Измена

      — Зейн, я могу все объяснить...       — Вон!       Вранье. Не могла бы. Сама понимала, но фраза, неудержимая, механическая, сама захотела вырваться изо рта.       И где-то под ребрами так сильно сжимается все, что там есть, и веки давно распухли от слез, обжегших чувствительную кожу своей жгучей болью. И Зейн — не Зейн, лишь кто-то, похожий на него, злой и чужой, закрытый, судорожно вытаскивает и вытряхивает шмотки из шкафа, которые потом мятыми комками летят в раскрытый серый чемодан.       Осознание, что все заслуженно, что так и должно быть, (а чего ты ожидала?), терзает душу, вот только не обидой, а тугой злостью на саму себя и ощущением безвыходности, загнанностью в угол, куда направлен ослепительный и унизительный луч прожектора, поймавший преступницу, освещающий ее светом порока.       — Ненавижу тебя.       Стыдно. И больно.       А ничего нельзя изменить. Нельзя отмотать назад, а даже если было бы можно, не факт, что она снова бы не сорвалась, не потеряла бы голову и честь, падая в чужие объятия. Желанные до сих пор, противоречивые, горячие. Запретные.       Объятия, в которых она не должна была находиться.       — Проститутка.       — Не смей!       Смей, не смей, он все равно прав, а правду не заткнешь, хоть произнеси ее вслух, хоть нет. Не скажет Зейн — скажут ее мысли; ее сознание произнесет по слогам: "Ви-но-ва-та". И будет право, оно всегда право, кроме случаев, когда разрешает забыться с другим. Ведь всего лишь разочек. Такое больше не повторится. Плохо, но что сделаешь с хозяйкой, если ей уж так сильно хочется?       Его. Не родного. Но желанного. Запах которого сносит крышу, относя ее далеко от девушки. И еще дальше от Зейна.       Зейна, что всегда верил ей и ждал, терпеливо помешивая сахар серебряной ложечкой, аккуратно, медленно, по центру, не касаясь краев чашки, чтобы не оставить царапин, только потому, что она дорожит этой хрупкой, хоть и ничего в жизни не значащей вещью. Чертова чашка ручной работы, Зейн никогда не любил ее приторно-фиолетовый цвет, но берег ее, показывал такое же нежное отношение, как и к самой любимой. Джорджине... Девушке, что допустила небрежное отношение к его чувствам и сердцу.       Против ее воли он собирает последние вещи, пахнущие слишком ностальгично и приятно для такого дня. Она плачет. Ее руки опускаются. Но Зейна не остановить, он слеп, взбешен, находится на грани. По ошибке забрасывает в чемодан свою же рубашку, приняв ее за рубашку Джины. Что-то еще остается на полках, но парень не придает мелочам значения — слишком сильно его желание вытолкнуть предательницу за двери сейчас же.       Мужское сердце покрыто льдом, но даже под ледяной непробиваемой коркой оно не застыло. Все еще сжимается и разжимается. Больно, как никогда больно не было. Каждый его удар отдается в виски, выбрасывает в кровь что-то разрушающее и опасное. От этого кровь кипит. И вены вздуваются. Даже ее искренние слезы и боль на заплаканном лице никак не улучшают ситуацию. Предательству нет прощения. Лжи нет прощения.       Слабости есть прощение. Но слабости, повлекшей за собой разрушение всего святого... никогда. Никогда он ее не простит. Она все разрушила. Она убила в нем того влюбленного мальчика. Она наслала лед на его горячее сердце.       И холод победил. Его любовь заморожена. Бабочки, что ежедневно порхали в животе, безжалостно убиты. Ее глупостью, ее слабостью, неважно чем.       Она убийца.       — Ты знаешь, что я люблю тебя, — шепотом говоря эти слова, Джина никогда не чувствовала себя более низко и... жалко. Она говорит их, будто это достойная причина для того, чтобы он ее простил. Будто это поможет. Будто она надеется на что-то, при этом понимая, что Зейн больше не верит в ее любовь. Не верит в любовь вообще.       Не верит в дружбу.       — Хватит! Убирайся к нему, читай отныне свои сказки на ночь Гарри. Желаю вам обоим счастья. Вы стоите друг друга.       Дыхание сбивчивое, слова колкие и резкие, практически необдуманные, выкинутые в порыве эмоций. Сколько в них уместилось боли. Сколько ненависти к обоим людям, которые были ему дороги до тех пор, пока не предали. Как он их презирает теперь... Добрый светлый мальчик, он ни на кого и никогда не держал в сердце столько зла, как на Джину и Гарри. Все бывает в первый раз.       Дружба.       