С возвращением

Я никогда не думал, что все может обернуться так… Даже когда я в три часа ночи забирал Хангена из аэропорта, когда такси увозило нас по безлюдной в такой час дороге за город, я до конца не мог поверить в происходящее. По этому длинному серому коридору я иду уже не в первый раз, но все равно боюсь увидеть то, что уже второй месяц находится в палате четыреста четыре частной психиатрической клиники Сеула. А еще больше я боюсь увидеть его реакцию. Когда огромный - по корейским меркам – санитар открывает дверь, мы с Геном застываем на пороге. Атмосфера отчаянья и безнадежности полностью парализует нас, но, скорее всего, то была заслуга безграничного шока: ни я, ни китаец не готовы были увидеть нашу Вселенскую звезду в таком виде. Серая смирительная рубашка, сейчас развязанная, безразмерным мешком висела на истощенной фигуре, из-за длинных рукавов не было видно искусанных ногтей и содранных костяшек тонких пальцев, но я хорошо запомнил их еще с предыдущего посещения неделю назад. Хичоль слабо бился головой об стену - такую же серую, как и все в этом здании, - по частоте ударов можно было подумать, что их ритм вторил равнодушному сердцебиению. Он никак не реагировал на наше присутствие, а все так же продолжал прикладываться головой к засохшему черно-коричневому разводу на бесцветной стене. От этого вида Хани, кажется, даже перестал дышать. Как лидер я поступил безответственно и заведомо неправильно. Но на самом деле меня беспокоили не нормы морали, а то, что я не смог помочь донсенам… Я упустил из виду тот момент, когда они начали встречаться. Сначала все было просто замечательно, словно два человека, созданных друг для друга, соединились. Непривычно, дико, странно было видеть их попытки уединиться, их старательно скрываемые ласки и нежность, их сильную и взаимную любовь. Иногда я даже завидовал белой завистью, замечая заботливые прикосновения и радостные взгляды; рядом с ними мне по-настоящему хотелось жить. Но мир шоу-бизнеса жесток, а корейское общество категорично и консервативно – геям нет места на сцене. Разумеется, начались большие проблемы, когда в компании узнали об их отношениях, менеджер, увидевший их поцелуй в пустом коридоре, поспешил доложить обо всем начальству. Нам тогда повезло: тур не отменили, но Гена допускать к выступлениям отказались. На одном из заключительных концертов Хи не смог сдержать слез и расплакался прямо посреди песни. Его можно понять: их наказали слишком жестоко, одним решением ударили сразу по обоим. Чоль до последнего не верил, что Хани заставят уехать обратно в Китай. Я даже услышал тогда, как что-то сломалось внутри него, когда он увидел китайца с чемоданами. Видя, как Хи за считанные секунды сходит с ума, падая и из последних сил цепляясь за уходящего любимого, мне самому хотелось броситься на колени и умолять менеджера и Хангена, чтобы тот никуда не улетал. Хани исчез из жизни группы, исчез и Хичоль. Когда мы в тот же день привезли его в злополучную клинику, ставшую теперь местом его заточения, он набросился на санитаров. В этом хрупком теле было столько силы, сколько не бывает у эпилептиков во время припадков, и даже четверо профессионально обученных усмирять буйных пациентов людей с трудом смогли справиться с ним. Я чувствовал эти ужасные кожаные кандалы на своих руках, когда после дозы сильных транквилизаторов его привязывали к железной кровати. Его лицо было тогда ужасно серым, сливавшимся с тусклыми, выцветшими простынями. Решетка, что закрывала крошечное квадратное окно, отпечаталась на моем сердце нестерпимой болью, скрипучий шепот которой говорил, что Хи отсюда никогда не выйдет. За два месяца Хичоля навестили только я и его старшая сестра: родителям было не под силу увидеть своего единственного сына больным и сумасшедшим. А врачи говорили, что он идет на поправку, вот только пустые, безжизненные глаза доказывали обратное. Сейчас он вернул свой прежний вес усилиями врачей, кожа приобрела свой естественный оттенок – физически он был полностью здоров. После курса процедур он перестал бросаться на людей; словом, из социально опасного буйнопомешанного он стал тихим психом без малейшего желания жить. Это они называют выздоровлением!? Я пробовал говорить с ним, но он молчал, иногда плакал, но не проронил ни слова. Три дня назад начал биться головой об стену, но не настолько сильно, чтобы его снова начали накачивать безмерными дозами психотропных средств. Я понял, что необходимо было что-то предпринимать, чтобы не дать ему полностью утонуть в депрессии. Поэтому я кое-как связался с Хангеном и привез его сюда, рискуя добавить персоналу еще одного пациента. Я страшно испугался, что, увидев Золушку в таком состоянии, Ген тоже тронется умом, но он подобно статуе несколько минут не шевелился. С огромным усилием – это было видно невооруженным глазом – он сделал один шаг вперед, словно преодолевая чрезвычайное сопротивление. Каждое движение давалось ему с явным трудом и было замедленным, как если бы воздух был гораздо плотнее воды. Китаец опустился на колени напротив Хи и невесомым движением поймал его голову, вновь стремящуюся к встрече с бетоном. Пальцы любовно зарылись в длинных, слипшихся от крови на виске волосах, и узкие ладони осторожно погладили лицо. Взгляд Хинима медленно сфокусировался на госте, постепенно приобретая осмысленность и нежную теплоту. - С возвращением, Хани… - я почти вскрикнул, когда из сухих потрескавшихся губ вылетели эти слова. Слезы радости от того, что я снова могу видеть своего, казалось бы, навсегда потерянного друга, хлынули неконтролируемым потоком, заставляя щеки алеть от сырости. Щемящая нежность пронзает мою грудь, когда Чоль льнет щекой к ласкающей руке, заставляя плакать теперь уже Хангена. - С возвращением, Хи…