощущал присутствие и взгляды Элиота, как, к примеру, ощущают дуновение ветра. – Давай начнем заново. Ты ведь Лео, верно? – спросил Элиот. Он выглядел запыхавшимся, но явно не замечал этого. Щеки младшего Найтрея раскраснелись от бега, и Лео мысленно похвалил себя за скорость и быструю реакцию – и тут же разбранил за то, что остановился на зов. – Я Элиот. Привет. Лео не был уверен, что именно так стоит заводить беседу. Он сделал шаг назад, рассматривая Элиота. Благородный господин выглядел соответственно своему статусу: ни пятнышка на одежде, ни помарки – и в манере держаться тоже. Ему явно хотелось казаться серьезным и взрослым, но получалось это из рук вон плохо – и дело наверняка было в румянце. – Ты очень странный с этой прической, но мне сказали, что ты хорошо учишься, – Элиот дружелюбно улыбнулся и протянул руку. – Мне нравятся умные люди, я надеюсь, что мы станем хорошими приятелями. Никто никогда не протягивал Лео руку – а сейчас это посмел сделать не кто иной, как этот странный младший Найтрей. Лео понял, что Элиот раздражает его настолько, что неприятно слышать даже его голос. - Я увидел тебя тогда там, в холле, и теперь думаю о тебе очень часто. Я, кажется, хочу дружить с тобой. Мы… - Заткнись, - оборвал его Лео, скривившись. Элиот замолчал, глядя изумленно и обиженно. – Отвали от меня, мне нет до тебя дела, идиот. Элиот открыл рот, но почти сразу закрыл его, поджав губы. Он с рычанием схватился за эфес меча, и к ним тут же подбежали люди и отволокли Найтрея в сторону. Позже, сидя в библиотеке, Лео понял, что его колотит – но не оттого, что его могли сегодня убить во время вспышки ярости. Здесь, в пыльной солнечной тишине, мысли наконец-то стали ясны и размеренны, как это должно было быть всегда. Среди книг Лео всегда мог расслабиться и решить, как ему казалось, большую часть проблем. Вслушиваясь в мягкий шелест молодой листвы в саду, Лео понял, что сегодня упустил что-то очень важное - и наверняка связанное с этим Элиотом. Он вскочил с пола, на котором лежал, и запер все окна, словно оттуда могло принести еще одну беду. Элиот словно преследовал Лео – если не наяву, то в воображении точно. Он приходил во снах и в моменты глубоких раздумий, когда не замечаешь ничего вокруг. Лео, привыкший быть невежливым и резким, чувствовал непривычную неловкость за дважды устроенную им некрасивую сцену, но Элиот словно не замечал всех тех дурных слов, которые ему наговорили. Приезды Найтреев в дом Фианы стали в разы чаще, чем до знакомства Элиота с Лео: теперь они появлялись хотя бы раз в неделю. Дети настолько привыкли к господским визитам, что более не удивлялись никаким подаркам. Всех куда сильней интересовало, чем же нелюдимому новичку удалось так привлечь молодого Найтрея, но спрашивать никто не решался. Во время одного из таких визитов Лео был болен и не вставал с кровати – но, заслышав стук колес, тут же вскочил и прижался вплотную к окну. Элиот вышел из экипажа, кутаясь в плащ – на улице как раз наступили холода, погода стояла по-весеннему мрачная, как бывает всегда, когда молодая листва создает особенно сильную тень после привычных за зиму голых ветвей, – и стал слушать, о чем говорили взрослые из приюта. Лео с жадностью следил за выражением лица Найтрея и сам не понял, как упустил момент, когда тот посмотрел вверх и встретился с ним взглядом. В его выражении лица было что-то неясное, что-то пугающее и страшное, и Лео отпрянул от окна и выбежал из комнаты, едва успев прихватить теплый жакет. Он блуждал по приюту,чувствуя, что жар снова возвращается, но не мог заставить себя вернуться в постель. Лео добрел до музыкальной комнаты, уселся за пианино и прижался лбом к холодному дереву. Посидев так немного, он выпрямился и попробовал воспроизвести песню, которую недавно разучил. Умение играть на фортепьяно пришло к Лео из ниоткуда – как шепот, который периодически раздавался в голове, но теперь, кажется, не возвращался уже несколько месяцев. Сзади вежливо кашлянули, и Лео сбился, разом забыв все ноты. Он замер, не отнимая пальцев от клавиш, и посмотрел в сторону двери, хотя уже точно, абсолютно уверенно мог сказать, кто там стоит. Элиот улыбался