Самый несчастный янки на свете

Дин всегда ненавидел южан. Его мама как-то привела домой темнокожую рабыню, бежавшую с севера; он тогда был ещё маленький и, конечно, не очень понял, что именно с ней произошло, но теперь догадывается. Мама всегда говорила о рабовладельцах с ненавистью; папа относился к ним равнодушнее и даже иногда ворчал, что иным рабам живётся получше, чем рабочим на северных заводах, а то и их владельцам: им, по крайней мере, не приходится беспокоиться о крове и еде для себя и своей семьи. Когда стало ясно, что начнётся война, настроения переменились. Мама забыла о жалости к рабам и стала бояться за Дина с Сэмом; папа же воодушевился и стал вслух зачитывать статьи из газет, вещавших, что война будет краткой, победоносной и подарит Северу новые территории и богатства. Ах да, и освободит рабов. Дин всегда ненавидел южан, но воевать ему не хотелось. Он старается не думать об этом, взлетая в седло своей вороной лошади; если не он, то Сэмми, а Сэмми только-только сделал предложение хорошенькой дочери Муров. Кроме того, необходимость уйти на войну даёт ему самому возможность не делать никому подобных предложений; многие и без того удивляются, что он до сих пор не женат, мама беспокоится, а незамужние девушки и их мамаши становятся откровенно настырны. Что ж, теперь ему есть чем откреститься от подобных расспросов: скоро война, и он не хочет оставлять свою возлюбленную (чьё имя он никому не назовёт) вдовой. Может быть, после войны можно будет сказать, что он повидал слишком много зла и не способен теперь на создание семьи. Если, конечно, он выживет. И никто не узнает, что его просто не влечёт ни к одной женщине, а вот мужчины вызывают неуместные и недозволенные мысли. Спустя три года постоянных поражений и потерь и переломный год продвижения на юг Дин ненавидит всех, и южан, и северян, за то, что они не смогли уладить свои разногласия до его рождения. Он устал воевать, устал идти по обожжённой пустынной земле, и от того, что теперь это разорённые земли проклятых джонни, ему ни капли не легче. Его люди следуют за ним, как ему иногда кажется, в бесцельном и бестолковом пути. Они иногда на пару дней останавливаются в каком-нибудь разорённом поместье, хозяева – бывшие хозяева? – которого прячутся от них, а при вынужденных встречах изображают улыбки, но Дин не может нигде задержаться; приказов торопиться вперёд нет, но он не в состоянии долго выносить эти лишённые былого великолепия развалины, которые некому привести в порядок. Что станет с богатым Югом без рабов? Дину плевать. «Ангельские поля», очередное поместье на их пути, стоило скорее назвать адским пустырём. Все поля в округе вытоптаны отходящей армией Конфедерации, а почти всё, что могло сгореть, сгорело. Всё же от особняка осталось достаточно, чтобы там можно было расквартировать всех его людей, и Дин понимает, что не сможет объяснить им своё желание пройти мимо. Солдатам нужен отдых. Ему тоже нужен, только он не думает, что сможет найти его здесь. Хозяевам хватает мужества выйти к ним навстречу. Их двое – наверное, муж и жена. Они редко встречают на своём пути мужчин его возраста: все ушли на войну. Этот, видимо, успел с неё вернуться: у него что-то с рукой. Дин впрочем, смотрит не на его руку, а в его уставшие глаза, в которых ему видится отголосок собственной ненависти к войне… хотя это скорее ненависть именно к нему, капитану северной армии. На мгновение он заставляет себя отвлечься на его… жену? Нет, непохоже, они держатся скорее как брат и сестра. Если только это не потакание своим глупым надеждам. - Приветствую, леди, - он кланяется и, не сдержавшись, тут же поворачивается к её пускай-он-окажется-братом. – Капитан Дин Винчестер. Прошу разрешения разместиться в вашем прекрасном поместье. Глаза хозяина распахиваются чуть шире, возможно, от удивления слову «прекрасный», и он не отводит взгляда. Не удержавшись, Дин улыбается. Ему казалось, он давно разучился делать это искренне. Ему