Боль

Они называют ее блудницей. Приходят всегда после полуночи, когда уже наступает суббота, и стрелки часов, висящих над дверью — больших, старинных, узорчатых — отсчитывают новые сутки. Джоанна ждет. Она знает, что эта вереница никогда не кончится. Бесконечный процесс. Ее личный ад. Хотя, казалось бы, куда уж хуже. Они всегда приходят вдвоем. Иногда приносят с собой что-то: длинную деревянную палку, хорошо обтесанную, которой легко и ладно бить, оставляя синяки на коже, или привязывать к ней руки до ломоты в запястьях, наручники, чтобы приковывать ее к длинным железным спицам кровати, иногда это может быть мешок без прорезей для глаз. Они надевают его ей на голову, и Мейсон чувствует, что задыхается. Тело покрывает липкий пот. Когда мешок сдергивают, она слепнет и чувствует себя такой беспомощной, словно котенок. Один высокий и худой. Локти у него такие острые, будто острия кинжала, а пальцы всегда больно сдавливают ее соски. Он выкручивает их с такой методичностью, что Джоанна уверена — рано или поздно она лишится груди. Он любит ставить ее на четвереньки, заставляет лицом утыкаться в стерильного цвета подушку, зубами ловить насквозь пропитанную химией ткань. Перед тем, как взять ее, он всегда изучает ее складки, с научным интересом проводит по ним пальцами, давит. А она всегда суха. Джоанна рада, что никто не видит ее лица, когда он вставляет член в ее задний проход. Ей так мучительно больно, так тошно и противно, но она молчит. Мужчина сопит, пока долбится в нее, упорно и методично. Кончает он всегда быстро. Неизменно брезгливо отряхивается, шлепает ее по оголенной ягодице и уходит. Мейсон не может двигаться, хватает сил лишь на то, чтобы упасть на бок и подтянуть колени к груди. Второй тучный и рыхлый. Жадный. Он всегда мнет ее тело. Так пошло жамкает ее грудь, словно отжимает половую тряпку. Ладони у него всегда потные, а лицо наливается кровью. Он часто облизывает губы, смачивает их своей обильной слюной. Ему нравится сосать ее шею, щупать каждый дюйм кожи, сжимать ягодицы. Иногда он приносит нож. Маленький, складной, такой можно совсем незаметно пронести от миротворцев, что полно в этом здании с белыми стенами и идеальной чистотой полов. Сталь касается ее кожи почти ласково, обводит выступающие кости. И Джоанна кричит. Это приводит мужчину в экстаз. Он заваливается на нее, заставляет так широко развести ноги, что тянет мышцы. Член у него уродливый и толстый — он никогда не может отвердеть настолько, чтобы легко скользнуть в нее. Это бывает так часто, что ее заставляют работать ртом. После того, как Мейсон оставила сильный след от своих зубов на плоти этого ублюдка, он предпочитает с громким сопением трахать ее. В такие моменты она изучает потолок и старается не чувствовать, отделиться от тела, стать невесомой. И выходит же. Когда двое покидают ее клетку, она с ярой брезгливостью и жутким отвращением стирает с себя чужую сперму и любое тактильное прикосновение, трет кожу белой простыней до красноты. Она даже вызывает рвоту и блюет на этот чистейший пол, на все эти квадраты с правильными линиями. К ней часто приходит мужчина в очках, застрявших на горбинке его носа. Он низменно поправляет их и изучает листы формата А4 в своих руках. Главный врач. Все его так называют. Чертов мозгоправ. Он старательно делает вид, что не знает, что творится в ночь с пятницы на субботу за закрытыми дверьми этой большой палаты. Но сукин сын прекрасно осведомлен. Джоанна уверена. Он держит ее прикованной к постели на протяжении месяца. Руки и ноги перетянуты ремнями, такой же, чуть шире, пересекает талию. Ей делают уколы, вводят сыворотки, опускают в ванную, наполненную кубиками льда. Волосы ее так коротки, на руках и ногах порезы, синяки и ссадины. Худая и изможденная, с маниакальным взглядом