так, словно при каждой встрече с Лео не выслушивал уйму немыслимых грубостей, так, словно они были хорошими друзьями. – Ты умеешь играть? – весело спросил он. – У тебя очень хорошо получается. Кто твой учитель? Лео заметил, что во взгляде Элиота была забота – он явно знал, что сидевший перед ним человек был простужен, и наверняка догадывался, что этот же самый человек, будучи больным, малодушно бегал по всему приюту, пытаясь найти угол, в котором можно скрыться. – Я самоучка, – ответил Лео, скрипнув зубами. – Я, в отличие от некоторых, могу добиться всего самостоятельно, не прибегая к помощи сторонних людей. Элиот подошел ближе и сел на скамейку совсем рядом с Лео, так, что они даже коснулись локтями. Как бы он себя ни вел, сколько бы не хватался за меч, это не вызывало чувства опасности, а сейчас Лео и вовсе как будто полегчало. – Можно, я кое-что тебе дам послушать? Мне интересно твое мнение. Не вставай, посиди рядом, песня не будет долгой, – Элиот улыбнулся, выпрямился и заиграл. Иногда он опять касался Лео, но явно не придавал этому значения. Найтрей сыграл какую-то очень короткую, но приятную мелодию – в отличие от той, которая играла в этой комнате буквально пару мгновений назад. Закончив, Элиот на некоторое время опустил голову, а потом обернулся к Лео, пытаясь встретиться взглядом с его глазами. – Ну как тебе? Не знаю, стоил ли ее заканчивать, моя мать не очень любит музыку, но я хотел ей что-нибудь подарить. Лео вздохнул, помолчал некоторое время, а затем, против своей воли, впервые улыбнулся Элиоту. – Заканчивать музыку нужно в любом случае, нельзя бросать ее просто так. После Найтрей, конечно же, отвел Лео в комнату, вел нейтральную беседу, чтобы ненароком не разрушить ту гармонию, которая возникла между ними в музыкальной комнате. Впервые за долгое время Лео чувствовал невероятно спокойствие, будто все наконец-то встало на свои места. Они проводили все часы вместе, стоило только Элиоту приехать в приют. Даже тогда, когда Лео отказывался от этого общества, когда его обуревали сомнения по поводу нужности их дружбы, юный Найтрей все равно держался рядом на непозволительно близком расстоянии, пытаясь всячески подчеркнуть свое присутствие. Элиот брал книги и ставил их не на свои места, садился на незастеленную кровать Лео, трогал все, что стояло на полках, читал все записи и даже осмеливался разглядывать одежду – всю разом, нагло распахивая шкаф. А порой он вел себя невероятно робко, по десять раз переспрашивал, можно ли ему почитать книгу, которую настойчиво рекомендовали, или не брал предложенные конфеты, неловко переминаясь с ноги на ногу. Когда в чьем-либо разговоре Лео слышал фамилию Найтреев или даже имя самого Элиота, он, не отдавая себе отчета, старался подслушать все сказанное. Пару раз у него возникало желание наброситься на говорящих и поколотить, и тогда ему окончательно становилось плохо. Элиот похищал не только личное пространство Лео, но и саму его личность – всю, до последних глупых привычек. Не осознавая, что делает, Лео даже стал играть песню Элиота – снова и снова, пока с удивлением не заметил, что знает, где и как ее изменить и дополнить, чтобы создать идеальную мелодию. Он вертел ее так и сяк, решив, что лучше думать о музыке, чем о человеке, и теперь музыкальная комната всегда была занята. Дети, приходившие послушать игру, не вызывали в Лео ни малейшего интереса, поэтому всем стало казаться, что он наконец-то начал сближаться с другими ребятами. Даже выздоровев, Лео все равно чувствовал недомогание только из-за того, что его жизнь разрушали и строили заново, словно это было так легко и просто. Он не хотел думать обо всем, что с ним происходило – и что, по сути, теперь появилось множественное «мы» вместо «я», стоило ему подумать о занятии на следующий день, - но вертел события прошедших дней в голове, не в силах остановиться. И никогда Лео еще не было так плохо и скучно, как в те дни, когда Элиот не приезжал его навестить. Лео ждал приезда Элиота с самого раннего утра. Он беспрестанно ходил от окна своей комнаты до главной двери в холле, чем вызывал улыбки всех, кто его видел. В итоге Найтреи все равно приехали