Из нового мира

Здесь сосны, словно мачты корабельные, рассекали небеса. Одним тихим и пасмурным осенним днем в дом Вита Дворжака пожаловал странный старик в котелке и с тростью и попросил автомобиль для того, чтобы доехать до Разрушенного города. Просьбы о таких поездках были странны, но Вит предпочел не спрашивать посетителя ни о чем и, захватив куртку, пошел заливать бензин в бледно-синий раздолбанный «фордик». Время такое наступило — когда меньше говоришь и меньше хочешь знать. Чехия только-только отправлялась от из разрухи, в которую завела ее Семилетняя война. Еще вчера улицы полнились беженцами, сегодня — они же мытарились по всей стране в поисках своего угла и хоть какого-нибудь заработка. Сами же чехи разрывались между воровством и пьянством, празднуя победу, радости от которой никто не испытывал, и оплакивая то, что погорело за эти полные ужаса семь лет. Все, кто имел деньги, выехали за границу еще в самом начале войны, те, кто остались, — не знали, что делать. Вит же принадлежал к тем, кому уже было все равно, что там со страной, за которую он воевал: он больше не верил в Чехию. Лишь бы самому продержаться и прокормить жену и дочь. Семнадцати лет его отправили на фронт, и, несмотря на то, что в первый же день его рота попала под обстрел, он выжил. Пережил и следующие годы, становясь от весны к весне все жестче. Смог Вит выплыть и теперь — работал шофером, хотя поначалу в успех его предприятия никто не верил. Но, видимо, даже в самые худшие времена люди все еще любили быструю езду. — Здесь хватит только на дорогу туда, — проворчал Вит, пересчитывая монеты, протянутые стариком, — видимо, все, что у него было. «И ты последнее отдаешь?» — с досадой думал он, глядя на посетителя. Знал он таких «романтиков», что или спиваются, или топятся в итоге. Так бездарно тратить… И ведь старик, а не ребенок! Вит сплюнул и махнул рукой. В конце концов, именно этим он зарабатывал — на желании людей сделать что-то особенное напоследок, пусть даже съездить туда, где никто не жил уже двадцать лет. — Назад придется пешком тебе идти, папаша. — Как скажете, молодой человек, — кивнул посетитель, нимало не огорчаясь, — как скажете. Вит снова промолчал, ссыпая деньги в нагрудный карман. — Садись, — буркнул он, плюхаясь на место водителя. Старик помедлил, нерешительно осматривая «фордик», а потом аккуратно обошел его, будто бы опасаясь, что он вдруг сорвется с места и бросится на него. С открытием дверцы тоже возникли трудности. — Смелее, папаша, — снова послышался голос с переднего сидения, — смелее. Вит закурил, усмехаясь, — чудные эти старики! Чай машина, техника, а не чудо какое-нибудь. А они все боятся… Посетитель наконец разобрался с ручкой и уселся сзади, расположив на коленях трость. Чувствовал он себя явно неуютно и все никак не мог удобно устроиться. — Как низко… — сказал он, осматриваясь. Автомобиль и правда был небольшой, тесный и весь насквозь пропахший бензином и куревом. Ручки и замки работали неисправно, стекла покрывал налет дорожной пыли и годичной грязи, крыша давила. Старик смотрелся в «фордике» странно, ведь он, в отличие от Вита, не ходил до сих пор в галифе и кирзовых сапогах, будто бы снова военное время, и едут они за линию фронта с запасом горючего. Нет, во всем облике его присутствовала некая старомодная изысканность, аккуратность. Костюм из коричневой замши, какие носили лет тридцать назад, подтяжки, отглаженная фланелевая рубашка в клеточку и медные расписные запонки. Видимо, в молодости старик был тем еще франтом. Дополнял же образ котелок, щегольски сидевший на старательно причесанной седой