глаз и тихим шипением с губ — Джоанна Мейсон выглядит той самой психопаткой, которой ее представило телевидение Капитолия. Власти упекли ее в психиатрическую клинику. Дурку. Принудили к лечению. Поместили в ад, где игла часто прошивает кожу, где за тобой следят и не дают рта раскрыть, где пичкают лекарствами, от которых сознание плывет, где два ублюдка насилуют ее каждую неделю. Мейсон знает, что им нравится сама мысль иметь победителя Голодных Игр. Особенно ее. Дерзкую, языкастую, дикую, агрессивную и такую своевольную. Она боролась. Плевалась в лицо докторам, билась с такой страшной силой на больничной койке, что ремни не выдерживали, откусила ухо одному из работников медицинского персонала. Выплюнула его смачно на пол, и губы ее окрасились в багряный цвет. Из нее так активно лепили сумасшедшую, что Джоанна приняла правила игры. Она дико хохотала, и ее надсадный, сатанинский гогот резал глотку, отражался от стен. Ублюдки, окружавшие ее, боялись Джоанну Мейсон. И в этом была ее отрада. Гниль жизни лилась на нее нескончаемым потоком. А все почему? Потому что она просто хотела отомстить. Вы не прощаете ошибок, президент Сноу. Теперь я это запомню. Когда Джоанну Мейсон показывали последний раз по всем телевизорам Панема, она истерически билась в руках миротворцев, лягалась с такой силой, что ее смогли удержать лишь трое мужчин. Вся окровавленная, в разодранном платье, с черными длинными волосами — она была похожа на фурию войны, ту самую, которую превозносил Капитолий, как одного из ярчайших победителей своего ежегодного развлечения. Она практически насмехалась в камеру, так дико и хрипло, что никто бы не усомнился в ее душевном нездоровье. Кориолан Сноу со скорбным выражением лица сообщил, что всеми любимая мисс Мейсон страдает расстройством личности и вынуждена пройти лечение в самой лучшей психиатрической клинике самого Капитолия. Проще говоря, ее упекли в дурку. Когда Финник Одэйр узнал об этом, то не мог понять, что толкнуло Джоанну на тот шаг, который тут же растиражировали средства массовой информации. Искрящиеся экраны голосили о зверском убийстве в доме какого-то чиновника. Джоанна Мейсон была его гостьей. Финник кривится. Не гостьей. Она была куплена. Вынужденная шлюха, как все они — победители. Но мужчина все равно не понимал. Он пересматривал кадры ее истерики раз за разом. И раз за разом все отчетливее видел — Джоанна была в эйфории. Она хохотала во всю глотку так, словно освободилась отчего-то. Дикая. Бешеная. Неуправляемая. Диктор с ужасом говорила о том, что высокопоставленное лицо нашли с разодранным горлом и проколотым животом, череп его был треснут, разломан напополам, а рядом валялись обломки железа — чем именно его убила Мейсон так и неизвестно. Мужчина был так глумливо изувечен, что в глазах всего Панема Джоанна Мейсон превратилась в опасную преступницу, тронувшуюся девчонку со сдвинутой психикой. Кто-то называл ее маньячкой, делая большие глаза и в притворном ужасе прикрывая ладонью рот. Кто-то говорил, что ее стоит жалеть, потому что она сама не знает, что творит. Финник лишь фыркал. Все так лживо, так приторно-ложно. Им же плевать. Было бы только о чем посудачить. Женские губы шептали о том, как это ужасно, а он знал, что они текут лишь об одной мысли о всех тех зверствах, что сотворила Джоанна. Его подруга, человек, понимавший его без слов, легко и просто. Одэйр отвечал улыбкой на улыбку, а сам все думал, как бы встретиться с Мейсон и взглянуть в ее глаза. Для такого жестокого убийства у Джоанны Мейсон должна быть причина. Он приходит к ней впервые после ее шести месяцев заключения в большой комнате с белыми стенами и одним огромным окном. Капитолийская лечебница для душевнобольных находится в живописном месте. Облицованное мрамором здание блестит на