Тройной Ключ

Я пошевелился. Сколько я так просидел? Прислушался — в квартире тишина — скорее всего, Артур уже лёг спать. Пустой желудок тревожно заурчал, и я решил не привередничать и отделаться быстрым бутербродом, тем более, в холодильнике были продукты. Вспомнив о неприятном разговоре с Артуром, поморщился. Зачем я вообще принялся ныть — мог ведь молча сварганить себе перекус — привык к стряпне Завулона? Захотелось заботы и внимания? Я тяжело вздохнул и прошёл на кухню, стараясь не шуметь, хотя знал, что спящий на втором этаже Артур вряд ли услышит мои телодвижения. Но старая привычка, не изжитая даже с годами, рожденная стереотипами маленьких жилищ, автоматически подавала сигнал в мозг — если дома ты не один, имей совесть и не шуми! Я включил чайник, залез в холодильник и соорудил себе бутерброды. Детский рисунок дочери вернул меня к событиям в Праге. В отеле, самолете и, вообще, в первые после возвращения дни я старался не думать и не анализировать произошедшее, боясь снова ощутить боль от предательства. Когда я после командировки раскладывал вещи и нашёл в сумке Надин рисунок, то несколько минут тупо смотрел на него, сжимаясь от боли, не помня, когда успел забросить его в сумку. Завулон, увидев этот шедевр, недовольно засопел, особенно, когда идентифицировал "темную кривую" на заднем плане рисунка, и взял его в руки двумя пальцами, словно опасное насекомое. Он раз пять проверил его на все виды магического воздействия, разве что на зуб не попробовал. Я назвал его параноиком и велел не прикасаться к моему подарку (хотя сам до этого проделал то же самое, но ему об этом не нужно было знать). Я вообще ничего не рассказывал об этом Артуру, либо отмалчиваясь, либо переводя разговор на другую тему, когда тот начинал задавать мне вопросы о днях, проведенных с дочерью. А он настойчиво их задавал, ведь короткая трель телефона, оборванная всплеском Силы, была от него. И, скорее всего, благодаря ему появился Хена, хотя наверняка я не знал. Понимал, что должен ему все рассказать, ведь в большей или меньшей степени его тоже может коснуться ЭТО — чем бы оно не было. Сам Хена хранил молчание, предпочтя замять инцидент. Скорее всего, ему не хотелось, чтобы кто-то узнал, что он прошляпил самодеятельность ученицы: Надя была на особом счету у Бюро, и за ней следили самые сильные и опытные Инквизиторы. Всетемнейший сначала обижался, потом злился из-за моих недомолвок, а потом отстранился. Между нами поселился холодок, но я ничего не мог ему сказать до тех пор, пока сам не пойму, что произошло на том холме. По прошествии некоторого времени, не почувствовав никаких кардинальных изменений, я стал успокаиваться, и паническое отрицание сменилось навязчивым желанием разобраться. Я вставил рисунок в рамочку и повесил на стену в своем кабинете, подальше от раздраженных гримас Завулона. Сотни раз прокручивал эти два дня в голове, прикидывая — и так, и этак — какие мотивы могли быть у Нади. Но каждый раз перед моими глазами вставало лицо дочери, залитое слезами. В конце концов, я пришел к выводу, что она еще только учится жить с таким грузом, как Абсолютная Сила, а, по сути, несмотря на всю свою начитанность, Надя всего лишь ребенок, пятнадцатилетний подросток, больше меня напуганный мыслью, что ее невинный поэтический экспромт едва не превратился в акт отцеубийства. Перекусив, я поплелся в спальню. Завулон лежал в постели, отвернувшись лицом к стене. Я разделся и лег рядом, глядя на его спину. Хотя дышал он размеренно, я чувствовал, что он не спит. — Артур, — прошептал я, легко касаясь его спины. Под моей рукой по спине, ожидаемо, побежали мурашки. Меня всегда это умиляло. Он тяжело вздохнул и повернулся, глядя в потолок. — Что? — ровным голосом поинтересовался он. — Я не понимаю, что происходит. У нас проблемы? — Это ты мне ответь. Если у тебя истерические