голове. — Сними, — Вит указал на шляпу. Мало того, что она пачкалась о крышу «фордика», так еще и почему-то невероятно раздражала. Наверное, потому что даже, видимо, под семьдесят старик еще хоть как-нибудь, а о себе думал, а Вит в двадцать пять зациклился на выживании. — Да, пожалуй, — легко согласился «модник» и положил котелок рядом с собой на сидение. Вит затянулся в последний раз, затушил сигарету и завел автомобиль. Перепачканные мазутом мозолистые руки легли на руль, и он выкатил «фордик» на дорогу. *** Они ехали по мощеной сизыми булыжниками мостовой, по Озерному — городку, чудом уцелевшему за годы войны. На самом деле ему досталось куда меньше, чем другим городам Чехии, — за все семь лет случилось лишь три бомбежки. Поэтому здесь был госпиталь, в котором из изжаренных в топке войны людей или заново лепили нечто похожее на человека, или давали спокойно умереть. Сразу же за зданием госпиталя располагалось кладбище без единого приличного надгробия. Хоронили, зашивая в мешковину, отпевать же было некому — единственный священник сбежал из города после первой бомбежки. В ней же погибли и родители Вита, и его младшая сестра Агата. Озерный носил суровый отпечаток войны на своем когда-то молодом лице: он появился недавно, лет сорок назад. Сюда же перешли и многие жители Разрушенного города, но найти сейчас хоть кого-нибудь из них было практически невозможно. Исчезли люди — исчезла и последняя память о нем. В Озерном же горожане помнили слишком хорошо, чтобы спокойно жить дальше. Вит свернул на Торговый ряд. Когда-то он пестрел яркими вывесками и блестел огнями до самой глубокой ночи. Витрины магазинов стекленели и сияли серебром в лучах солнца, из приоткрытых окон квартир на верхних этажах лилась со звоном граммофонная музыка. Мальчишки-газетчики радостно выкрикивали последние новости, фабрикантши лихо проскальзывали сквозь толпу, шурша подолами ситцевых платьев, рабочие шли гурьбой с песнями и гоготом, словно дикие гуси. Сейчас же по Торговому ряду лишь ветер гулял, и семь лет как уже ничего не продавалось. — Печальное зрелище, — вдруг подал голос старик. Вит вздрогнул от неожиданности, погруженный в свои невеселые мысли. Города за окнами автомобиля он видеть не хотел, особенно в этот душный день, когда улицы так пустынны и тихи. — Да, — прокашлявшись, кивнул Вит, — да. Продолжать разговор ему не хотелось. — Господин Дворжак… — снова началось с заднего сидения. — Просто Вит, — ему очень не нравилось подобное обращение. — Хорошо, — согласился старик. — А я Петр Новак. — Поляк? — усмехнулся Вит. — Здесь раньше было много поляков. Петр тоже улыбнулся. — Да. И я из них. Но скажите лучше — как вы думаете, Вит, выйдет ли Чехия из этой разрухи? — спросил он. Вит еле сдержал себя, чтобы не усмехнуться. — Не знаю. И раньше были войны, выживали же. Послышался добродушный смех. Так смеяться умели только старики — без чувства собственного превосходства, но с ощущением своей мудрости. Не как всезнающий пророк, а как хороший учитель. — Вы очень ожесточены, Вит — так рано! Понимаю, вид за окном не навевает радостные мысли, но поверьте мне — все образуется! И страна восстанет из руин. Петр говорил с каким-то особым знанием, и невольно хотелось ему поверить. Но не Виту. И он все же дал себе волю — осклабился. — Почему ты так думаешь, папаша? — проговорил он, разжевывая сигаретный фильтр. — Посмотрите вокруг — больше не стреляют. Приехав сегодня утром на станцию, я беседовал с одним человеком, и он сказал: «Как странно спать без взрывов и стонов раненых по ночам! Без шума состава, везущего на фронт оружие, без плача голодных детей». Понимаете? «Странно