Изодранная гордость

Закатное солнце отражалось на мраморе. Тягучая алая капля набухла и упала, затекла в стык светлых плит. – Это что? – спросил Келегорм, разглядывая необычного гостя. Гость не очень-то желал видеть хозяев, о чем говорил его разбитый подбородок. – Господин Келегорм, – сказал нолдо, – мы поймали его на подступах к дворцу. – И что же это? – Похоже, что эльда. *** «Похоже, что эльда» сидел в кабинете Келегорма, уставившись в темный угол, будто видел там что-то необычайно интересное. А может, просто желал забиться туда, где потемнее. – Это что? – спросил Куруфин с порога, как только заметил чужака. – Это, братец, наш родственник, – усмехнулся Келегорм. – Серьезно? Папенька успел согрешить с кем-то из местных пигмеев? – Нет, нет, – успокоил брата Келегорм, – он нам не кровный. – Это радует, – отчеканил Куруфин и подошел поближе, чуть склонился, разглядывая чужака – бледного, словно поганый гриб. Обошел кругом, рассматривая наспех собранные в хвост волосы, неприглядную одежду, и сухие беспокойные пальцы. – А ведь и правда, – хохотнул Куруфин, – похож на отца, такой же неулыба. Это же Эол! – Эол, – подтвердил Келегорм, – вот только что надо высокородному господину Эолу от скромных нолдор? Тот молчал, словно воды в рот набрал и боялся расплескать. – Он не говорящий, – решил Куруфин, положив ладонь на макушку чужаку. – Не будь грубияном, братец. Лучше предложи гостю вина, быть может, он поведает нам свою историю. Эол поднял взгляд на Келегорма, пытаясь понять: издевается тот или нет. *** Никогда Эол не любил разговоры о заморских эльдар. Никто не любил эти разговоры, и Эол не любил – зачем говорить о чужаках, пришедших из дивной, восхитительной страны? Если за морем было так хорошо – зачем бежать оттуда во мрак и тьму? Но Эол помнил, когда он в первый – и в последний раз увидел Феанора. Рослый, статный чужак не боялся ничего. Ни тьмы, ни света, ни огня – сам воплощенный огонь. Другие нолдор, пришедшие из-за моря, были такими же – наглыми, смелыми, уверенными в собственном превосходстве. Эол чувствовал в себе талант, знал свои способности – но не испытывал желания демонстрировать их чужакам. Нолдор вели себя иначе. Аредель любила говорить о своей родне. Иногда Эол прерывал ее речь, но чаще молчал – чтоб жена не стала сравнивать. Боялся и знал, что сравнение окажется не в его пользу. *** По лицу Келегорма ничего не было ясно – легкая улыбка, чуть вскинутый подбородок, раскосые глаза – и мерцающий взгляд, обманчиво-рассеянный. Неясно было, думает ли Келегорм о своем или же следит внимательно. – Угощайтесь, господин Эол, – Келегорм разлил вино на троих, предлагая чужаку самому выбрать чашу – и Эол, не доверяющий никому и ничему, заколебался, взял одну, потом отставил, схватился за вторую и притянул к себе под насмешливые взгляды братьев. – Простите наших дозорных за неподобающий прием, – продолжал Келегорм. Куруфин молчал, явно одобряя все слова брата. – Я не желал беспокоить вас, – проговорил, наконец, Эол. – прошу меня простить. – Ничего страшного. Я в курсе, что господин Эол любит знатных нолдо. Предпочитает видеть их в своем доме... своей постели. Эол не выдержал, уставился на Келегорма в упор, невежливо и пристально – тот ничуть не смутился и многообещающе подмигнул. – Если все взаимные извинения закончены, – встрял Куруфин, не сдержавшись, – то скажите, что вам понадобилось в наших владениях? – Я заблудился, – скупо проговорил Эол, и, стараясь выдержать взгляды, подхватил чашу и отхлебнул. Сухое вино скользнуло по пересохшему горлу. Феаноринги выглядели именно так, какими их он запомнил – и это не предвещало добра. Он ожидал очередной колкости от Келегорма, в духе: "позволительно ли Эолу блудить и заблуждаться в лесу", или слегка замаскированной угрозы, мол, знал я одного такого эльфа... Но оба брата молчали, и это настораживало еще сильнее. Келегорм увлеченно обводил пальцем края хрустальной чаши, добиваясь тонкого звона. Куруфин же медленно отер губы тыльной стороной ладони: всласть напился его страха. От слабого привкуса страха во рту подташнивало и пьянило одновременно. *** – Некоторые говорят, – Келегорм обошел его кругом, – вам легко удалось покорить сердце нашей сестры. Эол не ответил. – Должно быть, в вас есть какое-то внутреннее очарование, – добавил он, разглядывая чужака. – Раз уж о внешнем говорить не приходится. Повисшую тишину разрушило негромкое шуршание пояса. – А другие говорят, – ухмыльнулся Келегорм, – будто бы вы насильно заставили ее стать вашей женой. Не оставили бедняжке никакого выбора. Это было непросто – сладить с нежной леди нолдор? Наверное, это был нелегкий поединок, но вам удалось выйти из него победителем. Куруфин едва слышно усмехнулся. – И вот теперь, после стольких лет, жена ушла. Уехала погостить домой, как вы утверждаете. Келегорм коснулся его щеки, провел по ней почти нежно. – Или сбежала, наконец. Почему? – Потому что смогла, – мрачно ответил Куруфин, туго стягивая узел. Эол молчал. – Не стоило вам плутать в наших лесах. Вена на виске Эола пульсировала безостановочно. Сам он стоял неподвижно, закрыв глаза – чтобы не видеть. Не слышать и не чувствовать. Перед глазами вспыхивали яркие пятна. Ненависть к нолдо текла по душе как сухое вино – царапая горло изнутри. Как тугие, склизкие капли, затекающие в стыки мраморных плит. Ненависть не за наглость и не за силу – за собственную слабость, второсортность от рождения. Губы Эола были разбиты, будто спелые вишни, раздавленные неосторожно. Куруфин склонился к нему, потянул на себя. Эол упирался, и кожаный пояс – его собственный – крепко впился в запястья. Куруфин сграбастал его за шиворот, как нашкодившего кота, прижался губами к его губам, разлизывая их. Словно ожидал, что на вкус они окажутся сладкими и сочными, словно те вишни, но ощутил лишь кровь, пресную и солоноватую одновременно, с удовольствием слизнул, и вцепился зубами, не жалея силы. Келегорм смотрел, не отрывая взгляда. Мог поучаствовать, но не стал. Тени метались на светлой стене. *** Эол едва сумел сам сесть на коня – братья не помогали. Не насмехались, впрочем – тихо переговаривались меж собой, потеряв всякий интерес к чужаку. Он смотрел на них, не скрывая ненависти, но тем было все равно. От израненной гордости было так больно, что дыхание перехватывало в груди. Больше всего сейчас хотелось вернуться в опустевший дом, выпустить поводья и свалиться мешком с коня. И забыть навсегда о жене – недоступной. Недоступной всегда, даже когда он был с ней единым целым. Забыть, потому что вернуть – ему не по силам. Забыть. Но изодранная в клочья гордость не позволяла развернуть коня назад. Гордость гнала вперед. Вернуть беглянку, пусть она хоть трижды нолдо. Вернуть то, что принадлежит ему по праву – своего сына. Келегорм, словно услышав его мысли, обернулся. – Не стоило вам плутать в наших лесах, – сказал он, – и в Гондолин я вам идти не советую.