хочется в первый же вечер заговорить с Кастиэлем и Анной. Войти в их гостиную, когда они будут обсуждать события прошедшего дня и подбрасывать дрова в камин – вот только он сомневается, что они делали так даже до их прихода, а теперь в просторной гостиной разместилось с полдесятка его людей, и камин давно не топлен. Есть ещё одна, поменьше, вот только Кастиэль и Анна вскоре запираются в одной из комнат; но даже если бы дверь была нараспашку, Дин не уверен, что смог бы зайти. Не только потому, что это удивило бы привыкших к его нелюдимости солдат; он знает, что ему не будут рады. Очевидно, что его здесь ненавидят, и в этом нет ничего удивительного или нового, он уже научился отвечать на это равнодушным презрением, и, наверное, живи здесь одна Анна, у него бы вышло и сейчас. Но Кастиэль не вызывает в нём ни капли равнодушия. Это глупо; Дин только обменялся с ним парой фраз и ненадолго заглянул в его глаза. Он, конечно, красив, но чужая красота ещё никогда не придавала Дину неуверенности в себе и беспокойства. Он сваливает всё на долгое воздержание и распоряжается отправить Милтонам ужин. Завтра он попытается натолкнуться на них случайно. Когда ему это удаётся, Кастиэль совершенно не выглядит привлекательным. Он весь измазан в земле, как и его сестра, после работы в саду, и кажется совершенно обессиленным. Ещё бы, ядовито думает Дин, ведь он привык жить за счёт рабского труда. Не сдержавшись, вместо запланированного учтивого приветствия он выплёвывает: — А я-то думал, что все южане — неженки, способные только подгонять кнутом рабов. Кастиэль только стискивает зубы и отворачивается, а отвечает Дину Анна: — Вы что-то хотели, капитан Винчестер? Дин пытается перевести на неё взгляд, но тут Кастиэль поднимается, выпрямляясь, и презрительно смотрит на него. Он почти посерел, и Дин, обводя взглядом его тело, всерьёз задумывается о том, чтобы приказать солдатам помочь им. По крайней мере, можно велеть им наносить воды, это можно будет объяснить: вода нужна не только Милтонам, для которых эти огромные вёдра явно будут тяжеловаты. Как же они справляются в последнее время? Кастиэль отвечает ему, холодно и безлико, и просит оставить их в покое; всё же его слова вынужденно вежливы, и он, явно рассчитывая на отказ, предлагает Дину встретиться с ними в гостиной после того, как они приведут себя в порядок. Дин приходит. Хорошо, что в его комнате нет зеркала; иначе он наверняка бы у него застрял, прикидывая, сколько пуговиц на кителе стоит расстегнуть. Он знает, что сейчас далеко не так хорош собой, как когда-то; щёки впали, глаза не сверкают юношеским задором, а уродливый рубец на лбу уже почти сошёл, и в неясном отражении в ведре воды его не разглядеть, но если провести по лбу рукой, он всё ещё ощутим, и Кастиэль наверняка его заметил. Шрамы, конечно, украшают мужчин, но не тех, кого ты и сам исполосовал бы шрамами, будь у тебя такая возможность. Дин невесело усмехается, вспомнив, как в самом начале, когда они только начали жить в южных поместьях, он всё боялся, что хозяева предпочтут сжечь собственный дом, если в нём спят десятки захватчиков. Эти страхи долго не давали ему уснуть; как-то раз он уже бывал в горящем доме и слышал крики сгорающих заживо. Впрочем, это было давно, и прошедшей ночью уснуть ему не давали совершенно иные мысли. В небольшой гостиной оказываются шахматы, и Дин предлагает Кастиэлю сыграть. Он немного надеется, что Анна уйдёт, но она усаживается рядом с шитьём, как и все девушки во всех поместьях, где Дину уже пришлось побывать. Они все справляются с нитками и иголками не так споро, как его мама, и раньше Дин презрительно думал о том, что прежде эти обязанности лежали на рабынях; теперь он задаётся вопросом, не занимался ли бы шитьём и Кастиэль, не навяжись он к ним с визитом. Он не знает, о чём говорить, и заговаривает об охоте. Разговор ладится, Кастиэль чуть оттаивает, и Дин с надеждой думает о том, что, может быть, со временем ему удастся