спать»! Но он сказал, что — и благословенно. «Священная музыка тишины» — так он сказал. Ну, вы ведь понимаете? Вит понимал — сам он долго не мог спать без стрельбы под ухом, в тишине, разрезаемой лишь еле слышным дыханием жены и иногда плачем дочери. Но то были не голодные слезы, просто детский страх. «Хорош мудрец, — с горечью думал он, — не из местных, да и вообще — небось, откуда-то из-за границы приехал. А про войну рассуждает яро». Вит начинал злиться и с недовольством ощутил, насколько ребяческий его гнев — ну, чешет языком, подумаешь! А он не мог, внутри свербело. К тому же Вит одновременно чувствовал странное понимание и удивлением узнавал в Петре себя, себя семь лет назад. И почему старик рассуждает как ребенок? — …Люди слишком устали, им странно спать без звуков войны, — продолжал Петр. — Подумайте только — народ настолько измучился и изломался, что ему для мирного сна нужны выстрелы. В этом-то и проблема, Вит, людям нужно успокоиться и понять, что все закончилось. Научиться жить без постоянного страха и напряжения. Просто жить. — А как? Как жить-то?! — с неожиданной злобой выпалил Вит. Он и сам знал, что все позади. Только вот каждую ночь старался подольше не ложиться спать, чтобы не видеть нехороших снов с запахом пороха и крови. Тишина, значит, что-то не в порядке, тишина, значит, — смерть. Там, говорили ему, тихо. Петр помолчал немного, и Вит подумал было, что он наконец затих, но снова послышался голос: — На этот вопрос я не могу вам ответить. Но, думаю, вы поймете сами. Я знал таких людей, как вы, Вит, у вас у всех одна проблема — пустота. Вы все силы вкладывали в войну, а теперь даже и не знаете, к чему привязаться. Но посмотрите, — он указал в окно. Они ехали уже по жилому кварталу, по окраинам, полным переселенцев из разбомбленных деревень. Появились плохонькие дома с дырявыми крышами в извести, скособоченные гнилые заборы, пустоши и заброшенные огороды. Во дворах бабы натруженными руками стирали тряпье, мужья, почти все калеки, либо что-то чинили, либо курили самокрутки, сворачивая их из обрывков агитационных плакатов. На пустырях играла ребятня, с визгом и улюлюканьем гоняясь друг за другом. — Дети. Они же живут и не думают о бомбежках. Да и вообще — какая может быть война в мире, где существуют дети? Вит снова промолчал, упрямо впиваясь глазами в ухабистую дорогу. — …Даже сегодня, когда я заглядывал к вам в дом, я видел ребенка. Девочка играла на улице невдалеке от вас, — добавил Петр почти радостно. — Это моя дочь, это Долка! — выпалил Вит и, не сдержавшись, высказал: — И, думаешь, она войны не знает? Да Долка родилась в самый ее разгар! А знаешь, что я подарил ей на день рождения месяц назад? Кусок сахара! Она о кукле мечтала, или попробовать хоть раз в жизни шоколад, но я смог только достать сахар! И ты говоришь: «Какая война»! Да обыкновенная, такая же, какую мы все прошли! Даже хуже… Разозлившись не на шутку, Вит остановил «фордик» прямо посреди улицы и выскочил наружу. Пальцы снова потянулись к сигарете. Странно это — было ведь время, когда он не курил. Так давно… А вокруг осталось все так, как семь лет назад, — люди, занимающиеся своими наиобыкновеннейшими неопасными делами, солнце, все же выглянувшее из-за туч в этой серый осенний день, детский восторженный визг. Они уже почти выехали из Озерного, и впереди расплылось поле — желтое море, и ветер, как в море настоящем, гнал с самого севера волну. Незасеянные просторы, заросшие дикими пахучими травами, жилистыми клеверными стеблями, с бутылочными осколками цикория и васильков. По склизкой, словно рахат-лукум, земле рассыпались