An Early Transgression

"Пьер Гренгуар, - сказал себе юноша, - Вы снова рискуете опоздать". Несмотря, однако, на это внушение, он нисколько не ускорил шагу, поспешность которого, по его разумению, и так превышала приличествующую поэту. Сейчас он уже с трудом различал трещины и плиты мостовой и чувствовал, что, ускорь он спешку еще хоть немного, дорога превратится в совершеннейшее размазанное пятно, в мазок нищего живописца, бесформенный и совершенно непригодный меланхолической задумчивости. Если он, положим, не учил стихов Гомера, то, по крайности, учился с почтительным трепетом взирать на красоту этого мира - а это уже что-то да значило. Кроме того, если отец Клод не был в плохом настроении, для него, впрочем, нередком, Гренгуар вполне мог надеяться, что опоздание сойдет ему с рук, как сходило и раньше - прискорбно отсутствующую точность молодой поэт с лихвой восполнял быстротой и живостью, легко завоевывая тем благосклонность архидьякона. В некотором роде он даже позволял себе считать, что именно он - любимый студент Клода Фролло; правда, возможность наличия у Клода Фролло любых других студентов вызывала у Гренгуара некоторые сомнения. Мгновение спустя он достиг Собора, а войдя, начал подниматься по множеству ступеней и так часто останавливался, чтобы рассмотреть каменную кладку, что, обнаружив себя перед кельей архидьякона, понял, что даже не запыхался. Вошел он без стука - дверь стояла открытой. Почти сразу он понял, что беспорядок внутри был сильнее обычного, а света зажжено было куда меньше: фонарь, одиноко взгроможденный на полку, не горел вовсе, и свет проникал единственно из узкого сводчатого окна в дальней стене. В углу слабо поблескивали осколки битого стекла; шагнув, Гренгуар почувствовал, как что-то хрустнуло у него под ногами. В центре комнаты, за широким загроможденным столом сидел молодой архидьякон, мрачный и строгий в своей темной, глухо застегнутой сутане, задумчиво склонившийся над листом древнего пергамента. Он не поднял взгляда. - Вижу, вы держитесь своей цели, мастер Пьер, - произнес он с умеренным упреком. - Да, - отвечал Гренгуар. - но чего мне это стоит! Я успел бы опровергнуть все четыре парадокса Зенона, прежде чем покинуть свою комнату, не говоря уж о подъеме по бесконечной лестнице в конечный промежуток времени. Ахиллесу не обогнать черепахи, а я обогнал ее на пути к Собору! Поздравьте меня. Если во взгляде отца Клода еще оставались следы упрека, они исчезли совершенно, стоило ему взглянуть на торжествующего Гренгуара. Слабая тень улыбки скользнула по лицу архидьякона, когда он покачал головой. - Пусть так, Гренгуар, - продолжил он, откладывая пергамент, - Однако вам известно, что я обладаю обязанностями, требующими моего внимания, и, вне зависимости от того, что думает об этом Зенон, у меня нет бесконечности, чтобы дожидаться вас. Вы поняли меня? - Конечно, господин архидьякон. Клянусь, я опровергну пифагорейское деление прежде, чем снова опоздаю на ваш урок. Я дважды войду в одну гераклитову реку и измерю Протагора чем-нибудь кроме человека. Подкрепив свое обещание глубоким поклоном и улыбкой, Гренгуар повернулся, чтобы закрыть за собой дверь, и, как только он вновь взглянул на своего учителя, Клод Фролло снова покачал головой. - Быть может, оставим на время философию, м? Как поживает ваша латынь? - По правде сказать, мне уже начинает казаться, что я владею ею лучше французского, - ответил Гренгуар, садясь возле Клода. Священник отвернулся на секунду, чтобы извлечь тяжелый том в кожаном переплете, который он и положил на стол. - Ну, так покажите мне это. Вы, без сомнения, помните, где мы остановились в прошлый раз; по крайности, вы точно помните это лучше меня, читавшего эту книгу слишком часто. Пьер Гренгуар подозрительно взглянул на том Вульгаты, закусил губу и взглянул на отца Клода. Это, впрочем, только усилило его замешательство, ибо взгляд Клода был весьма странен - отвлеченный и даже расстроенный. - Если позволите мне спросить, мэтр... как вышло, что вы сидите без света? Может, зажжем лампу? Клод Фролло едва заметно вздрогнул и, привстав, украдкой взглянул на полку с безвинным фонарем так, будто боялся, что пламя вспыхнет от одних слов Гренгуара. Но, взяв себя в руки, он сел обратно и отвернулся от окна, заставив свой силуэт почти слиться со спинкой стула. - Нельзя ли обойтись без этого, Гренгуар; чтобы читать, мне кажется, света вполне довольно. У меня болит голова. Гренгуар был вынужден удовольствоваться этим объяснением, ибо не видел больше никакого толку в пререканиях, но заметил, однако, что в словах Клода Фролло таилась некая фальшь. Он дотронулся до книги, облизнул губы и провел пальцами по обложке: сухое, грубое ощущение старой кожи; сетки мелких трещин; жестких, рассохшихся краев. Он услышал, как священник в темноте рядом с ним сглотнул. Приняв это за признак нетерпения, Гренгуар открыл книгу и начал листать страницы. - А, я помню, - произнес наконец он. - Мы только-только начали Песнь Соломона. Вот - "да лобзает он меня лобзанием уст своих" и прочие влюбленные штучки. Мне продолжить с этого места? Гренгуар услышал скрип соседнего стула. - Песнь Соломона? - пробормотал архидьякон с удивлением. - Эта ужасная любовная поэма? Мы закончили именно там? - Сдается мне, что да, - ответил поэт не без неловкости. - Но я легко могу прочитать что угодно другое, если вам хочется. После краткого молчания он услышал, как Фролло снова откинулся на спинку стула. - Нет, - проговорил он мягко, но с необъяснимой мрачной решительностью. Казалось, он просит Гренгуара о проклятии. - Если мы закончили здесь, здесь же и начнем. Que sera, sera. Читайте Песнь. - Как вам будет угодно. Некое беспокойство не оставило голоса Пьера Гренгуара, когда он начал произносить латинские слова, и он сбился несколько раз в начале, мысленно выругав себя. В скором времени, однако, уверенность вернулась к нему, и стихи совершенно его увлекли. Для восемнадцатилетнего юноши голос его был удивительно хорошо поставлен; никакой ребяческой дрожи навроде той, что была у него, когда он явился к архидьякону два года назад. Нет; он произносил витиеватые слова чужого языка так, будто написал их сам. Звук его речи взлетал и падал, как гребни волн, в ритме строк, а лицо пылало высокой, экстатической страстью поэта. Архидьякон слушал с закрытыми глазами, впившись зубами в нижнюю губу. Он не прерывал его до середины седьмой главы, когда Гренгуар остановился ненадолго, чтобы перевести дух; последние страстные стихи он прокричал равнодушным стенам, подкрепляя свои слова воздетой рукой, и до сих пор не опустил ее. - Остановитесь здесь, - сказал отец Клод резко. Его голос был тверд, а руки побелели - столь сильно он сжимал подлокотники стула. - Повторите то, что только что сказали. - А! - расстроился Гренгуар. - Вы не слышали? А я прочел это так хорошо! Statura tua adsimilata est palmae, et ubera tua botris. Dixi ascendam... - Нет, нет, - отозвался отец Клод, и его лицо исказила гримаса нетерпения. Глаза Гренгуара привыкли к темноте, и теперь он мог рассмотреть выражение лица архидьякона. - Не на латыни, Гренгуар. Повторите то, что вы сказали, на французском. - О! И правда, я не подумал. "Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои — как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных". Чудесная картина, преподобный, да будет позволено мне заметить. Священник медленно, глубоко вдохнул, но не проговорил ни слова, не двинул ни единым мускулом. Гренгуар, все еще очарованный аккуратно исписанными страницам перед ним, продолжил на латыни с того места, где остановился. Он едва ли догадывался о горящих глазах, устремленных на него, ибо был поглощен чтением древних посулов любви и пряного вина, упрашивал затхлый воздух теплыми словами тоски и провозглашал с великолепным убеждением, что любовь сильна, как смерть, а