незамеченными, но Лео не выдал своей досады. Элиот казался невероятно довольным, если не сказать, что счастливым. Лео не задавал вопросов и отмалчивался, предоставив другу самому рассказывать о прошедших днях и всем том, что еще могло взбрести в его голову. Лео так много времени проводил с Элиотом, что момент, когда у того кончилось терпение, уловил сразу. – Я поступил в Латвидж! – воскликнул Найтрей с таким видом, будто произошло небывалое чудо. Занятый переписыванием домашнего сочинения, Лео посмотрел на Элиота с едва заметной тенью осмысленности. Он ничего не знал об этой школе и даже не был точно уверен, школа это или, может, академия или колледж. Единственное, что было ему понятно – Элиот больше никогда не сможет быть частым гостем приюта Фианы, и ему, Лео, придется возвращаться к своей прошлой жизни. – Я никогда не сомневался в твоих способностях, – заметил Лео, стараясь скрыть то, что эта новость была ему неприятна. Они молчали очень долго, сидя друг напротив друга, и, кажется, все это время Элиот неотрывно смотрел на Лео. Это было похоже на прощание – такое же странное, как и все их общение. После стольких часов, проведенных вместе, последние минуты молчания были невыносимы. Лео разозлился так, как не был зол уже давно. Он хотел прогнать Элиота как можно скорее, но Найтрей протянул к нему руку и предложил место личного слуги, и повода для отказа не нашлось – впрочем, Лео даже не пытался его искать. Лео проснулся среди ночи с криком. Ему снились дети, которых теперь никто, кроме него, не помнил, страшная Цепь с острым языком, человек из его же головы и Элиот – полумертвый, послушно следующий приказам Лео, будто они поменялись местами. Едва ли прошла неделя со страшных событий в разрушенной Сабрие, а Лео начал свыкаться с мыслью, что с ним что-то не так. Он готов был признать себя сумасшедшим, – ведь, раз все убеждали его, что события, которые он раз за разом пересказывал, выдуманы, дело было в нем, а не в ком-то еще. Элиот подскочил вместе с Лео и принялся успокаивать его так, как умел: ворчливо бубнил, чтобы тот прекратил орать посреди ночи, когда все хорошо и никакая опасность не грозит никому. У них была комната одна на двоих, такая, какая полагалась всем господам и слугам в Латвидже, решившим жить вместе. Теперь они были вдвоем всегда – исключая лишь то время, когда кто-то из них находился в ванной. Лео смотрел на Элиота в темноте, подмечая все черты лица, бледность, которая все еще сохранялась на лице младшего Найтрея с тех самых пор, как они выбрались из Сабрие. Они уже успели повидать друг друга всякими, даже плачущими, чего явно оба не могли ожидать. Элиот был очень взволнован и напуган, он не переставал твердить утешительные слова. Лео ничего не смыслил в том, как на них нужно отвечать, поэтому просто лежал, молча глядя на своего господина. Раньше, чем хоть какая-то мысль посетила его голову, Лео уже обнимал притихшего Элиота за плечи и гладил по голове, будто с криками проснулся именно Найтрей. Они обнимались очень долго, как показалось Лео, а потом Элиот отказался уходить на свою кровать, заявив, что уж кто-кто, а его глупый слуга может навыдумывать себе очередной чуши, поэтому оставлять его одного этой ночью нельзя. Они лежали спиной к спине, и Лео слушал дыхание Найтрея, пытаясь понять происходящее и одновременно не думать ни о чем плохом или пошлом. Вернее всего, на взгляд Лео, было бы поцеловать Элиота, но тогда им обоим пришлось бы думать, что делать дальше, а он чертовски, мучительно боялся изменений и важных решений. Утром Элиот сделал вид, что ничего не произошло, и только тогда плохо спавший всю ночь Лео почувствовал, что поступил правильно. Похороны Эрнеста и Клода отняли все свободное время и силы. Лео еще никогда не видел Элиота настолько убитым и несчастным за все время их знакомства и не хотел оставлять его одного ни под каким предлогом, даже когда тот откровенно желал остаться наедине с собой. Поездка в приют Фианы казалась спасением – там все было таким, как в те времена, когда ничего плохого не происходило. Они разговаривали с детьми, и все, как один, выражали Элиоту соболезнования. Лео шипел на всех подряд, стараясь