можжевеловые листья, дорога бурела, как песочное тесто. Вся округа — пустошь, ни единого деревца, еще дальше поднимались степенно Карпаты. Пахло осенью — чуть травами, немножко листьями, больше — ветром. Запах яблонь и резеды — запах Чехии. Все вокруг — Чехия. Вит глубоко вздохнул, заглотнул воздух и закашлялся. Выбросил сигарету, не докурив, и всмотрелся вдаль, пытаясь успокоиться. Было время… Было давно! Далекие дали назад, в прошлой жизни, когда глаза, странные, бледно-карие, словно разбавленный чай, сияли, как янтарь на солнце, а не слезились болезненно после ночи без сна. Когда на смуглые плечи не легла каменная, ничем не преодолимая усталость, когда шлось легко и в душе царил покой. И смоляные волосы курчавым венком на голове развевались на ветру. Но сейчас этого нет, все прогорело, все прошло! Не только война позади, позади — все… Вит вернулся к автомобилю и сел на место, не глядя на Петра. Тот все так же смотрел в окно и ничего не говорил. С облегчением вздохнув, Вит покатил «форд» по проселочной дороге. — …Скажите, Вит… — начал Петр медленно, когда они уже довольно далеко отъехали от Озерного, — из-за чего люди ушли из Разрушенного города? Сначала Виту показалось, что этот странный клиент снова начнет учить его жизни, но, услышав вопрос, он облегченно вздохнул. — Да какой город — так, большая деревня. Изжила себя, все разъехались. Ничего особенного, такое часто случается, — скучающим тоном ответил Вит. Такое действительно не было редкостью в любые времена, да и сейчас после войны… Люди снова потянулись в города, сплочаясь, пытаясь держаться друг за друга. Деревня медленно умирала. — И что, там совсем никого нет? — спросил Петр с волнением. — Ну, оставались какие-то старики, когда только началось переселение, но когда это было! Двадцать лет назад, сейчас город пуст. Больше вопросов не последовало. Вит посмотрел на Петра через стекло заднего вида. Тот сразу весь осунулся и ссутулился, сделавшись похожим на старого больного пса. Глаза, серые и блеклые, словно две рыбьи чешуйки, смотрели в окно и смотрели печально, глухо, дряхлые руки крепче сжали трость. Даже будто бы в одночасье лицо Петра покрылось новыми морщинами, а волосы — еще более побелели, до сахарной неестественной белизны. Но Виту не было его жаль — слишком много он видел горя за свою не такую уж долгую жизнь. И разочарованных усталых стариков — тоже. Как и детей со стариковскими глазами... «Да что тебе, глупый, нужно в этой проклятущей глуши?!» — с раздражением думал он, вглядываясь в лицо Петра. Засмотревшись, Вит отвлекся от дороги и повел к обочине. — Ах, черт! — выругался он, выравнивая автомобиль. Петр оторвал взгляд от окна, и лицо его посветлело. — В последний раз я был в этих местах очень давно, — вымолвил он. — А небо все то же — сияет… Он будто бы находился в предвкушении чего-то очень хорошего и словно возвращался к чему-то. И глаза его старые глядели на мир молодо — влюбленно. Они ехали долго, все время полем, распугивая неповоротливых в преддверье холодов ящериц. День разгорался, старик глядел на дорогу, у Вита непонятно отчего ныло сердце. — Приехали, — сказал он наконец, когда впереди за холмом показались развалины. Петр оторвал взгляд от окна и, только автомобиль затормозил, выскочил на дорогу. — Приехали, — повторил он взволнованным голосом. *** Здесь сосны, словно мачты корабельные, рассекали небеса. Старик завороженно глядел вперед, туда, где, рассеиваясь в тишине, умирал город. Он сделал шаг вперед, затем второй, и ноги понесли его, спотыкаясь и дрожа. На самой окраине Петр остановился и снова засмотрелся вглубь, туда, где