вспышки ее - как огонь разгорающийся. Время от времени бледные пальцы священника, казалось, вздрагивали и сжимались, но Гренгуар не замечал этого. Он едва закончил Песнь Песней, как вдруг почувствовал, что холодная рука архидьякона лежит на его плече, и услышал слова столь тихие, что они едва прозвучали: - Скажите это еще раз. - Неужто! Все это? - Последний стих. - На латыни? Клод Фролло сжал его плечо, и с легкой дрожью Гренгуар отвернулся, обратив свой взгляд к странице. - Fuge dilecte mi et adsimilare capreae hinuloque cervorum super montes aromatum. Он не обернулся, когда почувствовал, как архидьякон склонился ближе, касаясь длинными пальцами его челюсти, но вновь подавил дрожь, потому что прикосновение это было очень холодным. - Мудрость Соломона, - горько пробормотал отец Клод. - Malediction! "Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических." Гренгуар, ощутивший вдруг крайнюю неловкость, не осмелился произнести ни слова. Он мог чувствовать на себе чужой взгляд, так пристален он был, и вообразил себе, что именно представилось взору архидьякона - стройный, андрогиноподобный юноша, невысокий и ясноглазый, весьма привлекательный, если уж говорить начистоту, с бледной кожей и вьющимися темными волосами; и облик этот, увы, нельзя было назвать совершенно мужским; скорее даже нечто женственное чудилось в нем под тусклым светом единственного окна. "Вот дьявол, - подумал Гренгуар, - ну, не говорил ли я себе, что надобно отрастить бороду? Но тщеславие тогда взяло вверх. Пресвятая Дева! Уж я припасу пару ласковых для Соломона, повстречайся он мне в Элизиуме". Долгое мгновение спустя священник повернул Гренгуара к себе, водя большим пальцем взад и вперед по виску поэта. Гренгуар, едва дыша, взглянул на него и немедленно опустил глаза, - он не мог выдержать ищущего взгляда Клода Фролло. Так или иначе, Гренгуар ожидал увидеть в нем нечто чудовищное - ужасное, преступное стремление, род бессердечной, животной жадности. Но их он не увидел. То, что предстало перед ним, было знакомым лицом молодого архидьякона, его друга и учителя, искаженное, как от боли; впалые щеки его были пепельно-серыми; в уголке бледных, дрожащих губ краснела крохотная капля, - он прокусил их до крови; глаза горели больным, лихорадочным желанием, но слишком много в них было неуверенности, мольбы о прощении и самоедства. Рука его возле щеки Гренгуара ужасно дрожала. Несмотря на собственное отчаянное положение, Гренгуар испытал прилив жалости к Клоду Фролло, но жалость эта ничуть не поколебала его желания отстраниться. Он продолжал сидеть неподвижно и несколько неестественно, и обдумывал всю эту неприглядную ситуацию. "В конце-то концов, - размышлял он, - здесь довольно можно посочувствовать; но место поэта в страданиях - оплакивать свою беспомощность выверенным метром, и дьявол меня забери, если мне вдруг захочется попутать себя из сочувствия с девицей. Дама может сотворить такое с лебедем или быком, коли ей захочется, ибо боги умеют пленить, но - прошу покорно! священнику с философом не по пути". Все же он смущался оттолкнуть дрожащего архидьякона, глаза которого словно горели стыдом, бессловесно прося о вещах, которых поэту даже воображать не хотелось. Ледяные пальцы продолжали ласково водить по лицу Гренгуара, и с каждым жестом холодок пробегал по его хребту. Гренгуар чувствовал, как приближается миг, когда отец Клод наклонится ближе и коснется его своими бледными губами, и он едва подавил сильную дрожь при мысли о холодных руках священника под своей туникой. Не то чтобы он чувствовал себя в ловушке; напротив, он был вполне убежден, что простейшего резкого слова достанет, чтобы прервать все это; но убежден он был и в том, что такое слово ударит отца Клода, как кинжал по открытой ране, и потом он едва ли оправится - и без того несчастный, безумный человек, угнетаемый чудовищной тяжестью вины и ужасом отказа. Гренгуар был добросердечным