Любовь.       Ненависть.       Разочарование... Зейн и представить не мог, что можно так сильно разочароваться в людях и в жизни, вплоть до этого дня. Его девушка, святая и чистая, которую он взял под свое крыло, когда та была девственницей и шугалась еще мужских прикосновений. Она изменила ему. Позволила другому ласкать ее тело, словно ей чего-то не хватало. Дрянь и эгоистка. Как он ее любил, души в ней не чаял, хотел жениться следующей же благоухающей весной, в конце концов. А она... А она...!       Погрязла в паутине лжи. И отняла у Зейна лучшего друга в придачу, взаимно позволив этому самому другу отнять у Зейна девушку. Кто из них двоих больше виноват — Джина или Гарри — нет никакого значения. Они одинаково низко поступили, когда сплели свои тела за спиной ничего не подозревающего Малика.       А он-то думал, что сплетены их души. Его и Джорджины.       Грохотом по всему дому отдается прощание: он за секунду спускает чемодан с лестницы, столкнув его ногой с первой ступени второго этажа. От резкого шума даже глазом не ведет. Все мысли заняты ей. Нет, Зейн больше не задает себе вопросы, просто думает о том, что, наконец, этой жалкой шлюхи не будет в его доме.       Шлюха. Второй день подряд он не может называть ее иначе. Ему противно. Джина была только его, ничья больше, а теперь она может сравнивать его с Гарри. И наоборот. Теперь их двое у нее, но Зейну это ненужно, он не собирается прикасаться к той, кто познала прикосновения другого парня. Пусть катится. Пусть катятся оба из его жизни! Предатели. Девушка и лучший друг. Девушка и лучший друг... трахались. В доме Стайлса, на том диване, где они всей компанией с парнями играли в приставку вечерами. Диван, который ассоциировался в голове Зейна со смехом, теперь ассоциируется с теми стонами, болезненными, вызывающими дрожь. Когда он волей случая увидел ее. Обнаженную. На нем. На бедрах другого.       Невыносимо. Отвратительно. Он доверял Гарри сокровенные секреты, доверял свои мысли и чувства к Джине. Зейн и Гарри, Гарри и Зейн, они всегда были такими близкими друзьями, самыми настоящими, лучшими, ведь мой дом — твой дом, моя футболка — твоя футболка, моя еда — твоя еда. Но моя девушка — ...это было исключение. И Гарри насрал на это, завалив не свою девушку на свой диван. Как он мог? Как она могла? Пошли к черту оба. Их больше не существует. Нет, существуют, напоминают о себе с легкостью, достойной аплодисментов. Ничего им не стоит напоминание Зейну о его боли. Ведь ежесекундно, даже если их нет рядом, Зейн вспоминает все сам. Как она целовала Гарри, с желанием, страстью и любовью, будто не видела разницы между своим парнем и чужим. Как двигала тазом. Как стонала, когда поцелуй разорвался. Как она распахнула глаза и обомлела от неожиданности и испуга, увидев перед собой начало конца.       Теперь она недостойная. Теперь она не его девушка.       — Зейн...       — Уходи.       — Зейн...       — Уходи! Убирайся! Проваливай!       — Я не уйду!       Кажется, что ее слезы уже никогда не остановить: слишком быстро и отчаянно они стекают вниз по щекам. Зейн смотрит в лицо когда-то любимой и на мгновение смягчается, позволяет пойти трещине по корке льда его сердца. Но не теряет контроль. Держит себя, ведь он — не Джина. Он крепче, сильнее, он преодолеет это. Он в состоянии отсечь от себя ту, кто оказалась не той.       Хладнокровно выгоняет ее силой. Как щенка.       — Стайлсу привет передавай, — немного злого сарказма на дорожку, и дверь захлопывается прямо перед ее носом.       Кулаками по деревянной поверхности. Она будто пытается пробить дыру в тот Мир, из которого ее изгнали. Стучит, кричит, теряет себя полностью, а он медленно отходит от двери, пытаясь успокоиться.       Вот и все. Ее нет. А стало лишь тяжелее. Бутылка водки, сигарета, еще сигарета, еще и еще, пачка подходит к концу... Ушла. Затихла. Утихло. Тупая, глухая боль в районе сердца. Из форточки дует неприятно. Тишина. Тишина повсюду...       ...Холодно. Вовсе не потому, что форточка открыта. Это побочный эффект измены.       Время замедлялось. Глаза слипались. Становилось легче потому, что голову настойчиво окутывал туман. Он был на грани между сном и реальностью, еще бы шаг за разделяющую их черту, и уснул бы до самого следующего дня. Но вдруг очнулся. И встал на ноги. Ему ни с того ни с сего почудилось, что внизу какой-то шум. Там, в темном подвале.       