уже давным-давно ничего не было. — Погоди, папаша… — проворчал Вит, выпрыгивая из «фордика». И чего ради он за ним погнался? Уговор был довезти, а не нянькаться, как с малым дитем. Но не оставлять же старика в эдакой глуши одного… Петр не ответил и даже не оглянулся. Он оперся на трость и застыл, не смея идти дальше. Вит подошел к нему, и вот они вдвоем — молодость и старость, рука об руку, на равных, — взглянули на мертвый город с высоты своей жизни. Он лежал перед ними, как скелет доисторического животного, умершего не своей смертью. Словно в немом крике застыл вне времени, оставленный в одиночестве. Взгорье хребта — главная улица, желтоватые ребра — как разветвления вен, проулки и лабиринты, истлевшие конечности — деревянные дома окраин, раскрошившиеся в пыль. Сквозь крыши догнивающих особняков проросли ивы, сетью веток укутывая буро-кирпичные стены, из глубины что-то поскрипывало-постанывало от ветра. Самое отчетливое — пыль, все одето в пыль — налет древности, пепел воспоминаний. — Так вот ты какой, Разрушенный город, — пораженно проговорил Вит. Многое он видел и смотрел на разную смерть, но не на такую — тихую, медленную, ничем не отвратимую. И, наверное, поэтому не ужаснулся, а просто притих, словно бы боясь потревожить кого-то. — Нет, — вдруг подал голос Петр. — Неправильно. Глаза его глядели с тоской. — Что? — Солнечный Дол. Все вокруг — Солнечный Дол… И пошел, не оглядываясь, медленно уже, не торопясь. Он будто бы сам боялся места, куда так отчаянно стремился, но в выражении его лица было что-то, напоминающее вину и раскаяние. Словно бы из глубины его души смотрел кто-то, кто уже много-много лет мучился от греха — совершенного нечаянно или по незнанию. Поэтому и приговор свой принимал смиренно, чуть склонив седую голову. Вит двинулся следом, все так же держась поодаль. Они шли по окраине, и под шагами глухо хрустела сухая трава — серая, осенняя. Здесь, внизу, город уже не казался похожим на кладбище, он выглядел просто смертельно уставшим и погасшим — так ветер гасит свечи в чернильные густые вечера. Пахло лесом и оставленным полем, не человеком, в воздухе не слышно было крика птицы. Место, покинутое людьми, звери обходили стороной. Вит поежился: старость, древность, беспросветное одиночество — все, чего он не понимал, от чего бежал. И — тишина, повсюду, даже растворенная в воздухе, вдыхаемая и осязаемая кончиками пальцев. Как боялся он ее!.. А сейчас упрямо шел вперед, хотя от отсутствия звуков закладывало уши и что-то ныло внутри. Вит поежился и сжался, надеясь не распластаться под тяжестью мертвого города, и снова вспоминал — многое. И гул беззвучия превратился в грохот взорвавшихся невдалеке снарядов, и шелест увядшей листвы вылился в яростную канонаду, а струи жемчужного небесного цвета разгорелись жадным пламенем. Война, война, кругом война! Вит резко остановился. Неправда, нет. Кончилась война, а здесь: сорок лет как кончилось — все. «Там тихо», — всплыло в памяти. «Да, — подумал Вит, — да. Это и есть смерть». Это место дарило какой-то странный кладбищенский покой, по силе своей сравнимый лишь с ужасом. «И это — Солнечный Дол?» — Вит не верил, что серое небо над его головой способно испускать из себя свет. И вот они уже брели по улицам. Петр уверенно вел Вита куда-то в глубину города, где подгоняемые ветром листья и пыль кружились в вальсе с воспоминаниями. Кирпичные дома уже не напоминали жалкие развалины, улицы — проселочные дороги, даже небо вдруг из асфальтово-серого стало черным, начало наливаться красками, словно бы сквозь толщу облаков проглядывало что-то жидко-синее, яркое. — Я здесь