огородить своего господина от дурных мыслей, но у него ничего не получалось. - Элиот, можно тебя на пару слов? – Фиана глянула на Лео и махнула головой, приказывая ему подождать за дверью кабинета. Мимо сновала детвора, и Лео, еще во время похорон принявший решение вести себя так, будто все хорошо, завел с ними беседу и даже согласился поиграть в салочки. Мери Стрейтон он увидел издалека. Женщина была бледна, под глазами у нее лежали темные круги, говорящие о бессонных ночах. Она прошла, не здороваясь, и Лео почувствовал, что аромат хлеба и молока сменился душным запахом несвежего белья и лекарств. Когда через несколько дней после посещения приюта Найтреи получили весть о самоубийстве Мери Стрейтон, Лео не удивился, но долго не мог отделаться от чувства собственной вины. – Лео, кажется, я написал тебе песню. Элиот выглядел очень недовольным и по-своему расстроенным. Лео ничего не стоило не обратить внимания на состояние друга, но он все же заволновался – очень подчеркнуто, так, чтобы господин это всенепременно заметил. – Я… я хочу подарить тебе «Неподвижность», по-моему, тебе она подходит больше, чем моей матери, – Элиот повел плечом. Он старательно отводил взгляд, и Лео понял, что никакой матери песни не писались, что бы Найтрей там не говорил. – Давай сыграем? – предложил Лео, и они пошли в музыкальный класс. Они молчали даже тогда, когда начали играть – одновременно, не сговариваясь, точно зная, у кого какая партия. Лео сидел к Элиоту настолько близко, насколько позволяла игра на пианино в четыре руки, но этого было недостаточно, чтобы передать всю благодарность, которую он испытывал. Когда отзвучали последние аккорды, Элиот и Лео замерли, улыбаясь друг другу и практически не моргая. Испытав неловкость только через пару минут, Лео пнул ногу Найтрея и со смехом принялся спихивать его со скамьи. Лео долго не решался подойти к Элиоту. Он мучился весь день, казался дерганным всем окружающим, злился на учителей и даже накричал на горничную, не вовремя вошедшую в комнату. Он чувствовал себя если не по-дурацки, то уж точно невероятно глупо, и не мог понять, как у Элиота получилось преподнести подарок так легко и даже гармонично. Лео извелся так, что не мог нормально есть, только размазывал еду по тарелке и раз за разом бросал на Элиота недовольные взгляды. – Да что с тобой такое? – не выдержал Найтрей, когда они оба в обеденный перерыв сидели в библиотеке. Лео хватался то за одну книгу, то за другую, громко листал страницы и недовольно ворчал под нос, злясь на все подряд и ни на что конкретно. Он поднял голову, хмуро уставившись на Элиота, а затем покачал головой и ушел из библиотеки. Лео слонялся по академии очень долго, не в силах выкинуть из головы свою странную идею, а потом все же сдался и заперся в музыкальном классе. Понять, сколько часов он провел за пианино, было сложно, но в руках пришедшего наконец Элиота была тарелка – уже остывший ужин для Лео. Лео поднялся и подошел ближе. – Элиот, – он был очень взволнован, но не мог скрыть улыбки, – спасибо за «Неподвижность». Элиот заулыбался в ответ и поставил тарелку на верхнюю крышку фортепьяно. Лео смотрел на своего господина, комкая в руках листы с нотами, которые легли идеально – как и должны были с самого начала, но отчего-то не ложились, словно разум Лео то и дело заволакивало туманом. – Что? – тихо спросил Элиот, на вид едва ли менее взволнованный и смущенный. Лео набрал побольше воздуха и протянул нотные листы. – Я тоже написал тебе песню. Она пришла ко мне в порыве вдохновения. Элиот взял стопку листов в руки и стал просматривать их, неожиданно серьезный и взрослый – совсем как в тот день, когда предлагал Лео стать своим слугой. Сделав шаг вперед, Лео опустил голову и облизал губы. Мелодия все еще крутилась в его голове, словно до сих пор звучала в этой комнате. Посмотрев на Элиота вновь, Лео вдруг понял, что, даря песню, подписывает неведомый контракт с самим собой, который больше никогда не позволит ему бросить Элиота, что бы ни произошло. И, поймав взгляд Найтрея, он убедился, что тот ответит ему взаимностью и никогда не осудит – во что бы они оба ни вляпались. – Я назвал ее «Лейси».