солнце, вокруг него раскинут сад, где гуляют пациенты. Финник маневрирует меж ними ловко. Иногда встречает узнавание во взгляде. Чьи-то тонкие, удивительно тончайшие, вот-вот готовые истлеть пальцы хватают его за руку, и мужчина оборачивается. На него смотрят большие глаза на бледном лице. Какая-то рыжая девица. Она узнает, цепляется пальцами за ткань его кожаной куртки, но Финник старается мягко отстранить девушку. Сейчас он не хочет играть свою привычную роль. Он слишком хочет видеть Джоанну. Но девчонка упряма, все руку не отпускает. — Лесли, что ты делаешь? — Подлетает женщина, медсестра, скорее всего, оттаскивает девушку в сторону, заставляя ту выпустить мужское запястье. — Мистер Одэйр, простите ее, она не в своем уме, — а он смотрит на девушку, на то, какая паника зарождается в самом сердце ее зрачка, когда руки женщины касаются ее хрупкого, такого утлого тельца. И сознание Финника Одэйра прошивает мысль. Здесь что-то не то. Он долго говорит с главным врачом, убеждая его, что Джоанна нуждается в обществе близкого человека. — Только родные, мистер Одэйр, — поджимает бескоровные губы мужчина, в который раз поправляя очки на переносице. — Все ее родные мертвы, — стальным голосом произносит Финник, — ближе меня у нее нет никого. Врач мнется, а мужчина давит, настаивает на желаемом. Собеседник думает, решает мучительную дилемму. Перед ним ведь Финник Одэйр, один из самых желанных и популярных победителей Голодных Игр. Финник ждет. Его мнимая власть пробьет брешь в обороне главного врача. И, наконец, мужчина в белом халате кивает. Когда Одэйр видит Джоанну, внутри что-то щелкает. Он делает такие поспешные, торопливые шаги, что это не укрывается от врача, закрывающего дверь. Финник кидает свою куртку на стул, даже не потрудившись поднять ее, когда она падает на пол. Мейсон сидит на койке в белой робе, ноги ее свешиваются, не касаясь широких каменных плит, а взгляд устремлен в никуда. Расфокусирован. Она где-то не здесь. Одэйр падает перед ней на колени, порывисто, горячечно, с таким странным, почти диким выражением лица, искажающим его идеальные, красивые черты. Любая бы дамочка из Капитолия отдала бы и тело, и душу за тот взгляд, с которым мужчина сейчас смотрит на ту, которую знал когда-то Джоанной Мейсон. — Джоанна? — Зовет он ее, сжимает ее холодные, такие хрупкие руки. Девушка перед ним лишь бледная тень той дикарки, что скалила зубы, язвила, по-мужски хохотала и порочно улыбалась. Она была живой. Эта же мертвая. Такая худая, изможденная, убитая лекарствами и этим местом. — Джоанна, ты меня слышишь? — Тихо говорит он, протягивая руку и касаясь ее щеки. И тогда происходит реакция. Она отшатывается от него так резво, с такой силой, что Финник понимает. Это место опасно. Он смотрит на ее худые лодыжки, на торчащие кости, на впалые глаза. И ему становится больно. За нее. За все то, что здесь с ней делают. За этот отсутствующий взгляд, за бьющий страх ее ладоней. — Девочка, что с тобой? — Он говорит это так ласково, так аккуратно, что два больших темных глаза смотрят на него. И Одэйр выдыхает, потому что в женском взгляде читается узнавание. Но Джоанна продолжает молчать. Лишь в слабой попытке приоткрывает рот, но ни звука. И тогда Финник осознает до конца. Ее накачали лекарствами. Он вылетает из палаты с таким грохотом дверей, что на него оборачиваются и персонал, и пациенты. — Что вы сделали с ней?! — Орет он на главного врача, сейчас пышущий силой истинного победителя Голодных Игр. — Она похожа на живой труп. — Чеканит каждое слово, и его удивительного цвета глаза полыхают гневом и злостью. Такого Финника Одэйра бояться стоит. Врач пятится. Что-то мямлит о болезни, о душевном нездоровье, об истерии пациентки, о том, как ему жаль и что все это — лишь необходимые меры. Финник