жил, — заговорил Петр. Он остановился посреди площади у церквушки с истлевшими куполами. — Так много лет назад, что должен был уже и позабыть. Но… — Он вдруг повернулся к Виту, и тому на мгновение показалось, что старика может хватить удар, — помню ясно — пятьдесят два года прошло с тех пор, как я уехал. «Так и знал, — с досадой подумал Вит, — решил старикан перед смертью посмотреть на развалины… И ведь все деньги отдал! Уж лучше бы помог кому-нибудь, грехи замолил, а то важное дело — руины!» Он сбросил с себя оцепенение мертвого города, словно бы отряхнулся от вековой пыли, и сплюнул. Уезжать почему-то снова не поспешил, ожидая, что же «папаша» учудит. А тот продолжал, и голос его становился громче, а движения — резче: — Я мечтал покинуть этот город — далекий, древний, безнадежно отсталый. Никакой цели, никакого будущего. И все становились шахтерами, поверите ли? Да… Шахтерами… Здесь недалеко Карпаты… — Петр будто бы на мгновение позабыл, о чем говорил. — А я — не хотел. И ничего меня здесь не могло удержать. Даже мать. И уехал. А потом война, а потом я сел на пароход и уплыл в Америку. Тридцать лет не был на континенте, так долго, правда? Он объял беспомощным взглядом окружающее пространство, увитое плесенью и смертью, и у него задрожали губы, а руки сжались в кулаки — бесполезные, слабые старые руки. Лет двадцать уже как не могущие ничего сделать. — Так давно… — снова начал Петр, сипло, с трудом выговаривая слова, — давно здесь не был. И подумать даже не мог, что захочу вернуться. Или мог... Мог! Но и в мыслях не было того, что город превратится в это… «Запричитал, старый дурак!» — снова разозлился Вит, борясь с желанием встряхнуть Петра и сказать — мол, а ты знаешь, каково мне приходится? Мне бы идти работать, но я стою здесь и слушаю твой глупый треп. Но седой головы старика коснулся солнечный луч, и Вит замер. Он увидел все настолько явственно и четко, будто бы это происходило перед его глазами. События прошлого оживали от одного только звука голоса старика, Разрушенный город переставал быть разрушенным, окружающее пространство сбросило пыль, засияло, проявилось, словно кадры застарелых фотопленок. Вит видел стоящего перед ним человека молодым и сильным. Петр Новак — так его звали — шагал бодро и уверенно, подставив нещадно палившему рыжему солнцу непокрытую светлую голову. Невысокий, коренастый, крепко сбитый и чуть неуклюжий, словно медведь, он двигался к концу улицы, на свету задорно поблескивало острие кирки. Глаза, молодые, синие-синие, а не серые, как через пятьдесят лет, улыбались, и так же кривился рот, алый, словно арбузный ломоть. Красавица Агнешка хитро щурилась из-под веера ресниц, детвора гроздьями висела на коряжистых яблонях, и плоды, словно деревянные шары, стукались и катились по земле к ногам прохожих. — Утра доброго! — Доброго! Озаренные светом окна домов сияли так, что глядеть на них было больно, из дворов слышался гам домашней птицы. Из церкви лился колокольный перезвон, заполняя русла улиц. Бабы с полными корзинами овощей спешили по домам, где квасили капусту в бочках, затем месили тесто для пирогов в широких кадках. Мужики шли вслед за Петром, весело, прикуривая друг у друга. Дорога вела вдаль, золотясь россыпью, люди спешили куда-то, куда-то стремились, а до переселения были годы и годы. Веселый народ, чумазый, вечно черный от угольной пыли и улыбающийся — от всего, лишь от простоты душевной. Люди прошлого. Ушедшего, не вернувшегося. Не мертвые — просто не земные. …Даже спустя годы Солнечный Дол сиял — кронами ив, сине-зелеными атласными листьями, пылью дорог, серебрящейся, как бисер. Сиял, потому