расположить его к себе… и тут Анна поднимается, собирая шитьё, и Кастиэль поднимается вслед за ней. На Дина обрушивается осознание того, что времени у него нет. Он на вражеской территории, и скоро ему придётся двинуться с места – скорее всего, на юг, но кто знает наверняка? Он тоже поднимается и идёт проводить Анну до комнаты. Кастиэль собирается исчезнуть вместе с ней, но Дин его останавливает. Кастиэль заметно удивлён, как и Анна; всё же он без вопросов следует за Дином в его комнату. Изо всех сил надеясь, что выглядит не таким же взволнованным, каким кажется самому себе, Дин, не особенно растекаясь мыслью по древу, сообщает Кастиэлю, что предпочитает мужчин. И… ничего. Тот продолжает смотреть, словно терпеливо дожидаясь, когда Дин перейдёт наконец к сути. Можно подумать, ему каждый день говорят такое. Дин много раз представлял себе, как признается в своих скрытых желаниях впервые, и то надеялся на понимание, то боялся отвращения, но такого равнодушия не ожидал никогда. И Дин злится. И идёт напролом. — Я предлагаю тебе разделить постель со мной. Глаза Кастиэля изумлённо распахиваются. Это уже не равнодушие, но он по-прежнему не выражает ни презрения, ни сочувствия… кажется, он просто не верит в происходящее. В его взгляде такое искреннее недоумение, что Дину хочется засмеяться и сказать, что это была шутка, хочется проводить Кастиэля до комнаты, укрыть его потеплее и оставить в покое, а утром отдать ему свой завтрак и проследить, чтобы он не изматывал себя. И Дин злится ещё больше. За всю войну он ни разу не пользовался возможностью победителя – за всю жизнь ему ни разу не хотелось сделать это настолько сильно – а этот мальчик смотрит на него своими чистыми глазами и, запинаясь, спрашивает, почему он. Дину хочется ответить, что он единственный не ушедший на войну мужчина в округе, что он просто удобное тело под рукой, что он поступает таким образом в каждом послужившем им пристанью поместье, но с губ слетают совсем другие слова. — Ты спрашиваешь почему? Да ты самое прелестное создание, встреченное мною за последние года три, и уж точно на мили вокруг нет никого лакомее тебя. Дин отвесил бы пощёчину самому себе. Такими словами не покорить ничьё сердце. Ах да, он ведь не собирается покорять ничьи сердца. Он здесь на пару ночей, и эти пару ночей ему скрасит ненавидящий его южанин, который, быть может, попытается заколоть его во сне. Хотя вряд ли Кастиэль настолько глуп. А ещё вряд ли он останется в его постели до утра, если ему не приказать, но такая просьба покажется совсем отчаянной. Дин не хочет казаться отчаянным. Он хочет, чтобы Кастиэль счёл его прущим напролом северянином, недостойным ничего, кроме ненависти. И хочет ненавидеть его в ответ. — А зачем мне спать с вами? – едва слышно спрашивает Кастиэль. Дин готов зарычать. Как можно быть настолько наивным? Зачем? А зачем тебе было пускать меня и моих солдат в свой дом? Как можно задавать такие вопросы? Как можно быть таким невинным? — Ты разбиваешь мне сердце! – фыркает он. - Я надеялся, что неотразим, и это естественное желание для всех, кто меня видит! Произнеся это вслух, он думает, что, может быть, и правда надеялся. Но какова вероятность встретить подобного себе здесь, на проклятом Юге? Дин туманно намекает на уязвимость положения Анны, беззащитной девушки в доме, полном солдат, и тогда Кастиэль наконец проявляет хоть какие-то чувства. Ужас. Отвращение. Ненависть. То, чего Дин ожидал с самого начала. То, что он и сам к себе чувствует. Теперь всё правильно. Кастиэль отворачивается. Вот как – даже видеть его не хочет. — Хорошо, что я никогда не верил в благородство северян. Дин понятия не имеет, почему ему сейчас больно. Он помнит, как, только начиная осознавать свои желания, сидел на церковной скамье между мамой и братом и слушал из уст проповедника обличения грешников-содомитов. Помнит, что сказал об этих самых содомитах отец, когда они уже вышли из церкви – мама тогда одёрнула его: не при