Парень протер свое устало выглядящее лицо, а после дошел до двери, шатаясь в стороны из-за еще не прекратившегося действия водки. Но снова тишина. Он вспомнил, что в этом доме нет подвала. И никогда не было. Как и шума, который, скорее всего, произошел лишь в его голове.       Зейн никогда не верил, что у него есть интуиция. "Шестое чувство? Что за ерунда?" Бредни, писанные для девочек, чтобы те могли не расстраиваться, что у них нет логики. Нет логики — есть интуиция. Как это удобно. Но что-то ведь подняло его с пола и заставило пройтись по дому. Сон пропал. Глаза еще слипаются, но не так, как минуту назад. В чем же дело... Он стоит посреди прихожей, прислушиваясь к гудящей в ушах тишине. Можно ведь сейчас тронуться с места, пойти наверх, в разрушенную спальню, и накрыться там одеялом, прячась от всего, укутываясь в необходимую до безумия теплоту, пусть и искусственную.       Но он стоит.       Пока в голове что-то не щелкает, так же неожиданно, как он пробудился от хрупкого дрема. Рука сама тянется к ручке, пока вторая медленно поворачивает ключ. Зачем? Кто сказал ему это сделать?       Дверь открыта. Темнота, ночь покровом лежит впереди, перед его худой фигурой. На улице хорошо, не так тихо, как в доме. Он переходит черту, оставляя свет позади себя. Вдыхает воздух. Выдыхает.       Цепенеет.       Трезвеет.       — Что ты здесь делаешь? — вопрос вырывается так стремительно, что даже пугает своей резкостью тот комочек, сидящий справа от двери. Это она. Сколько прошло часов? На улице холодно, как никогда, а она сидит там, такая... непохожая на себя. Он ее едва узнал. Может, обознался?       Нет. Только в глазах Джины может застыть столько боли. Но ее присутствие здесь невероятно. Ни жива, ни мертва, она снова совершила глупость, бестолковая девчонка. Наверное, уже заболела. Лишь бы не хуже.       Ответа от нее не следует, и это пугает Зейна. Но он ведь обещал сам себе, что не простит. Обещал? Обещал.       Парень матерится и уходит обратно в дом, сильно хлопая дверью. Даже во дворе слышна его глухая ругань. Словно спятил, что не удивительно, учитывая все выходки Джины. Минуту ничего не слышно. Его нет, на улице снова ни души, кроме замерзшей до самых костей девушки, потерявшей всякую надежду. Если он не вернется, если не простит ее, ей незачем жить.       Потому что холод отрезвляет. Остужает мозги. Как Господь изгнал из рая Адама и Еву за то, что те вкусили запрещенный плод дерева, что росло посреди райского сада, так же Зейн прогнал от себя Джину за ее поступок. И она поняла, что потеряла. Осознала ошибку настолько, что прочувствовала весь этот ужас, который заслужила. Гарри — тот самый плод. Он просто искушение, навлекшее беду. Ни тело, ни душа больше не просят его. Всего одно желание. Все изменить. Теперь она точно уверена, что будь у нее шанс, не допустила бы ошибку. И даже темно-зеленый взгляд красивейших глаз Гарри больше не поймал бы ее в ловушку. Не сработал бы.       Когда лед давно окутал сердце Зейна, с опозданием добрался холод до мозгов Джины. Она не находится в панике. Но пребывает в отстраненном шоковом состоянии. Изменить Зейну... Кем нужно быть, чтобы изменить ему? Каким бы ни был Гарри. Как бы она ни хотела. Как можно? Как можно было променять чистую любовь на минуты собственного удовольствия? Слабая. Она такая слабая. Упала на колени перед чужим раздетым парнем, одурманившим ей разум. Жалкая. Всего-то надо было — взять себя в руки. Не сложно. Теперь-то не сложно.       Дверь вновь открывается, бросая вперед линию света на продрогшую землю. Слышатся шаги. Джина не отрывает глаз от пустынной дороги, даже ресницы не дрожат. Но...       Мгновение.       Теплый, родной, бесконечно желанный, он молча подхватывает ее на руки. Дыхание девушки замирает — то ли сознание потеряла, то ли сама отказалась дышать, пока перед глазами его лицо, ведь... он несет ее в дом. Дверь за ними закрывается. Лишь серый чемодан все еще одиноко стоит на земле, придавливая собой готовящиеся ко сну травинки. Кому до него какое дело. Всего лишь чемодан.       Тишина... И очень холодно, потому что дует сильный ветер.       Форточка закрывается. Зажигается старый камин.       Корочка вокруг сердца не трескается.       Но лед почему-то таит.