что пыль, грязь, шелуху смыл холодный, острый дождь. *** Все ушло так же быстро, как и появилось. Вит тряхнул головой, отгоняя наваждение. Они зашли под обвалившуюся крышу переждать дождь, и он шумел, а Петр говорил, говорил… Рассказывал о своей долгой, как река, жизни, о пути длиною в пятьдесят два года. О войне — ведь войны случались во все времена, о людях — хороших и не очень, о странах, где Вит никогда не бывал. — В конце концов, Вит, знаете, — все возвращается. Вот и пришло мое время вернуться, — как-то совсем просто сказал Петр, пожимая плечами и тяжело переводя дух. Он совершенно успокоился и смотрел по сторонам с невыразимой любовью и тоской. — И как бы вы ни блуждали в своей жизни, помните, что все дороги ведут назад, но не в прошлое, а туда, где вас всегда ждут. «Домой…» — проговорил про себя Вит, окончательно потерявшись в рассказах Петра и своих собственных чувствах. Точно! Даже когда, казалось, все исчезло — остался дом. И люди поднимались с винтовками наперевес, и он сам шел в наступление, потому что знал, что хочет защитить и куда должен вернуться. И пусть семья его погибла, у него было еще кое-что, еще что-то такое ценное… Желание бежать прочь, ненависть к беззвучию, злость — все это рассеялось, как тени поутру. «Пыль, — догадался Вит, — это: пыль! И как я не понял…» Он посмотрел вокруг, и город уже не вызывал у него ни гнева, ни ужаса — только скорбь. Пылью были и все эти упреки войне, ранившей его до глубины души, стране, такой беспомощной и некрепкой, людям вокруг. Все родилось от пустоты, которую он не знал, чем заполнить, поэтому поливал бестолковой яростью, а из нее выросло отчаяние. И пыль смыл дождь, как истиной очищается самая лютая ложь. — Что будете делать? — хрипло спросил Вит, вдруг перейдя на «вы». Лить перестало, все вокруг обновилось и посвежело. Петр поковырял тростью землю и, подняв голову, усмехнулся: — А что мне теперь остается делать? Мой путь завершен… — То есть — как завершен? — удивился Вит. — Если цель в жизни — возвращение, то что делать мне: умирать? Послышался добродушный смех. — Конечно же нет! — Тогда что же? Внезапное озарение сменилось ощущением собственной беспомощности — что делать дальше? Что он еще сможет сделать в послевоенной Чехии, один и такой неумелый? Раньше сил давала злость, а сейчас… Бесцельность всего, прежде не мешавшая, застила глаза. — Найти новый путь, Вит. Другой. И в нем, наверное, уже не будет войны, а это уже неплохо, правда? — Да… — кивнул он, вспоминая то, что было давно. Он не любил думать о временах, случившихся семь лет назад, — наполненных предчувствиями, глупыми надеждами, тревогами. Он вспоминал детство, когда по весне небо дождило черемуховыми дождями, в зимние вечера пахло жареным сахаром и в любое время года верилось в счастливое завтра. И почему-то, Вит сам не понял, почему, прошлое так было похоже на настоящее, что он вдруг осознал — у него лицо будущего, далекого и неизвестного. И оно наступит, непременно наступит. — Ладно, — вздохнув, сказал он. — Так и быть — я довезу вас обратно даром. Петр улыбнулся уголками бледных губ и покачал головой: — Нет. — Что? Да бросьте, бесплатно довезу, ничего больше не попрошу… — объяснил Вит, снова в душе удивляясь странному старику. Но Петр снова покачал головой и улыбнулся шире. Он глядел странно, будто бы уже сквозь время, и сильнее сжимал трость. — Нет. — Нет? — переспросил Вит еле слышно и вдруг все понял — Петр и не думал возвращаться, он же сам сказал, что «путь его завершен». С самого начала для него эта поездка была ничем иным, как последними шагами к финалу. — Папаша, прекращай