поэтом и порешил быть мягче: он не хотел, чтобы самоубийство его мэтра оказалось этим вечером на его совести. Гренгуар спокойно дотронулся до все еще дрожащей руки священника, затем тихонько поднялся и, склонившись со всей драматической грацией лицедея, запечатлел целомудренный и почтительный поцелуй на редкой брови Клода Фролло. Жест был исполнен изящного почтения, обожания слуги, ученика или сына; совершенно платонический, но все же полный любви. Отец Клод тотчас съежился и сжался от поцелуя, и прошептал едва слышно себе самому: "Проклятье". Он вцепился в стул и судорожно поднялся с бледным, искаженным лицом, и сжал Пьера Гренгуара в объятиях. Любовными они не были; скорее - чем-то вроде извинения, просьбы простить, крепкой хваткой, с какой, быть может, Давид обнял бы Авессалома, выдайся ему такая возможность. Гренгуар облегченно поздравил себя с блестящим гением мысли и немедленно начал перебирать различные варианты наград, какие он мог бы воздать себе позже. Он ответил на отчаянное объятие Клода Фролло с такой теплотой, с какой только мог, и ласково похлопал его плечу, в то время как священник едва не душил его своей свирепой хваткой. "Ей-богу, - подумал Гренгуар, слегка задыхаясь. - Я его, пожалуй, должен простить; клянусь жизнью, бедный негодяй куда несчастнее, чем я от всех его действий. Вообразите только, быть сатиром и носить рясу! Что за нездоровое занятие". Наконец священник отпустил его и неловко, неустойчиво отстранился, и, все еще бледный и дрожащий, опустился на стул. Мгновение спустя он повернулся к столу и склонился над ним, опустив голову на руки, и отрывисто пробормотал: - Закончим с латынью завтра. Поэт закусил губу, сжал плечо архидьякона и повернулся, чтобы уйти. Он успел уже приоткрыть дверь, когда Клод Фролло заговорил снова. - Вы... вы вернетесь завтра, мастер Пьер? - Несомненно, монсеньер архидьякон. Нетренированный поэт - существо смехотворное, разве нет? Священник взглянул на него, затем медленно перевел взгляд в угол темной комнаты. - Видите там разбитое стекло? - спросил он. - Вижу, мэтр. Отец Клод поддернул рукав рясы, оголяя предплечье, совершенно белое на фоне темных стен, испещренное глубокими кровавыми порезами, едва начавшими затягиваться. - То стекло - из лампы, - сказал он, снова не сдержав дрожи. - Я, кажется, истек кровью до полусмерти, наложив на себя строгую епитимью за грехи воображения, мастер Пьер Гренгуар. Этим утром я стоял на коленях перед распятием шесть часов, но напрасно; я упрашивал Бога всеми молитвами своей души. Я горю. Вы видите, что я борюсь с этим, - он опустил рукав, - но не могу поклясться, что подобное никогда не повторится. Я раскаиваюсь, - он поднял глаза к потолку, - верь мне, Боже, как я раскаиваюсь, - но я не могу поклясться, что Сатана никогда не завладеет мной снова. Гренгуар, опершийся на дверной косяк, не выказал ни малейшей тревоги, а философски, но твердо взглянул на Клода Фролло. - Полагаю, вы ошибаетесь, мэтр, - ответил он. - Так же несомненно, что я - человек, которому можно доверять, вы - человек сдержанности: этого я держусь совершенно уверенно. Мне нужен хороший учитель, а вы учитель превосходный; и как бы лев ни был голоден, он скорее останется голодным, чем сожрет своего детеныша. Думается мне, вы признаете, что вы гораздо разумнее льва. В конце концов, дьявол знает свое место. Я вам доверяю. Поэт изящно поклонился в дверном проеме и оставил молодого архидьякона, вцепившегося руками в свои тонкие волосы, уставившегося в стол. Гренгуар тихо закрыл за собой дверь. Спускаясь по длинной лестнице, он был погружен в мысли о теоремах Зенона, надежной кладке, приятной бороде и новой паре трагедий, которые он намеревался приобрести себе в ознаменование триумфа над Эросом. Для отважного и наивного юноши он поставил себя совершенно непринужденно. Странно сказать, однако, но он оказался прав: священник ни разу больше не дотронулся до него.