детях, но Дин услышал достаточно. Помнит, как Сэмми во время какого-то спора обозвал его содомитом – просто первым словом, которое пришло в голову, но Дин здорово перепугался, решив, что Сэмми всё знает. Мелкому тогда ещё сильно влетело от случайно услышавшего отца, куда сильнее, чем за прежние ругательства. Значит, быть содомитом много хуже. Дин понял. Он знает, что омерзителен. Но этот южный мальчик всё равно бы его ненавидел, и раз так, Дин даст ему для этого ещё больше оснований. Кастиэль сам запирает дверь и начинает раздеваться. Дину хочется его остановить, но он знает, что ни за что не сможет. В конце концов, перед ним его враг, его противник, и Дин не имеет права на жалость и заботу. И он хочет. Больше, чем когда-либо до этого. Больше, чем в первый раз, в самом начале войны, когда приятель посетовал на необходимость существования без женщин и равнодушно предложил Дину попробовать обойтись без них. - Я ранен, - ровно сообщает Кастиэль, будто Дин и сам не знает, и смотрит в сторону. Дин хочет, чтобы он смотрел только на него. Хочет, чтобы в его взгляде помимо ненависти сквозило желание. Хочет ответной страсти. Он вообще много чего хочет с тех пор, как появился здесь, и многие его желания противоречивы, но больше всего сейчас он жаждет поцелуя. Он обещает быть осторожным и вправду прикасается к лицу Кастиэля с незнакомой самому себе нежностью. И вдруг во взгляде, по-прежнему обращённом в сторону, куда угодно, только не на него, читает то, что и не ожидал увидеть. — Ты ведь ни разу не целовался ни с кем, верно? — тихо выдыхает он, не в силах перестать касаться. Нет, он, конечно, знал, что у Кастиэля нет ни жены, ни невесты – но он был наслышан о распущенности южных нравов и о том, что все хорошенькие рабыни делят постель со своими хозяевами. У Кастиэля до сих пор не было никого. После этого помнить об обещанной осторожности Дину удаётся с трудом. Весь следующий день Кастиэля он не видит. Он иногда натыкается на Анну и в конце концов, не сдержавшись, небрежно спрашивает, где её брат. Она явно предпочла бы не говорить, но, наверное, понимает, что ложь может раскрыться, и признаётся, что Кастиэль не вставал с постели: его лихорадит. Она смотрит с такой ненавистью, что на мгновение Дин решает, что она всё знает о прошедшей ночи; но нет, понимает он, причина в другом. Она ненавидит его как одного из северян, одного из тех, кто лишил её брата руки. Её глаза пылают таким гневом, что, наверное, умри Кастиэль сейчас от незаживших ран, она выпустила бы все пули в своём ремингтоне, перебив стольких его солдат, скольких успела бы. И, наверное, предложи ей Дин вчера соитие ради покоя её брата, она, не успев даже задуматься, попыталась бы убить его на месте. - Обед принесут вам в комнату, - сухо отвечает Дин и идёт к себе. Вечером он в любом случае увидит Кастиэля – вчера он велел ему прийти в то же время и знает, что тот придёт, как бы болен ни был. Но Кастиэль не приходит, и Дин начинает беспокоиться всерьёз. Неужели ему настолько плохо? Он в который раз задумывается, не выделить ему часть их морфина, и в который раз вспоминает, что уже знавал потерявших руку или ногу и пристрастившихся к этому лекарству, которого не жалели лекари, лишь бы избавиться от надоевших стонов. Иногда ему кажется, что человечнее было бы позволить им скончаться от боли ещё в лазарете. Всё же сердце у него не на месте, и он решается зайти к Кастиэлю и всё-таки предложить немного обезболивающего. Он стучит, и Анна открывает дверь, держа ремингтон наготове. - Я хотел… - Дин замолкает, увидев пустую аккуратно застеленную кровать, которая, кстати, в комнате одна. Неужели кто-то из них спит на полу? – А где ваш брат? Смотрю, ему стало лучше. - Да, - без утреннего гнева отвечает Анна. – Он пошёл к озеру. - Разве он может плавать? – не подумав, удивляется Дин, и лицо Анны при напоминании об увечье её брата тут же темнеет. Она почти грубо заканчивает разговор, но Дин отступления от приличий