фыркает. Он знает, что мужчина врет ему, нагло и прямо в лицо. Руки Одэйра так зудят, но они лишь сжимает и разжимает кулаки. Его горячность ничем не поможет Джоанне, лишь навредит. И он уходит, обещая вернуться. Уходит со знанием, что Мейсон совсем не сумасшедшая. Просто девушка досадила Капитолию. А Капитолий не церемонится с такими. Обычно, убивает. Но она ведь победитель чертовых Голодных Игр. Она — особая, не такая как все. И ее так просто не убить. Зато можно сделать что-то другое. К примеру, запихнуть сюда. Финник оборачивается за воротами, долго смотрит на окна второго этажа, где находится ее палата. Здание миролюбиво подставляет свои бока солнцу. Обманчивый мираж, иллюзия. Здесь обитают шакалы. Второй раз он приходит через несколько дней в воскресенье ранним утром. У главного врача мужчина больше не спрашивает разрешения. Незачем уваживать скотов. Он толкает дверь палаты, и его глаза впиваются в лиловое пятно на женской спине. Финник так и застывает в дверном проеме. Руки Джоанны подняты вверх. Юная миловидная медсестра помогает надеть ей белую рубаху и так вспыхивает, когда видит Одэйра. Она просит его уйти, с каждой секундой краснея все стремительнее и стремительнее, словно она здесь полностью обнаженная, а не пациентка. — Выметайся, — произносит Финник, и такая угроза в его голосе. Медсестра не узнает его, не видит привычной улыбки, той легкой игривой бравады, преисполненной фривольного флирта, сласти его грудного голоса и обаятельной силы. Сейчас она видит лишь мужчину, разъяренного и такого чужого. Этого Финника Одэйра медсестра не знает. Зато его знает Джоанна. — Пошла вон. — Девушка пискает и протискивается мимо него в дверной проем. Мужчина с громким хлопком закрывает дверь. — Стой, — говорит он, когда Мейсон пальцами цепляет края ткани, чтобы дернуть рубаху вниз, скрыв свое тело под ее материей. — Я хочу посмотреть, — тихо говорит Финник и подходит к ней. — Зачем? — Кривится она. Голос хриплый, измученный. Но это ее голос. Все еще дерзкий, все еще дикий. Тот, который так часто ласкал ему слух. — За тем, что я хочу знать, за что Капитолий и все эти люди должны заплатить. — Финник… — Нет. Снимай. Джоанна мнется, линия ее рта искажается недовольной гримасой, но девушка сдается. Она сдергивает со своего тела белую ткань, морщась от слишком резкого движения рук. — Ублюдки, — выдыхает Финник, и глаза его не пропускают даже сантиметра обнаженной женской кожи. Джоанна выглядит такой хрупкой и маленькой, что у него за грудиной что-то щемит. Слишком худая, с торчащими костями бедер, с ребрами, выступающими под кожей, с этими колкими ключицами, покатыми плечами, нескладная, из-за худобы лишившаяся любой привлекательности. У Одэйра дергается кадык, когда он натыкается на синяки, гематомами цветущими на ее белом, неестественно болезненном кожном покрове. На животе, на ягодицах, под грудью, на локтях и коленях. Он видит тонкие шрамы вокруг сосков, рядом с лобком. Ее сбитые костяшки и обломанные ногти. Еще одна сетка шрамов на боку, такая ветвистая и глубокая — Джоанну кто-то резал, в этом не остается сомнений. Он видит синяки, маленькие, но отчетливо проступающие на внутренней стороне бедер. Такие отметины могли оставить лишь пальцы. На ее спине вдоль всего позвоночника идет темная, синеющая линия. — Не смей меня жалеть, — хрипит она, — слышишь, Финник? — Она резво и живо подхватывает белую ткань, не давая ему до конца осознать весь тот ужас, в котором находится ее тело. — Джоанна… — Голос у него тихий, какой-то непривычный даже для нее. — Молчи, ни слова, — цедит она, и он слышит панику в ее тоне. — Я вытащу тебя отсюда, — обещает он, а Мейсон лишь хмыкает. Она не верит. Сноу не так глуп, за всеми неугодными ему он зорко следит. А она неугодная, чумная, паршивая. Так, шавка. Финник