Агония

Самонадеянность. Вздрагиваю под натиском собственных рук, горько вздымая сильную и широкую грудь, в которой тихо теплится сердце, уже давно выдерживающее всю нашу боль и пламенные споры, а так же — всю нашу любовь. Она отчаянно невозможна, граничит с ненавистью, дразнит, но никогда не ступает дальше пробитой горестью черты. Любил ли кто-нибудь еще так, как мы? Путался ли так же в своих чувствах, с которыми ежесекундно борется рассудок? Чувство... Томно и утомлённо закатываю глаза, а затем сжимаю ресницы до боли. Без движения, без тела, без мыслей — только страсть, которую я боюсь, только раскаленная пытка нервов и желания, которые действуют в непредсказуемое для разума мгновенье. Дрожу-дрожу-дрожу, больно-больно-больно. Сжимаю пальцами свою грудь — так, как ты не сжимаешь, потому что тебе нет нужды делать это. Но моя любовь сильнее любой боли. Она то прячется, соединяясь с головой, то раскрывается, сверкая голубейшими сапфирами таинственных скал и бездонных пещер, предательски поддаваясь на соблазнительную песнь ветра и медленно пожирая мои размышления. Танец эгоизма и похоти, любви и ненависти, горечи и сопротивления, кротости и смирения в этом эфире... И тает грудь под натиском мгновенья, в котором нет тебя, но лишь ты и есть, в котором сон, но и слепая реальность. В котором я и только я, когда нужна... Ты. Надрываюсь от хрипа и запрокидываю голову. Бесстыжая! Стыдись, покуда снова не пришлось терпеть наказание. И я стыжусь. Прекращаю, словно кукла, которую дёргают за нитки неистово и рвано: привскакиваю и тут же падаю вновь. Кружится голова, голубые пятна парят в затуманенном взоре, вздрагивают губы в несносном безмолвии агонии... "Больна! Больна неизлечимо!" Как жестока любовь, как она несправедлива. И как банально, как скупо звучат эти слова в тишине, наедине с самим собой. Жалкие жалобы — в никуда. Любовь... Жестокость её слепит сильнее ненависти, а гордость её бьёт, сильнее пощёчин. Тут уже не выскочишь, выкрикивая проклятия грозно и глупо, а лишь потупишься, свалишься ниц, на колени, как безвольный мешок песка. Свалишься в ноги души, которой чуждо сострадание. Эти ступни напротив ударят тебя под рёбра — и не раз, но ты попросишь больше, пока не заглохнешь в темноте — в безмолвном смирении подчинённости... Конвульсивный шёпот — на грани экстаза. Вот они — губы, что мягче бархата, но холодны и влажны, как шёлк, — это поцелуи подруги и сестры, верной соратницы, за которую я отдам жизнь. А в мыслях: маковки алых губ, слегка выдвинутой нижней (словно ты вечно обижена на всё, что встречаешь вокруг себя) — трогают нежно, участливо, осторожно... Ты — моя должница, а поцелуи твои — твой долг. Стыд угасает, как угасает вечернее небо: медленно вступают во владения холодные тени сизых всполохов, дрожат еще недавно обогретые солнцем деревья, и небо, перламутрово-ледяное, как закрытая раковина, всё сгущается, сгущается, сгущается... над моей головой... В молчании дрожащий ком лежит у ног твоих, безжалостная любовь, всегда возвращающаяся не вовремя, как возвращается муж, заставая свою неверную жену с её гадким любовником. Ты приходишь неторопливо, но грозно, — и вся гроза твоя трепещет молниеносными искрами в твоей чести, в твоём могуществе. А я — раб, одна миллиардная частица того, что тебе еще предстоит низвергнуть на колени перед собой. Что мне делать с тобой, нежданная гостья, на этот раз?