рефлексии — так и быть, выкрою для тебя время и схожу с тобой к семейному психотерапевту, — язвительно процедил Завулон. Мое спокойствие как ветром сдуло. Я привстал. — Зачем же стирать свое грязное белье на людях, любовь моя. Можно между собой все выяснить. — Хорошо, готовишь «перечень взаимных болей бед и обид*»? Изволь. Ты, мой дорогой вечный мальчик, так и не можешь привыкнуть к мысли, что тебе уже не двадцать лет, и пора повзрослеть. Это автоматически отражается на твоем поведении. Надеюсь, верую вовеки не придет ко мне позорное благоразумие,* — сарказм так и сочился из него. Я вздрогнул. Опять стихи... Не к добру это… Сговорились они что ли, долбанные литературные эстеты? При этом я как-то отстранено слушал монотонную речь, лежащего рядом любовника. — … начиная от твоей манеры одеваться — вечные джинсы разной степени подраности, футболки и мятые (сколько их не наглаживай магически, или вручную) рубашки; кеды, кроссовки, которые ты разбрасываешь везде. Ладно, допустим, что в Ночном Дозоре анархия, и Гесеру плевать, что его аналитик, даже начальник одного из отделов, выглядит, как мальчик-колокольчик. Но ведь мы не первый день вместе. Ты помнишь, сколько раз я просил тебя — даже не сменить гардероб — а просто разнообразить его приличной одеждой? Артур не кричал — он вообще делал это в самом крайнем случае, которых на моей памяти по пальцам перечесть можно было. Он говорил скучающим и каким-то механическим голосом, который раздражал гораздо сильнее крика. Отсутствие чувств напрягало очень сильно. Я понимал, что тысячелетний маг не будет плескаться эмоциями, как девчушка в надувном бассейне, но его мумифицированная сухость порядком поднадоела. — А что, окружающие недоумевают, как старый аристократ мог связаться с плебеем вроде меня? — зло спросил я. — Мой стиль — это тоже я, и не нужно пытаться переделать меня под свои высокие стандарты. — О том и речь — расхристанная обложка указывает на тот кавардак, который царит у тебя в голове. Так было всегда, и я старался мириться с этой твоей особенностью, но у всего должны быть пределы. Подростковая асоциальность еще больше усилилась после твоего возвращения из Праги. Припоминаешь? Это твоя дочка-подросток так на тебя повлияла — родственный обмен светлой дуростью? Я дернулся. Да нет, не мог он ничего знать — это просто совпадение. Иначе разговор бы строился совсем иначе. — А что ты можешь об этом знать? У тебя вообще нет детей!.. — я оборвал себя, но слова уже были сказаны. Лицо Завулона на мгновение дрогнуло, затем вернулось к своему прежнему бесстрастному выражению. — Конечно, вырастив больше сотни человеческих детей, я не могу сравниться с тобой — отцом года, который раз в десять лет пару часов общается со своей дочерью. Это было больно. Я сжал зубы. — Ты считаешь нормальным приходить домой после работы, обдавая меня парами перегара, и предъявлять после этого претензии, что тебя, бедненького, не накормили и на зов твой не побежали, роняя на ходу тапки, — продолжил язвить Завулон. Он говорил, а я все смотрел на него, желая найти в этом потоке хоть какую-то искру — гнева, обиды, ну какой-то страсти… Хотя бы тень порыва. — Я не мягкий, светлый коврик, Городецкий, и если ты за все это время, сколько продолжаются наши отношения, этого так и не понял, то мне жаль. «Отношения». У нас отношения. Спустя год, пять лет, десять… У меня нет семьи, у меня отношения. Пройдет сто лет — это все равно будут отношения — взаимодействие двух личностных единиц в условиях совместного быта. И в этом разница между нами. Завулон замолчал, устало посмотрел на меня. — Ты даже не слышишь меня, хотя сам настаивал на разговоре, а в итоге просто слушаешь, как звучит мой голос, — он усмехнулся одними губами. — Спокойной ночи, Питер Пэн. И он отвернулся. Я последовал его примеру и закрыл глаза. Вот и поговорили.