Одэйр не появляется две недели. Джоанна старается не удивляться. Наверное, его отпугнул ее вид. Он решил, что дело проиграно, что она теперь забавная капитолийская игрушка, девочка для битья, над которой изуверски издеваются. За правду только так и бывает. И за справедливость. Ишь чего захотела в этом диком мире. Это ведь не сказка. Наступает ночь с пятницы на субботу. Мейсон сидит на кровати, сложив ноги по-турецки, затылком прислонившись к стене, чувствуя ее холод практически налысо бритой головой. И лишь теребящие край простыни пальцы говорят о том, что она нервозна и напряжена. Она знает, что сегодня будет. Как обычно. Один трахает. Второй наблюдает. Затем они меняются. Сегодня она снова почувствует вязкую чужую сперму, ее снова будет тошнить. Если повезет, они не будут ее бить. В прошлый раз оставили так много цветастых отметин, что живой кожи на ней почти не осталось. Стервенели, ярились. Джоанна думает о Финнике. Наверное, это плата за его приход, за его легкую заботу о ней, за боль в мужских глазах. Медвежья услуга. Но Мейсон не злится. Визиты Одэйра вдохнули в нее жизнь. Раздается два щелчка — замок поворачивается, и дверь распахивается. Ее посетители молчаливы, никогда не называют свои имена. Джоанна смотрит на них равнодушно, почти способная терпеть, слишком измученная борьбой, слишком покорная для истинной себя. Она готова просто вытянуться на койке и позволить им делать все, что они захотят. Но вместо того, чтобы по привычке поставить ее на четвереньки, ей приказывают лечь. Девушка хмурится, но слушается с видимым подозрением, сквозящим в глазах. Когда все идет произвольно, не по плану, это плохо. В этом месте это так плохо. Она слышит треск рвущейся ткани, когда руки цепью прикованы к железным спицам спинки кровати. Чужие пальцы разрывают на ней одежду. Раздается странный щелчок. Джоанна поворачивает голову. Ее мучители принесли плеть. Глаза Мейсон так расширяются, и тело вздрагивает, дергается так резко, что железо соскребает кожу с ее запястий, когда хлыст опускается на обнаженный живот, тут же вспарывая его до самой крови. Джоанна изгибается на кровати, чувствуя, как сок ее тела начинает впитываться в простыни. Лишь от одного удара. Второй удар рассекает кожу груди до самого соска, практически задевая розовый ореол. И тогда девушка кричит. И ей так спешно вставляют кляп в рот, забивают горло тканью, что ей становится трудно дышать. — Это за твоего дружка, девка, — и заносит руку для удара. Джоанна закрывает глаза, мечтая впасть в забытье. Но ничего не происходит, нет никакого удара, лишь ее дрожащее тело да кровь из рассеченной в двух местах плоти. Это кажется странным. Мейсон поворачивает голову и видит, что тощий как палка мужчина, привыкший брать ее сзади, лежит на полу. Из его груди торчит ручка ножа, угрожающе блестя в свете электрических лампочек, освещающих сад за окном. Второй пятится, его двойной подбородок дергается, но другой нож режет его плоть верно и так отточено. Джоанна узнает эти кошачьи, грациозные и смертоносные движения, которые она когда-то видела на Арене. Финник. Его лицо склоняется над ней. Руки выдергивают кляп, возятся с замком цепей. От него пахнет энергией эмоционального возбуждения, чужой кровью и смертью. Он так легко разделался с этими двумя, мучившими ее, так играючи. Да, все победители изуродованы. Джоанна это знает. — Почему ты не сказала? — Встряхивает ее мужчина, когда она садится, ловя пальцами кровь из своей груди. — Эти ублюдки били и насиловали тебя. Тебя держали привязанной к кровати больше месяца, вкалывали какую-то дрянь. Почему ты, черт возьми, не сказала, Джоанна? — Он снова так ощутимо встряхивает ее, что она морщится. — Какая разница? — Вдруг огрызается она. — Дурочка, — Финник рывком притягивает ее, так, что