не замечает, вернее, только рад этому: едва она закрывает дверь, как он тут же несётся вниз, прочь из дома и к озеру, не обращая внимания на удивлённые взгляды нескольких встретившихся по пути солдат. Только бы не оказалось, что он довёл этого невинного мальчика до самоубийства. Кастиэль стоит в воде, зайдя в озеро по пояс, в одной рубашке. У Дина отлегает от сердца, но Кастиэль странно недвижим, и он снова пугается и, не сдержавшись, кричит: — Надеюсь, ты не собираешься топиться?! Кастиэль резко оборачивается, и Дин поспешно опирается плечом о дерево, скрестив руки на груди и нацепив самое легкомысленное из всех своих выражений лица, и надеется, что его крик прозвучал не встревоженно и не испуганно. По растерянному взгляду Кастиэля ясно, что у него и в мыслях не было прощаться с жизнью. Он просто позабыл о времени. Конечно… он же не хочет оставлять сестру на растерзание чужой армии. А что удержит его после того, как эта армия уйдёт дальше? Кастиэль не сразу решается выйти из воды и тут же пытается одеться, но Дин ему не позволяет. Нет, они останутся здесь. И вовсе не потому, что на берегу невероятно красиво, что оттуда не видно ни полуразрушенных или сгоревших зданий, ни вытоптанных полей, ни разорённых виноградников, и не потому, что здесь легко представить, что нет никакой войны, и они с Кастиэлем – лишь двое влюблённых, скрывающихся в саду от досужих и осуждающих взглядов. Нет, вовсе не поэтому. Дину в и голову не приходит представить, что между ними с Кастиэлем происходит нечто большее, чем на самом деле. Даже когда Кастиэль выстанывает его имя и кончает, услышав от Дина надломленное «Кас». Нет, Дин прекрасно понимает, что отношения между ними – лишь сделка. Он вовсе не из-за Кастиэля решает задержаться в «Ангельских полях» ещё на какое-то время – настоящая причина только в том, что отсюда им будет удобно совершить следующий манёвр. И в гостиную Милтонов он приходит каждый вечер не потому, что ему не хватает того времени, что они с Касом проводят вместе, а потому, что нужно же ему с кем-то разговаривать. И о своей семье он рассказывает Касу только потому, что ему хочется вспомнить о том, что он оставил в Филадельфии. И солдат он заставляет выполнять кое-какую работу по дому лишь из-за своей порядочности. И сердце, когда Кас чуть дольше остаётся с ним в постели вместо того, чтобы поспешно одеться и исчезнуть, стучит так радостно, только потому… потому… Дверь за Касом закрывается, и Дин, больше не в силах находить себе оправдания, прикрывает глаза предплечьем и ненавидит войну и южан куда сильнее, чем когда-либо до этого. На следующий день он не идёт в гостиную и весь вечер сидит один в своей комнате, дожидаясь Каса, а когда тот приходит, действует холоднее и грубее, чем прежде. Кас, конечно, ничего не говорит, но, когда Дин неосторожно задевает рану на его боку, не сдерживается и вскрикивает. Он тут же отводит взгляд и закусывает губу, устыдившись своей слабости, но Дина словно отбрасывает в сторону. Руки начинают дрожать, и он, сев, отворачивается. - Дин? – неуверенно зовёт Кас, и Дину слышится в его словах искренняя обеспокоенность. Как будто это за Дина нужно переживать! Как будто это Дина шантажом заставляют спать с ненавистным ему мужчиной, как будто это Дина лишили руки, братьев, дома, надежд… Дин хочет прогнать Каса и велеть ему больше никогда не приходить. - Раны всё ещё тебя беспокоят? – спрашивает он, не в первый раз, и раньше Кас всегда замыкался и ничего не отвечал, но сейчас он, не сводя с Дина встревоженного взгляда, пожимает плечом: - Уже меньше. - Я бы предложил тебе морфина, - хрипло говорит Дин. – У нас есть немного. Но я… - Ты не обязан, - хмурится Кас, совсем не сердито, но Дин мотает головой: - Не в том дело. У меня был один солдат… я даже имени его не помню. Кажется, Майки. Ему… тоже… руку… по самое плечо, Кас. В лазарете уже. Гангрена. Мы пошли его навестить… у него руки нет, Кас, а он лежит и улыбается. И весь лазарет