этот цирк! Неужто здесь решил остаться? — Это мой дом, разве нет? — Нет! То есть да… Но не помирать же здесь одному, в глуши! Петр помолчал, а потом, поглядев на Вита, рассмеялся. Тот в очередной раз подивился беспечности и непосредственности этого очень старого и очень умного человека. — Вы ведь ничего не поняли, Вит! — Что я снова не понял? — Что прошлое должно оставаться в прошлом. Мне семьдесят два года, и я — история. И мне надлежит остаться здесь. Вам же — ехать домой и жить. Вит застыл на секунду, пораженный, а потом, опустив голову, еле слышно проговорил: — Вы… вы в машине забыли свою шляпу… Он сам не знал, почему вспомнил об этом. Наверное, потому что понял, что Петра не отговорить и спорить бесполезно. И пытался отсрочить момент, когда ему придется оставить старика одного — навсегда. — Ладно, — медленно кивнул Петр. Он облокотился на стену, положил трость на колени и тяжело вздохнул, бледный и усталый. — Принесите ее, пожалуйста, Вит, мне просто трудно, а она мне нужна… — продолжал он. — Хорошо… — пролепетал тот. Он смотрел на старика перед собой и думал, что, верно, это хорошо — вернуться туда, где тебя ждут. И вдруг сорвался с места: — Я сейчас! Виту вдруг снова стало нестерпимо страшно бежать по немому городу, умирающему, гаснущему, как Петр. «Шляпа… Ему ведь нравится она, раз он надел ее? И сказал, что нужна…» Вит остановился как вкопанный. «Если б была нужна, то он бы не забыл ее в машине, зная, что назад не вернется!» — Черт возьми! Он запрыгнул в «форд», схватил шляпу и ринулся назад, понимая, что не успевает. Что что-то произошло. Вит завернул за угол и увидел Петра, прислонившегося к кирпичной стене. На лице его было написано умиротворение. — Вот! — выдохнул Вит, помахивая пропажей. — Принес. Ему никто не ответил. Снова: — Эй! Шляпа! И опять тишина. Все осознав, Вит подошел к Петру на негнущихся ногах и прикрыл его старые остекленевшие глаза. Вместе со своим последним жителем умер и город. *** Вит не помнил, как добрался до автомобиля, завел мотор и выехал в поле. Очнулся он лишь в тот момент, когда почувствовал теплые лучи солнца на лице. Яркие, острые, они ослепляли, опаляли и казались такими благословенными в этот день, когда было так серо, когда прошел дождь, когда умер целый город. «Почему, ну почему ты так туда стремился, папаша? — думал Вит, крепко стиснув зубы. — Почему? Неужто лишь потому, что это дом? Ведь было же еще что-то, такое ценное, такое…» Солнце золотило поля за окнами «фордика», небо горело эмалево-голубым, неестественным, глубоким. Запах травы, запах резеды, запах... Чехии. И все вокруг — Чехия. Поняв это, Вит снова чуть не вывернул с дороги. «…такое ценное. Это дом. Это... Чехия» Петр решил вернуться, потому что это была его родина. И родина Вита тоже. Слабая, не поднявшаяся на ноги после войны, искореженная, но все же живая. Место, где родился и ради чего лил кровь. Что-то распирало изнутри, рвалось наружу, летело и словно расправляло крылья, и казалось Виту, что все еще будет, все образуется, потому что иначе — невозможно. Иначе и быть не может. Ведь и правда: главное — просто жить. И впервые за семь лет Виту захотелось плакать. Он ехал полем, потом по городу, до самого дома не сбавив скорости. Навстречу ему выбежала Долка, и волосы ее курчавые развевались на ветру, совсем как у Вита. Затормозив, он выскочил из автомобиля и подхватил дочь на руки, чувствуя наконец покой. — Папа! — радостно выкрикнула Долка, обнимая отца за шею своими худенькими, маленькими, но уже такими сильными ручонками. Вит поцеловал ее в лоб и заглянул в ей лицо. На него глазами дочери смотрела Чехия.