ее худое тело врезается в его жилистое и подтянутое. Под ее ладонями, которыми она упирается в его грудь, вибрируют мышцы, натянутые словно тетива. — Ты ненормальная, Мейсон. Нельзя такое терпеть. — А что мне еще оставалось?! — Она так неожиданно повышает голос, что Одэйр хмурится. Он садится на кровать, смотрит на девушку, практически обнаженную, изуродованную, насквозь травмированную и такую избитую. И что в ней изломано больше — душа или тело — он не знает. — Что ты сделала, Джоанна? — Тихо спрашивает он ее. — Зачем ты убила того человека? — Я отомстила, — говорит она после недолгой паузы. — Он — один их тех, из-за кого я лишилась семьи, — ее слова падают, подобно ударам топора, пазлы складываются, собирая целостную мозаику. Месть за родных, за всю ту боль, причиненную ей. Месть, за которую она получила боли во стократ. — Он мучил их, — вдруг всхлипывает Джоанна. — Перед смертью. Я видела запись. Он… он… — Она запинается, голос дрожит, срывается. И вдруг Джоанна Мейсон начинает рыдать. Она не замечает, как сильные руки обхватывают ее, прижимают ее тело к чужому, острые лопатки вдавливаются в мужскую грудь, кровь из ее ран впитывается в одежду Одэйра, а Финник склоняется ниже, гладит пальцами ее скулу, ласкает так ненавязчиво, но столь тепло, касается губами ее виска. А Джоанну все трясет от едких, страшных рыданий. Она плачет, сжавшись в комок, выставив туго обтянутый кожей позвоночник, так, что можно сосчитать любую кость. Одэйр баюкает ее, что-то ласково шепчет на ухо, какие-то пустые слова, главное, чтобы она просто слушала его грудной голос, едва вибрирующий тембр. — Джоанна, — так тихо, оставляя мокрый след на ее щеке, и пальцы ее дрожат, и икота рвется из горла, — уйдем отсюда. Здесь два трупа, запах крови и память о том, что делали с тобой. И вдруг Мейсон дергается, поворачивается так резко, что переставшая идти кровь из рассеченной кожи на животе, бежит снова. Но девушка этого не замечает. — Финник! У тебя же будут проблемы. А он так загадочно улыбается, губы его растягиваются в самой обольстительной улыбке, на которую только способен Одэйр. Вот-вот и он засмеется. — Не волнуйся, — усмехается мужчина, — меня не тронут. У меня есть связи. — Ты платил за это телом, — выдыхает она, осознавая. — Я в любом случае плачу лишь им, — безразлично выдает Одэйр. — Я лишь запросил свою цену. Нас никто не остановит и не станет преследовать. Не волнуйся, все хорошо. — А она смотрит на него чумными глазами и кусает нижнюю губу. — Знаешь, Джоанна, — ухмыляется он своей капитолийской улыбочкой, такой знающей, такой хитрой, — мне нравится, когда ты ведешь себя как женщина, такая слабая и беззащитная. — За что тут же получает костлявым локтем под ребра. Прежняя Джоанна Мейсон возвращается. Они покидают психиатрическую лечебницу в самый разгар ночи. На девушке толстовка и джинсы — одежда полностью покрывает ее измученное и избитое тело. Идти без помощи Финника она не может. Такая легкая, такая прозрачная, такая ломанная. Храбрится, скалится, но мужчина видит, как ей тяжело. Но Мейсон слишком гордая и независимая, чтобы позволить просто взять себя на руки. Рано или поздно за эту ночь придет расплата. За непослушание, за жажду справедливости, за побег от боли, за выбор. Рано или поздно Капитолий с них спросит. Но пока есть шанс жить, а не выживать. И им стоит пользоваться. — Финник, — окликает она его, заставляя мужчину обернуться. — М? — Он вскидывает бровь. — Спасибо. Джоанна Мейсон, все последние годы привыкшая полагаться лишь на себя, попавшая в западню, хитрую ловушку для разума и тела, вдруг получила неожиданную помощь от самого желанного человека в Капитолии. Отныне она больше не одинока. А глаза Финника Одэйра улыбаются, понимают, ласкают. Да, теперь все иначе и в ней, где-то в душе.