улыбается. Старики наши говорят, раньше многие бы от таких ран подохли, а остальные до сих пор бы орали от боли. Мы тогда как раз застряли на одном месте и, сколько ни заходили, Майки всё улыбался. А потом выписали его… и тут его и скрутило. Уже не от раны, там зажило всё. Ему морфин нужен был. Денег взять было неоткуда, работу без руки он найти не мог, город был не его родной, он никого не знал, кроме нас – ну, у солдат-то и взять нечего, а у меня, решил он, деньги будут. И он… ночью… я квартиру снимал, отдельно… со служанкой… она первая ему попалась. От её крика я и проснулся. Прибежал, она на полу, мёртвая, а он по ящикам шарит, белый весь, колотит его, и глаза бегают… и как будто не понимает ничего. Может, он даже не понял, что убил кого-то. Может, и меня не узнал, перед тем, как я его… Дина и самого начинает колотить, и тут на его дрожащие руки опускается, мягко сжимая, тёплая ладонь. - Ты сделал, что должен был. - Мне так жаль, Кас! – восклицает Дин. – Всех этих… что лежали и улыбались. И ты… зачем это? Сколько ты уже живёшь с этой болью? И скольких я ранил? И почему я сам до сих пор… Тогда Кас впервые целует его сам. Кас рядом, сильный и тёплый, и он не ненавидит Дина, несмотря на то, что знает о нём всё, самое плохое, то, из-за чего от него отвернулась бы родная семья, то, чего хватило бы для ненависти любому южанину. Кас дарит ему надежду. На следующий вечер Дин снова не идёт в гостиную; ему начинает казаться, что понимание со стороны Каса ему лишь привиделось, что это было снисхождение, что Кас станет презирать его за слабость. Он сидит и смотрит на часы, и, когда в урочное время никто не приходит, Дин не находит в себе сил разозлиться. Конечно, Кас не придёт; раньше он боялся его угроз, но кто станет принимать всерьёз угрозы такого, как он? Теперь Кас знает его. Он обессиленно падает на кровать и тут же слышит топот бегущих ног, и дверь с шумом распахивается. В комнату влетает Кас, потерянный, несчастный, и Дин мгновенно оказывается рядом и, ещё не поняв, что случилось, прижимает его к себе. И Кас наконец срывается. Он плачет, больше не скрывая своей слабости и не пытаясь казаться сильнее, чем есть. Он бессвязно рассказывает о войне, о своём ранении, о том, что в их лазарете никто не улыбался, потому что морфина не было, и нельзя было уснуть ни на мгновение от боли и от криков и стонов на соседних кроватях, и что многие подохли, и пусть бы подох и он сам, потому что он ничем не лучше Майки, он такой же калека, вынужденный отдаваться каждому, кто потребует, и родная сестра его презирает и ненавидит, и он для неё обуза, и раз уж его не убила гангрена, он хотя бы в силах оставшейся рукой пустить себе пулю в висок. Дин не в состоянии поверить, что это тот же человек, который ещё вчера говорил ему, что всё будет хорошо, что война закончится и он вернётся к семье. Он не представляет, как Кас мог всё это время жить с такой болью. Он и не догадывался, что Кас ненавидит себя не меньше, чем Дин – себя. Он целует Каса, укладывает на кровать, ласкает и вышёптывает ему все те мысли, в которых не признавался самому себе. Его слова ещё нежнее прикосновений, и он возвращает Касу его вчерашние утешения – всё будет хорошо, война закончится. Он говорит, что все братья Каса вернутся домой, что сестра простит его, потому что она ведь его любит, Дин точно знает, и как можно его не любить? Он ведь замечательный, сильный, красивый. Он видит, что Кас ему не верит, и не знает, что можно сделать. Кажется, он сделал уже всё, что мог, причинив этому чистому мальчику боль и заставив его считать себя грязным. Он много думал о том, как будет тосковать по нему после отъезда, но никогда не задумывался о том, что будет с самим Касом. Он ведь, пожалуй, даже жениться не сможет, сочтя себя запятнанным. Кас не верит ему, может быть, даже не слышит его. Он сам продолжает шептать что-то о боли, о войне и об одиночестве. - Ну что ты, Кас, - возражает Дин, целуя его больную руку. – Всё пройдёт, тебе станет лучше, твои братья вернутся, вы отстроите дом, ты справишься. - Ты уедешь, - шепчет Кас среди прочего, и Дин замирает, потому что он никогда бы не подумал, что… что Кас… - Я… - начинает он и замолкает. – Кас, я… Кас пытается отвернуться, и Дин несильно надавливает на его плечи, не давая этого сделать. - Я вернусь за тобой, - твёрдо обещает он. – Я не знаю, не прогонишь ли ты меня, но я вернусь. Если позволишь, я заберу тебя с собой, и если не позволишь, тоже заберу, потому что… потому что заберу. И познакомлю тебя с Сэмми и Джесс и с родителями. Я скажу им, что ты мой друг, потому что иначе нельзя, и я всё сделаю, Кас, чтобы ты был счастлив и когда-нибудь простил меня. И у тебя будет книжная лавка, как ты всегда хотел. Своя. Кас перестаёт дрожать и пристально смотрит ему глаза. - Ты помнишь, - говорит он, словно не веря, и Дин с облегчением улыбается, потому что Кас услышал. Осталось заставить его поверить. - Как я мог забыть? – спрашивает он. Это был один из наиболее запоминающихся моментов в его жизни. Они с Касом, уставшие и сонные, лежали лицом друг к другу, сплетя пальцы, и делились детскими мечтами. Дин никогда ещё не чувствовал ни с кем подобной близости. Конечно, он помнит. — Ты веришь мне? — спрашивает он, целуя Каса в мокрую щёку. И, слава небу, Кас кивает и оказывается ближе. Дин прижимает его к себе, и они впервые засыпают и просыпаются вместе. После этого Кас проводит с ним каждую ночь. А потом приходит время уйти. Приказ командования неоднозначен, и Дин знает, что должен быть благодарен и за ту передышку, что получил, но вместо благодарности чувствует одну лишь боль. Он снова и снова думает о том, что будет с Касом, и ему снится, что он погиб, а Кас так об этом и не узнал, потому что никому и в голову не пришло ему об этом сообщить. Он не хочет говорить Касу, что уходит, и говорит только на следующий день, при своих людях, чтобы сдержаться и не обнять его. Кас обнимает его сам. И шепчет: - Постарайся выжить. И Дин улыбается – как он думает, в последний раз. - Ты тоже. Дочка Сэма и Джесс – самая восхитительная девочка в мире. Дин стоит в тени и с улыбкой наблюдает за тем, как она играет с другими детьми; он забывает обо всём остальном и вздрагивает от неожиданности, услышав негромкий голос брата. - Ты счастлив с ним? - Что? – Дин невольно делает шаг назад. – О чём ты? - О тебе, - чуть сердито поясняет Сэм. – Ты счастлив с Кастиэлем? - Всё равно не понимаю, - настороженно отвечает Дин. Какого чёрта Сэм имеет в виду? Дин ведь представил Каса своим давним знакомым с Юга, который после войны решил перебраться на Север и выбрал Филадельфию, которая отчаянно нуждалась ещё в одной книжной лавке. Он живёт в доме Дина и платит ему ренту. С какой бы стати Дину быть с ним счастливым или несчастным? Это просто жилец. А на день рождения дочери Сэма он позвал его только потому, что Кас не знает никого в городе, а Дин, ну, добрый. Сэм раздражённо выдыхает. - Я тебя что – предам анафеме? – спрашивает он. – Прояви немного доверия. Дин встревоженно оглядывается. - Это так заметно? - Да нет, - Сэм пожимает плечами. – Я бы ничего и не заподозрил, если бы не знал, что тебе нравятся мужчины. - Знал? – тупо переспрашивает Дин. Сэм поджимает губы. - Помнишь, мы спорили из-за ёлки… Он выглядит удивлённым, когда Дин сразу же отвечает: - Помню. - Я тогда назвал тебя… - Да, - снова перебивает Дин. – Помню. - Ну… вот, - смущённо отвечает Сэм. – У тебя было такое лицо, как будто ты боялся, что я узнал про тебя правду. То есть не «как будто», а ты на самом деле этого боялся. - Тебе было десять, - хрипло шепчет Дин. - Что тут скажешь? – Сэм разводит руками. – Я одарён с детства. Дин и хотел бы сдержаться, но подсознательно находит взглядом Каса. Тот о чём-то болтает с Джесс, и оба весело улыбаются. - Ну так что? – настаивает Сэм. – Ты счастлив? Дин ничего не отвечает. Просто делает шаг вперёд и порывисто обнимает брата. Сэм обнимает его в ответ.